 |
|
|
Наталия
Кравченко Узкий круг |
|
Домик
Ко дню рожденья домик мне прислали. Спасибо, Лен, за этот щедрый дар! Как он хорош! Ну что ж, что в виртуале. И сразу вспыхнул памяти радар:
Снесённый дом. Уплывший в Лету дворик. Я - средь давно потерянных подруг. В панамке детской — сгинувшем уборе - я раньше всех запрыгиваю в круг:
«Чур-чур я в домике!» Успела от погони! Не страшен мне ни волк, ни тёмный лес. Укрыли мела милые ладони... Мне детский крик мой слышится с небес:
«Чур-чур я в домике!» И за чертой — напасти. Перескочив спасительный порог, неуязвима я для смертной пасти, всех неприкосновенней недотрог!
Чур-чур меня, страна и государство! Я мысленно очерчиваю круг, где мне привычно расточает дар свой домашний круг и круг любимых рук.
Там чёрная нас не коснётся метка - укроет крыша, небо и листва, грудная клетка, из окошка ветка... Мой домик детства, радости, родства.
*** Я свернула в сторону от больших дорог, где цветы не сорваны и рассвет продрог,
где лесное озеро - словно лик судьбы, где растут по осени строки как грибы.
Я стою под ливнями, на ветру планет. Генеральной линии, магистрали — нет!
Все дворцы с бассейнами, светские пиры, все пути шоссейные в Скотные дворы -
всё, что здесь упрочено - отвергаю прочь. Жизнь моя — обочина, шаг с обрыва в ночь,
где репейник колется и поёт вода. Жизнь моя — околица, тропка в никуда!
Где не обезличена стадная артель, где своя лишь личная внутренняя цель.
Лузеры с бастардами, вы — России честь. С утками стандартными лебедю не сесть.
Вишнёвый сад
Не звонят колокольчики слова. Наступила глухая пора. Мы живём не под шелест вишнёвый - под уверенный стук топора.
Этих белых одежд им милее вызывающий блеск от-кутюр. Детский лепет цветка одолеет торжествующий шелест купюр.
Роковая судьбы неизбежность - сад души, обречённый на сруб. И моя старомодная нежность запоздало срывается с губ.
Что любили — в утиль обратили, подменили и облик, и суть. Победили они, победили и ногой наступили на грудь.
Гром литавр раздаётся победный. Но в фальшивящем звуке альта не «победный» мне слышится - «бедный», не «победа» звучит, а «беда».
Под удары дикарского бубна будут жить, набивая суму, забывая родимые буквы, вопреки доброте и уму.
Наш силы неравны, неравны, против зла — беззащитность души и бесправная голая правда против сытой нахрапистой лжи.
Но опомнится всё и очнётся в неизвестном доселе году. Тихо ветка в окне покачнётся, отведя как рукою беду.
Словно после глубокого вдоха утро в ухо прошепчет: пора... И начнётся другая эпоха - без лопахинского топора.
*** А ночь хрупка, как ваза из стекла. Слова, которых я не родила – перетекают в звёзды за окном... Как сладко с ними думать об одном.
Опять не сплю. Не сон уже, а сплин. Жизнь комом удалась, как первый блин. Второй же не предвидится пока. Покой не снится, скрывшись в облака.
Я бабочкой, пришпиленной к листу, живу на боевом своём посту. Пусть радует ваш взор узоров сеть, но не взлететь уже мне, не взлететь.
Душа моя, пожалуйста, нишкни! Не жалуйся, хозяева – они. Уткнись в пальто, молчи себе в кулак. Ты здесь никто, и звать тебя никак.
На аккуратных рытвинах аллей – Замедленные взрывы тополей. Сегодня даже мирная земля напоминает минные поля.
На сотни тысяч бесконечных вёрст о боже, как дела твои странны – разбросан бисер самоцветных звёзд - пред свиньями единственной страны.
Всё так же гол неизбранный король, хотя играет уж другую роль. Трёхцветным стал колпак из кумача, но одного - изделия — ткача.
Расхристан ворот. Нараспашку рот: «Я - патриот! » - орёт с трибун урод. Хамелеон хамеет с каждым днём, и очень многих узнаём мы в нём.
