Сразу скажу,
я не причисляю себя к кругу друзей Виктора Конецкого, я из круга
почитателей его таланта. В молодости мы несколько раз
встречались, потом наши пути много лет не пересекались не
потому, что мы разошлись, а потому, что пошли по жизни каждый
своим путем, идя на параллельных курсах: я корабли проектировал
и писал стихи, он — на кораблях ходил и писал прозу.
С Конецким
меня познакомил мой друг — поэт и художник Саша Морев в феврале
1965 года. Саша сдружился с В. В. незадолго до этого в
заснеженных Пушкинских Горах. Они
оба приехали
туда отдельно друг от друга за вдохновением — поработать над
прозой, и там, кажется, в гостинице познакомились.
Конецкому
было в то время лет 35, но он уже был знаменит. Его издавали, по
его сценариям снимали фильмы, о нем спорила «Литературная
газета». Он уже переехал из коммуналки на канале Крунштейна в
отдельную квартиру писательского дома на Петроградской стороне.
И вот мы
идем за В. В. по коридору в его комнату-кабинет и на пороге
останавливаемся в нерешительности: путь преграждает расстеленная
на паркетном полу огромная, как ковер, старая морская карта, ее
нам не обойти. Хозяин, спиной почувствовав наше замешательство,
оборачивается:
— Идите
прямо по ней, можно!
В. В.
садится на свое «штатное» место — деревянное кресло за
журнальным столиком, на котором помещаются только пишущая
машинка со вставленным листом бумаги и сбоку недопитый чай в
стакане с подстаканником. Столик стоит почти в середине комнаты.
Мы садимся перед ним на стулья у стены.
Конецкий
поясняет, что карта на паркете — с потопленной во время войны
немецкой подводной лодки, поднятой со дна Балтийского моря. Ее
подарили Конецкому моряки, подымавшие лодку, а на полу она
«сушилась»…
Пока
Конецкий рассказывает это, я оглядываю комнату. На стенах —
неплохие акварели под стеклом. Выясняется, что Конецкий рисует и
неплохо владеет кистью. На отдельной полке — зарубежные издания
Конецкого. Их много — на чешском, польском, французском языках —
целая полка.
Естественно,
В. В. прочитал нам несколько страниц из новой рукописи, над
которой работал. Потом закурил, задумчиво потрогал пальцем
клавиши на машинке:
— Вот буква
«я» сносилась. Наверное, от первого лица много пишу…
А читал он
главы из будущего «Соленого льда», который написан от первого
лица и который надолго определил его дальнейший творческий путь.
Не роман, не очерк, не исповедь.
А читается
взахлеб. С чем сравнить прозу Конецкого, кто его
предшественники? И. А. Гончаров? Джозеф Конрад? Пожалуй, по
времени ближе всех к нему Юхан Смуул с его «Ледовой книгой», но
это все же в чистом виде дневник. Остальные в сходном жанре
написали по одной книге. Потом был Леннард Мери, тоже с одной
книгой. Конецкий же в открытом им жанре работал всю оставшуюся
жизнь. Его визави и однокашник В. Пикуль живописал прошлое,
Конецкий увековечивал сегодняшнее. Великий деревенщик В.
Астафьев мифологизировал Царь-рыбу, Конецкий останавливал
мгновенье. Писал как можно проще, как можно точнее. С мягкой
долей юмора, иронизируя над собой, симпатизируя своим героям.
Писать просто — дело вовсе не простое. Чтобы читать, не замечая,
как это сделано. Не задумываться, какой невероятно трудный
преодолен пассаж, как легко одним штрихом достигнуто полное
совпадение с моделью. Это уже высший пилотаж мастера. Это уже не
искусство, а сама жизнь.
Тут ведь и
не соврешь. Лгать он не мог по определению: он жил среди своих
героев и возвращался к ним после каждой книги как бы за новым
произведением, он мог открыто смотреть в глаза своих прежних и
будущих героев. Из профессиональных писателей того времени он,
пожалуй, единственный (кроме неофициальных писателей), кто,
помимо писания книг, работал еще где-то, тем самым обеспечивая
себе независимое существование.