Но как бы жизнь ни гнула долго нас, где согнута — там, значит, солгана. А стержень жизни — он упрям и прост. И надо выпрямляться в полный рост.
Ввысь неуклонно — правила просты, но страшно, коль достигнешь высоты, где мир простёрт поверженный у ног, а ты - непоправимо одинок.
Что делать? Как спастись? Пустырник пить. Пустую жизнь пытаться полюбить. На стёкла, запылённые паршой, дышать окоченевшею душой.
*** О небес легкокрылое чудо, царство духа, чьё имя Ничто, где неважно, кто я и откуда, и какого фасона пальто,
где не нужно тепла и участья и не больно от рвущихся уз, где лучи заходящего счастья обещают нездешний союз,
где гармония щедро уступит, может быть, не один свой момент... Ну а Бог, как всегда, недоступен. Недоступный навек абонент.
*** Словно слёзы брызнули - так слова легки. Радость бескорыстная - песни да стихи.
За цветными реками дождик полосат. А писать их некому — выбыл адресат.
Но в бутылку вложено и — в поток стихий. Я к тебе из прошлого! Прочитай стихи!
*** Лебеди вы мои адские, мой лебединый стан: Рильке, Блаженный, Анненский, Хлебников, Мандельштам...
До ваших перьев падкого, - взвихшихся в небосклон, - вам от утёнка гадкого через века поклон.
Я обожаю каждого. Чувствую неба вкус. Как я всегда их жаждала, этих волшебных уз!
И, захлебнувшись в лепете, пробую голосок... Белые мои лебеди, киньте перо с высот!
Анненский
Тихие песни под ником Никто таяли в сумраке грёз. Их знатоки в котелках и в манто Не принимали всерьёз.
Пышность словес, обаяние зла, сплетни могли завести. Подлинность лика немодной слыла, скромность была не в чести.
Жил вдалеке от похвальных речей, лавра не нюхал венок. Самое главное — был он Ничей, незащищён, одинок.
Статский советник был важен в гробу, и равнодушен был свет, что подменили, украли судьбу, что он поэт был, поэт!
Последний день
Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь/ Бог не пошлет по мою лебединую душу! ...Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
А зато... А зато — Всё. М. Цветаева
Нет, не на утренней, не на вечерней заре... Это случилось между часом-двумя пополудни. Все разошлись кто куда. Ни души на дворе. Ты торопилась — не будет минуты безлюдней.
Выход был найден. Скорее же... Нужно спешить... Скоро с воскресника должен был сын воротиться. Не поддавались рассудку метанья души - загнанность зверя, мучения пойманной птицы.
Что вспоминала, от нас навсегда уходя? Пальцы вцепились в виски... Умолкающий Кафка... Год примерялась к крюкам, но хватило гвоздя в час, когда смертной тоски затянулась удавка.
Нет ни надежд, ни иллюзий — одна пустота. Выжженный взор прикрывали усталые веки. «Скоро уеду — куда не скажу». Вот и та станция, имя которой запомнят навеки.
Пряничный город. Бревенчатый домик. Тупик. Кама, как Чёрная речка, как чёрная яма... Кто тебе виделся в твой умирающий миг? Что твои губы шептали: «Любимые»? «Мама»?
Было душе твоей тесно в телесном плену. Но до последней минуты, пока не убита - жарила рыбу для Мура, глотая вину, - эту последнюю дань ненавистному быту.
«Это не я», - ты писала. «Мурлыга, прости». Звал за собою в высоты простор лебединый. Жизнь, не держи и домой в небеса отпусти! Быт с бытиём наконец-то слились воедино.
Ужаса крик и ликующий радости гимн перемешались в стихе твоём исповедальном. Взгляд напоследок вокруг — что оставишь другим? Что от тебя остаётся и ближним, и дальним?
Старый набитый стихами тугой чемодан и сковородка, где наскоро жарила рыбу. Пища земная и пища духовная. Дар сыну прощальный и миру - души своей глыбу.
Вот твой, Создатель, билет, получи, распишись! Волчья страна, где и небо затянуто тиной... Царство Психеи, душа, занебесная жизнь - вот твоё Всё, за которое ты заплатила.
Прорезь улыбки на белом блаженном лице. В фартуке синем качается тело у входа. Ждёт её Комната в потустороннем Дворце, та, что заказывал Рильке за год до ухода.
Счастливый домик
Чулкова Анна, Анна Гренцион* - задумчива, тиха, неприхотлива. Ей был «Счастливый домик» посвящён. И домик был действительно счастливым.
Она варила, шила дотемна, фурункулы лечила и ласкала, дрова рубила... Владека она к тяжёлому труду не допускала.
Вся растворялась в этом дорогом, поэте, муже, гении, вожатом... Они мышей кормили пирогом - такие были славные мышата.
«Счастливый домик» - исповедь и гимн тому, что им казалось вечным летом. Смятение, раздвоенность, трагизм - всё отступало перед этим светом.
Он так любил, глядясь в её черты, и профилем её любуясь чистым, когда она с улыбкой доброты склонялась над иглою и батистом.
Очаг, уют, гармония родства. Потребность в мирной жизни, тихом счастье... Но вновь неприручённые слова стучатся в грудь и рвут её на части.
Оно явилось, вихрем воздымя - богиня, Муза, новое светило... И всё, что было связано двумя - одна легко и просто распустила.
И он бежал, как трус, не объяснясь, презрев обитель комнатного рая, туда, где будет падать мордой в грязь, кричать и биться в корчах, умирая.
И не Вергилий за плечами, нет, - он в зеркале её порою видел: усталую и бледную, как снег, застывшую в непонятой обиде.
Она глядит куда-то между строк и рукопись его, как руку, гладит. И всё печёт свой яблочный пирог... А вдруг приедет ненаглядный Владик?
Он в лире мировой оставит след и в европейской ночи канет в бозе. А Анна замерла под вспышкой лет, навек оставшись в этой светлой позе.
*Вторая жена В. Ходасевича
Старые поэты
У обречённых на старость поэтов нет утешенья терновых венцов, вздохов поклонников о недопетом, прерванном лезвием или свинцом,
слёз сожалений толпы над могилой - «ах, как он молод, как рано ушёл!» Образ, легендой овеянный, - милый, ибо о мёртвых — всегда хорошо.
Им так бессмертно средь мифов, сонетов, гибель во цвете — красна на миру... У обречённых на старость поэтов - участь забившейся крысы в нору.
Им одиноко, бесславно, бессонно ночи свои коротать за столом. Призрак Альцгеймера и Паркинсона их караулит за каждым углом.
Только они лишь остались на свете. Пишут и пишут дрожащей рукой... Быть им в ответе за всё на планете и защитить нас чеканной строкой.
*** Пусть лопнет жизни трепетный бутон, но аромат прольётся в мир бескрайний, – весь смысл цветка, живущего потом в медвяном ветре утреннею ранью.
Мне видятся дубовые леса, что дремлют в желудевой оболочке, грядущих поколений голоса, поэтов ненаписанные строчки.
На цыпочках к ним, будущим, тянусь в замкнутом, как наручниками, круге, сквозь боль и страх, бессилие и грусть, через века протягивая руки.
*** «Только пепел знает, что значит сгореть дотла». И. Бродский
Пепел тёпел ещё, в нём теплится тихий лепет слов, что умерли, но до конца ещё не остыли. И душа упрямо из этого пепла лепит - кого любит, и всматривается, не веря: ты ли?!..
Ничего не проходит. Просто меняет форму. Изменяются лица, года, имена, сюжеты, но любовь неизменна и вечно требует корма, и летят в эту топку как в прорву сердца поэтов.
Что такое сгореть дотла, растворясь в пожаре, только пепел знает, знаток и творец распада. Ну а я не знаю, и знать не хочу, в нём шаря, - мне бы искру, а уж от неё я зажгу лампаду.
*** Твой светлый образ бродит по земле. Он освещает жизнь мою во мгле, как дом, что вырос посреди аллей и смотрит на меня глазами окон. Я догадалась — то не просто дом, он кем-то Высшим послан и ведом, я чувствую, склонившись над листом, как он косит в окно фонарным оком.
Бессонница, весна ль тому виной, что всё это случается со мной... Ну что ты беспокоишься, родной, - мне хочется сказать как человеку. Я помню, я люблю тебя и жду, с тех пор как ты в двухтысячном году отбыл на новогоднюю звезду, а я вдруг отошла другому веку.