Это был
новый тип писателя советского периода. Это школа Хемингуэя,
который как-то сказал, что писательская деятельность не должна
быть вашим единственным и всепоглощающим занятием. И Конецкий
свято следовал этому принципу. Потом были писатели, которые
работали в универмаге или в такси, но это потом, после
Конецкого. Открыто он не перечил власти, которая хотела бы
держать его на коротком поводке, а он уходил от нее, был
по-житейски независим, хотя «играл» с властью на одном поле и по
ее правилам. Опасная игра. Он сам установил себе планку и всю
жизнь держал ее, ни разу не поступил против собственной совести.
Счастливчик? Может быть, и так. Быть мужественным, когда ты
один, это выше подвига на виду у всех.
Как-то,
опять же с Сашей Моревым, пришли к Конецкому, а в соседней
комнате по телевизору транслировали писательский съезд или
говорили о нем, не помню. В. В., войдя в свою комнату и
усаживаясь в кресло, усмехнулся и сказал:
— Вот и меня
зачислили в белогвардейцы…
Оказалось,
Конецкий написал письмо в поддержку А. И. Сол¬женицына, который
просил слова для выступления на съезде, но ему отказали. А
Шолохов обозвал «подписантов» белогвардейскими пособниками или
что-то в этом роде, точно не помню, желающий может это уточнить
по стенограммам. Суть не в этом. Суть все в той же независимой
незамутненной позиции Конецкого. Как только правила начинали
противоречить его правилам, его совести, он уходил в море, в
реальную жизнь, которая была его самым весомым аргументом в этой
игре.
Однажды, по
молодости, я спросил В. В., как он начал печататься, кто ему
помог. Он ответил: никто! Выбираешь какой-нибудь журнал или
издание и начинаешь посылать им все, что пишешь. Они возвращают,
а ты опять шлешь. Бывало, говорит, запечатывал в конверт то, что
только что вернули, и отправлял. В редакции начинают привыкать к
тебе, начинают выделять твое имя из общего потока: опять этот
прислал! И начинают читать внимательнее. В конце концов тебя
печатают…
Шутил он или
говорил серьезно, я тот урок усвоил и могу подтвердить: метод
сработал и в моей биографии.
А шутил В.
В., травил, говоря по-флотски, бесподобно. До сих пор помню его
давние байки про усы Горького, которые он чуть не выпил. Усы в
большой стеклянной банке, заполненной каким-то раствором, стояли
на подоконнике одной московской квартиры. Якобы их сбрил с лица
Горького художник перед тем, как снять посмертную маску, и
сохранил на память. Банка с усами досталась по наследству
знакомой Конецкого, у которой он заночевал и ночью захотел
попить грибка.
Другая байка
про внучку Менделеева, на которой женился друг Конецкого. Внучка
отличалась внушительным ростом и решительным характером. Она
строго встречала подвыпившего супруга, брала его одной рукой под
мышки и несла на диван. Бывало, закрывала писателя на ключ и не
выпускала из комнаты, чтобы он не отвлекался от работы над
книгой. Писатель сидел за столом перед огромным бюстом
Менделеева, на голове которого стоял стакан с зубами, писал и
плакал от одной мысли, что стал родственником такого великого
ученого…
Байки
Конецкого вполне вписываются в общий характер флотских рассказов
бывалого морехода. Я не литературовед, но они так фольклорны по
своему складу и так напоминают интонации Василия Теркина, что
невольно напрашивается мысль: вот кто его предшественник —
Теркин, Теркин в тельняшке! Может быть, благодаря этой
интонации, Виктор Конецкий до сих пор невероятно читаемый
писатель.
Его
похоронили на старейшем петербургском кладбище — Смоленском, на
Васильевском острове, омываемом невскими водами, овеваемом
балтийскими ветрами Финского залива… Он отправился в последнее
плавание, из которого никто не возвращается.
А я
вспоминаю старую морскую карту на паркете его квартиры: где бы
она ни находилась сейчас, она — метафора его жизни.
Он по морю ходил, яко посуху.
|