Я возле дома этого брожу. Я кладбище в душе своей ношу. Но никогда его не ворошу, чтоб не тревожить сон родных и милых. Им плохо, если плачу я о них, когда я вызываю их из книг, когда я к ним взываю каждый миг и вижу, что помочь они не в силах.
О как же нужно холить и беречь любую из земных недолгих встреч, как музыку, впитать родную речь, запомнить насмерть жилочку любую, и этим жить, и это пить и петь, вобрать в себя и на себя надеть, чтобы за вами в светлое лететь, а не в мученьях корчиться вслепую!
*** Мне надо светиться душой и телом, чтоб ты увидал Наверху. Светиться мыслью и добрым делом, и строчкой как на духу.
Свечением высшим тебе ответить, оставить какой-то след. И ты не сможешь его не заметить — хотя б через сотни лет.
*** Ты столь близка, сколь далека. О, если б ничего - что между, о чём скулит моя тоска и еле теплится надежда.
Мне некому теперь сказать твоё родное имя мама, и остаётся лишь писать его призывно и упрямо.
На эти строчки ты подуй, как на больное место в детстве, погладь меня и поцелуй, и мы с тобой спасёмся в бегстве.
*** А шарик вернулся... А он голубой. Б. Окуджава
Этот шарик мне в руки не дался, улетев в неземные края. Сколько тех, кто меня не дождался и кого не расслышала я.
Я во сне изнываю от муки, прозревая беспомощный миг, как их слабые тянутся руки, не встречая ответных моих.
Ночью птица в окно моё билась. Прямо в сердце — укол острия... Это боль их ко мне возвратилась. Всё вернулось на круги своя.
*** Трамвай желанья заблудившийся летит в ночи без тормозов. Жизнь умирает не родившейся и начинается с азов.
Но будь хотя бы трижды бабушка - к тебе я ринусь как стрела, не посмотрев на то, что Аннушка на рельсы масло разлила.
Трамвай увижу как в тумане я и лица милых из окон... Прощай, надежда. Спи, желание. Остановился мой вагон.
*** Под знаком рыб живу и ног не чую. Плыву навстречу, но миную всех. В миру не слышно, как внутри кричу я. Одеты слёзы в смех как в рыбий мех.
Вот так-то, золотая моя рыбка, всё золото спустившая в трубу. Кому отдашь последнюю улыбку, когда крючок подденет за губу?
Но разве лучше мучиться на суше, глотая воздух злобы и измен, когда в стихии обретают души покой и волю счастию взамен.
*** Знаки — проговорки Бога, словно вехи на пути. Замело пургой дорогу - не проехать, не пройти.
Телефон навеки занят, ручка лишь бумагу рвёт. А автобус с тормозами - ни на шаг никак вперёд.
Это знаки, это знаки - рок, знамение, волшба. Это значит, это значит, это значит - не судьба.
*** Любовь нечаянно спугнула. Она была почти что рядом. Крылом обиженно вспорхнула, растерянным скользнула взглядом
и улетела восвояси, как «кыш» услышавшая птица. Мне Божий замысел неясен, мне это всё не пригодится.
Зачем, скажи мне, прилетала, куда меня манила песней? А вот ушла, и сразу стало бесчувственней и бесчудесней.
*** Я тонула, а думали все, что я просто купалась. Я кричала, визжала, а мне лишь смеялись в ответ. И волна надо мною под дружеский хохот смыкалась. И прощался, сужаясь до точечки, солнечный свет.
Я призналась в любви, над Татьяны письмом умирая, повторяя его обороты в корявых стихах. А в ответ услыхала: «Ой-ой, не могу, угораю! Классно ты разыграла, подруга. Прикольно, Натах!»
Я бумажный кораблик в ладонях житейского моря, бултыхаюсь в потоках невидимых собственных слёз, где не верит никто в настоящесть бумажного горя и крик сердца не слышит и не принимает всерьёз.
Слышишь, пахнет кострами и пепел Клааса стучится? Видишь, крюк, что искала Марина, торчит из стены? Ты не думай, что с нами уже ничего не случится. Это очень серьёзно — на что мы сюда рождены.
Нас ведёт крысолов, а мерещится каждому — ангел. Нас объятий сжимает и душит стальное кольцо. Не пугайся, когда этот мир нам предстанет с изнанки. Ведь страшнее, когда ты увидишь его налицо.
*** Недалёкие люди, как же вы далеки от мечтаний о чуде, от вселенской тоски.
Далеки от невыгод, слов "отвага" и "честь", от всего, что не выпить, не продать и не съесть.
Недалёкие люди, невысок их шесток. Нет огня в их сосуде. Но мирок ваш жесток
к тем, кто иначе слышит. Не сносить головы — кто хоть чуточку выше и прямее, чем вы.
***
Надоело глядеть, как считаются деньги за кассами. Не осталось людей, кому хочется что-то рассказывать.
Перед носом стена, на которой лишь дверь нарисована. Я устала одна состязаться с глухими засовами.
Этот выход не нов. Позади - поколения проклятых. Обходиться без слов и чертить на песке иероглифы.
*** Непосильное сброшено бремя. Налегке я вернулась домой. «А хорошее было то время!» - слышу я о себе же самой.
Это время подёрнуто дымкой. «Ах, как жаль, что Вас слышать нельзя...» Ощущаю себя невидимкой, сквозь которую взгляды скользят.
Забросали цветами, списали, на могилке насыпали холм. Что ж я будто в пустующем зале в отключённый кричу микрофон?
Что за дело, что пьеса всё длится, молоточек стучит и стучит? Расплываются в сумраке лица, голоса угасают в ночи...
Разберите меня на цитаты, фотографии, письма и сны. Засушите как лук и цукаты до какой-нибудь новой весны.
*** Не возвращайся к прежним людям на пепелища прежних чувств. Сказать себе «давай забудем» когда-нибудь я научусь.
Ужели вечно панацеей - одна могила для горба? Прощения теодицея - самозащита для раба.
Огранка тех, кто нас ограбил, не хлеб, а камень клал в ладонь, и целованье тех же грабель, и фокусы с живой водой.
Не оживляй его из мёртвых, кто умер для тебя хоть раз. Сотри черты, сотри всё к чёрту, и мир увидишь без прикрас.
*** Друзей, которых нет уже нигде - гашу следы, стираю отпечатки. И привыкаю к этой пустоте, как к темноте на лестничной площадке.
Дороги развивается клубок. Уверенно вслепую ставлю ногу. Я будущее знаю назубок - оно короче прошлого намного.
Мой сквер, я столько по тебе хожу, тебя как книгу старую листая, что кажется, тебе принадлежу частицей человечье-птичьей стаи.
Присаживаюсь на твою скамью, твоею укрываюсь пышной кроной. Давно меня здесь держат за свою деревья, клумбы, дворники, вороны.
Людей роднят метели и дожди. Как беззащитны слипшиеся прядки. Прохожий, незнакомец, подожди! Как дети, мы с собой играем в прятки.
Но представляю выраженье лиц, когда бы то в реальности скажи я. Как зыбки очертания границ меж теми, кто свои, и кто чужие.
*** Дом, построенный из снов, щепок от былых основ, веток, облетевших вмиг, косточек карманных фиг. Дом из пуха и пера птиц, убитых для костра, из осколков Аонид, нитей, что плетёт Аид, из сыпучего песка... Дом по имени Тоска.
*** Журавль и цапля, цапля и журавль, любви и самолюбий поединок. Сизифово занятие — не правда ль — замёрзших душ растапливанье льдинок?
Жизнь "да" и "нет" качает на весах. Соприкоснуться, чтобы оттолкнуться и, покружив в холодных небесах, вновь в камыши чужой души вернуться.
А обретя, удариться в бега... Чуть встретишь — рвёшься прочь (привет Марине). И рвутся позывные сквозь века в надежде-страхе, что их кто-то примет.
Журавль и цапля... Счастье в волоске. Извечное путей несовпаденье. И тянут шеи тонкие в тоске туда, где брезжит паруса виденье, что вечно одинокий вдалеке.
*** Сорвалось с языка — не поймаешь, как какого-нибудь воробья. И сама потом не понимаешь, ну зачем это ляпнула я?
Не сдержалась — и нет мне покоя. Буду впредь молчаливее рыб! А стихи — это нечто другое - помраченье, наитье, порыв...
Будьте сдержанны в жизни цивильной, придержите любовь или злость. А стихи — это то, что стихийно. То, что с сердца сейчас сорвалось.
*** О критики, засуньте ваши вкусы туда, откуда родом ваш колхоз. Бессмысленны блошиные укусы, когда себя пускаешь под откос.
Тот, что корит поэта «слишком личным» - наверное, не чувствовал, не жил. Вам кажется безвкусным, неприличным - лепить слова из крови и из жил.
Ваш мир стерилен, пуст и худосочен, округло-завершённый, как вигвам. Поэт другим извечно озабочен, к Копернику ревнуя, а не к вам.
Как раздразнить в себе такого зверя, чтоб он пошёл бесстрашно на таран? Так написать, чтобы услышать «верю» от Режиссёра всех времён и стран!
Писать своё, до грани, до предела, не думая, на смех или на грех. Поэзия должна быть личным делом. И лишь тогда она нужна для всех.
*** Из забывших меня можно составить город. И. Бродский
Имена дорогих и милых - те, с которыми ешь и спишь, консервировала, копила в тайниках заповедных ниш.
И нанизывала, как бусы, украшая пустые дни, и сплетала из строчек узы, в каждом встречном ища родни.
Был мой город из вёсен, песен, из всего, что звучит туше. Но с годами теряли в весе нежность с тяжестью на душе.
Столько было тепла и пыла, фейерверков и конфетти... А со всеми, кого любила, оказалось не по пути.
Отпускаю, как сон, обиды, отпускаю, как зонт из рук. Не теряю его из виду, словно солнечно-лунный круг.
Да пребудет оно нетленно, отлучённое от оков, растворившись в крови вселенной, во всемирной Сети веков.
Безымянное дорогое, мою душу оставь, прошу. Я машу на себя рукою. Я рукою вослед машу.
Будет место святое пусто, лишь одни круги по воде, как поблёскивающие бусы из не найденного Нигде.
Я немного ослаблю ворот, постою на ветру крутом и - опять сотворю свой город из забывших меня потом.
Танец
Ночь приставит ко мне стетоскоп, к моим снам, обернувшимся явью, и заметит, что стало узко мне земной скорлупы одеянье.
Ночь и осень, а пуще — зима - это всё репетиция смерти. Разучи этот танец сама под канцоны Вивальди и Верди.
Развевается белый хитон, легкокрылые руки трепещут. Рукоплещет партер и балкон, совершается промысел вещий.
Просто танец, чарующий бред... В боль и хрипы не верьте, не верьте. Наша жизнь — это лишь пируэт, умирающий лебедь бессмертья.
*** Ночь настанет и лягут в постель все, кто жизнью измучены. Кто в свою, кто в чужую, а кто-то уже и ни в чью. И никто не предскажет, кто в этом единственном случае победит, проиграет, а может, сыграет в ничью.
И ответить не смогут ни Бог, ни гадалка, ни медиум, для чего нам сияла с небес недоступных звезда. Сериал моей жизни закончен. Фенита комедия. Пусть богатые плачут, а я улыбнусь навсегда.
Выбор
Одна, открыв себе стезю Господнюю, ему лишь одному служила честно. Другая выбирала преисподнюю, своих страстей пылающую бездну.
Одна — в земной любви изверясь дочиста, к тому прильнула, что предать не сможет. Другая, испугавшись одиночества, - к чужой и потной, но желанной коже.
Одна была рабою божьей верною, тоскливо по ночам в подушку воя. Другая шла по грязи и по терниям, стараясь не увязнуть с головою.
Безгрешная Тамара с мрачным Демоном, невинная Мария и Зарема... Одна жила душой, другая — телом, но в обеих что-то важное сгорело.
Задумалась и я над этим выбором - прохладой и огнём, живым и мёртвым. Вот если бы и мне такое выпало - что предпочла бы — Бога или Чёрта?
Ложь Зазеркалья или правду зеркала? Альков иль келью, ласку иль молитву? И то и это — стольких исковеркало, не вынесших безвыигрышной битвы.
Небесный Дух, не знающий оплошностей, Земля людей, погрязшая в рутине - то всё единство противоположностей, а истина всегда посередине.
Я выбираю место только там, где он, кого люблю, где пламя или свечи. Я выбираю ад с горящим ангелом и рай, где будут страсти человечьи!
*** А если в себя глубоко смотреть - увидишь, что жизнь пострашней, чем смерть. И только лишь ты протоптал мне след туда, где ни страха, ни смерти нет.
Сколько раз проходили мы мимо нас, мимо губ и глаз, мимо слов и фраз, и в толпе задевало твоё плечо, - что же сердце не ёкнуло: «горячо»?!
Бог смотрел с улыбкой сквозь облака, говорил: «Ну пусть поживут пока, не пришёл ещё этот отважный миг, что навеки свяжет однажды их».
Пережить ещё предстоит тоску, когда сердце резалось по куску и давалось тем, кому дела нет, что для них этот стук, и тепло, и свет.
Не убило, сделало лишь сильней в ожиданьи наших волшебных дней. Продышала в морозном стекле кружок - и увидела, что это ты, дружок.
Две дороги в одну мы сумели свить, мы сумели время остановить. а у нас апрель проступил из тьмы
и подснежники нежность свою несут в те миры, которые нас спасут.
*** Помнишь, как мы пошли с тобой в то воскресенье осеннее в Липки? Старых лип там уж нету почти, ну а новые - низки и хлипки.
Помнишь, ели мороженое, рифму искали к орешкам кешью. И её подсказало над деревом небо синеющей брешью.
Шли по Взвозу мы к Волге, зашла я в бывший отцовский дворик, где листва всё пышнее, а запах каштанов горяч и горек.
А у самой беседки застали свадьбы: невесты, платья. Крики «горько», лобзанья, хмельные объятья, все люди братья.
«Офигительная!» - орал тамада за большие деньги. «Сногсшибательная!» - вторил ему, надрываясь, подельник.
Лоскутками цветными обвешан был памятник «всем влюблённым», что глядели из вороха тряпок озлобленно, оскорблённо.
Словно знали, что их прозвали в народе: «двум педерастам». Да вот так этот мир и построен, где всё на контрастах.
Шли и шли мы по Набережной под пьяные свадьбины вопли. Начал дождик накрапывать и мы ненадолго промокли.
Пустовали кафе и лежали бомжи, как на лаврах, на лавках. О театр абсурда, весь мир подшофе, нестареющий Кафка!
Нас укрыли зонты от дождя, а быть может от божьего рока. Ах, веди нас, дорога, веди, доведи до родного порога!
Поскорей бы согреться, и чаю поставить, и хлеба, и сала... Моё глупое сердце, ответь, для чего и кому я всё это писала?
Просто — всем невдомёк — наша жизнь - мотылёк, ветерка дуновенье. Просто — этот денёк захотелось спасти, уберечь от забвенья...
Пожалуйста, не умирай
Стучат к нам... Ты слышишь? Пожалуйста, не открывай! Она постучит и уйдёт, так бывало и прежде. Там что-то мелькнуло, как белого облака край... Не верь её голосу, верь только мне и надежде.
Не слушай звонок, он звонит не по нам и не к нам. Тебе только надо прижаться ко мне лишь, прижиться. Смотри, как листва кружевная кипит у окна, как пёрышко птичье в замедленном вальсе кружится.
Пусть будет всё то, от чего отдыхает Шекспир, пусть будут страданья, рыданья, сраженья, лишенья, но только не этот слепой и бессмысленный тир, где всё, что ты любишь, беспомощной служит мишенью!
Прошу тебя, жизнь, подожди, не меняйся в лице. Ночами мне снится свой крик раздирающий: «где ты?!» Судьбы не разгладить, как скомканный этот рецепт. Исписаны бланки, исперчены все инциденты.
День тянется тоненько, как Ариаднина нить. И стражник-торшер над твоею склонился кроватью. О где взять программу, в которой навек сохранить всё то, что сейчас я ещё укрываю в объятье!
*** Мы с тобою ведь дети весны, ты — апреля, я — марта, и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю. А весна — это время расцвета, грозы и азарта, и её не коснутся осенние грусть и потери.
Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, - это, верно, небесных хирургов сосудистых дело. Закольцованы наши артерии, спаяны вены. Умирай сколько хочешь — у нас теперь общее тело.
Во мне жизни так много, что хватит её на обоих. Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я? Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», - то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!
*** … И зонт складной не позабудь там, ладно? Ну что ж ты у меня такой нескладный.
Опять ботинки вымокли до донца. Очки возьми, да нет, не те - от солнца.
Ключи бери. Мобильник, ради бога! Да осторожно там через дорогу.
А ты выходишь в дверь на снег и ветер, и знает Бог, что ты один на свете.
Я знаю, он не тронет, не обидит, когда - вдвоём, когда никто не видит.
Пусть озаряют облака твой путь лишь. Пройдут года, века, а ты — пребудешь.
Пусть мира зуммер захлебнётся в трансе, а ты, мой Мюллер, навсегда останься.
А ты, мой милый, будь везде и всюду. Я буду здесь, я буду верить чуду,
что даже смерть не сгладит вечным глянцем твоих на сердце отпечатков пальцев.
Они пылают розы лепестками, они плывут по небу облаками.
Пока их защищаю, как волчица, то ничего с тобою не случится.
*** Сквозь берёзок изогнутых арки прохожу в золотом сентябре. Как Лаура с душою Петрарки, я пишу и пишу о тебе.
Исполняю Господне заданье под дамокловым вечным мечом. Оживаю под тёплым дыханьем, согреваюсь под сильным плечом.
Пусть всё к чёрту приходит в упадок, но я знаю блаженства секрет: поцелуй меня между лопаток, прошепчи мне полуночный бред.
То ли птица в берёзовой арке, то ли ангел у Царственных Врат... Да, пишу я слабее Петрарки, но счастливей его во сто крат!
*** Ангел мой с профилем чёрта, ангел мой с прядью седой. Сладко сквозь годы без счёта быть для тебя молодой.
Нас не настигнет бедою, нас ей не взять на излом. Ты у меня под пятою. Я у тебя под крылом.
Варим картошку в мундире, яблоки сорта ранет. И никого в целом мире нас ненасытнее нет!
*** Коса на камень, плеть на обух, тень на плетень. А мы с тобой живём бок о бок который день.
Что нам Гекуба, мы Гекубе, любое дно, когда мы есть, когда мы любим и заодно.
За разговорами, за чаем часов как нет. А если вдруг и заскучаем - есть Интернет.
Хоть мы ещё не очень стары, но наш уклад нас сделал старосветской парой на новый лад.
А Гоголь хоть женат и не был, прожил как волк, но в счастье истинном семейном он ведал толк!
После сна
О, сна потайные лестницы, в непознанное лазы. Душа в тихом свете месяца осваивает азы.
Проснулась — и что-то важное упрятало тайный лик... Ноябрь губами влажными к окну моему приник.
Ах, что-то до боли светлое скользнуло в туннели снов... Оно ли стучится ветками и любит меня без слов?
Дождинки в ладони падают, зима ещё вдалеке. День снова меня порадует синицею в кулаке,
где в доме — как будто в танке мы, плечо твоё — что броня, где вечно на страже ангелы, тепло как в печи храня.
А ночью в уютной спальне я усну на твоих руках, и будут мне сниться дальние журавлики в облаках...
*** Во всём такая магия и нега, что кажется, я в сказке или сне. Как дерево, укутанное снегом, стою и тихо помню о весне.
Хранит души невидимая ваза всё то, что недоступно-высоко и неподвластно ни дурному глазу, ни жалу ядовитых языков.
О только б не рассеять капли света, не расплескать в житейской мельтешне и уберечь, как за щекой монету, как птенчика, согретого в кашне.
Вспорхнул под видом птицы тихий ангел, слетели кружева с берёз и лип, и мир, который виделся с изнанки, явил мне свой иконописный лик.
Метель поёт прохожим «аллилуйя», вишнёвым цветом город занесён. О снегопад воздушных поцелуев! Кто любит — тот воистину спасён.
*** Ничего не ждут уже, не просят на последнем жизни этаже. Неба просинь заменила проседь. Это осень подошла к душе.
Город гол и сер, как дом аскета. Вечер стылый. Сердце растоплю. Жизнь свелась к одной строке анкеты: Родилась. Любила и люблю.
Узкий круг привычного пространства. Шелест книг в домашней тишине. Не хочу ни празднеств и ни странствий. Всё что нужно мне — оно во мне.
Радоваться, что ещё живые. Пробовать вино и сыр дор-блю. Говорить неловко, как впервые, это слово тёплое «люб-лю».
|
 |