 |
|
|
Наталья
Кравченко Свет мой |
|
*** Трогательность весенняя и осенняя строгость, - всё это разноголосья и полюса любви. На краю воскресения и падения в пропасть - только лишь ты зови меня, ты лишь останови.
Сколько грабель целовано — только не впрок уроки. Пусть не дано изведать нам дважды одной реки, пусть уже всё отлюблено - сладостны даже крохи. Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.
Пусть парусами алыми машет нам каравелла. Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя - буду любить последнее — как это у Новеллы - плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.
*** Взметнулась стая птиц и скрылась в облаках. Как мудрый сфинкс, взирает кот на крыше. Мир с нами говорит на стольких языках, что лишь профан их может не расслышать.
Читаю не с листа — с зелёного листа, где с пол-росинки всё понятно сердцу. И речь ручья проста, прозрачна и чиста, не нужен перевод единоверцу.
Не лезьте в словари, тетради теребя. Всё в воздухе висит, чего уж проще. Я слышу мир людей. Я слушаю себя. Читаю с губ и двигаюсь наощупь.
*** Учусь у воздушного шарика чувству полёта, свободе расстаться легко, отпуская ладонь. А в небе просветы как лестничные пролёты - нам всем оказаться там, как о земном ни долдонь.
Нам всем раствориться в потоках космической пыли, как в музыке мы растворяем обиду и злость. А счастье прошло по касательной, пулей навылет, но кость не задета и, стало быть, всё обошлось.
Ах, жизнь так полна, что от смерти её не убудет. И нежности тяжесть не раз нас заставит тонуть. Но всё ещё будет — сдаётся мне — всё ещё будет! Порою достаточно за угол лишь завернуть.
*** «Сезам, откройся», - говорю я сердцу и размыкаю узкие края. Оно лишь выход, потайная дверца, возможность мира быть такой, как я.
Принять себя со всей вселенской дурью, отринув смыслы, комплексы, расчёт. Принять в себя рассветы, ночи, бури, - пусть сквозь меня свободно жизнь течёт.
Забыть себя. Оставить на вокзале. Чтоб мир в росе до клеточки проник. И помнить лишь, что во вселенском зале ты - микрофон, транслятор, проводник.
*** Не бояться зеркал и своих запоздалых прозрений, отцеплять от себя якоря и чужие клише. И уверенно «нет» говорить, не скрывая презренья, и свободное «да» не таить в отворённой душе.
Пусть струится весна, унося, как щепу, в самотёке. Пусть холодная осень не сводит безжалостных глаз. Всюду жизнь, даже в самой тоскливой глухой безнадёге. Надо лишь не мертветь, пока что-нибудь теплится в нас.
Сохранить то тепло за душой, распихать по карманам, прислониться к единственным в мире плечам и губам, и питаться как манной бесхитростным самообманом, предпочтя его правде, свободе и вольным хлебам.
*** Жизнь разверни вокруг своей оси и тишину внутри себя спроси.
Словам и звукам дай на миг покой - и смысл у них появится другой.
Экран судьбы обратно разверни. Пусть чернота пока ему сродни,
но ты увидишь сквозь смеженье век - чем прозорлив ослепший человек.
Уйди в себя, неведомым ведом, как речка замирает подо льдом.
Взгляни с высот созвездий и планет. Оттуда — лучший вид на этот свет.
И лишь тогда, узревши благодать, ты свистни мир — он не заставит ждать.
*** «Ваше время прошло...» Но оно же и не приходило! В белых пятнах судьбы или слёз этот старый альбом? Где ты, время моё, заблудилось, ходило-бродило и стучалось в забитые двери измученным лбом?
Задыхаться без воздуха, звуков небесной капеллы не улавливать сердцем — не самое страшное, Блок! Воздух нам разрешён и гремят над землёй децибеллы, но земля отчуждённо молчит, уходя из-под ног.
То ли в списках живых, то ли без вести где-то пропавших, как дома, что под снос, но в которых упрямо живут... Где ты, время моё подававших надежды, уставших ждать, что вспомнят о них и на пир всеблагих позовут?
Мы — забытые фирсы в навек заколоченных дачах. Мир ликует, гогочет, похожий на цирк шапито. И горит как ожог, золотое клеймо неудачи на лице поколенья, которому имя Ничто.
*** Между мною-сейчас и мною-тогда - пропасть пространства, года, беда.
Между мною-сейчас и мною-потом - гулкое эхо в дому пустом,
груда разбитых корыт и сердец и персональный света конец.
Да, у этой жизни солёный вкус. Вслед за поцелуем её — укус.
Жизнь прожить — по минному полю пройти. Шаг чуть вправо - чуть влево, и всё — лети!
Если можешь всё ещё — то люби, а не в силах — пластырем залепи -
то что мучит, плачет в тебе, кричит, каждой строчкой ночью кровоточит...
Или лучше вовсе залить сургучом, чтоб не думать больше уже ни о чём.
*** Налицо улыбка, а с изнанки — боль. Ты играй мне, скрипка. Сыпь на рану соль.
Старые обиды, не поймёшь, на что. Вся душа пробита, словно решето.
Сердцу нужен роздых. Этот мир — дурдом. Музыку как воздух я хватаю ртом.
Гребни волн упруги, хоть по ним скользи. Помню твои руки и глаза вблизи.
Надо мной смеётся или плачет Бах? Память остаётся в пальцах и губах.
В этих звуках адских радость - словно злость... В королевстве Датском что-то не срослось.
*** А старые письма всё пишутся, пишутся... Они ведь не знают, что нас уже нет. Задумчивым облачком в небе колышатся и в ночь проливают серебряный свет.
По старому всеми забытому адресу летят они стайкой над синей рекой. Я их узнаю по весёлому абрису корабликов, пущенных детской рукой.
Им вечно теперь мою жизнь перелистывать, стучаться в года, что ушли как вода. И птицам в ветвях виновато досвистывать слова, что мы не дописали тогда.
Старые вещи
И дома те давно снесены, и ушли в никуда коммуналки. Только сны ими заселены, чердаки, антресоли да свалки.
Этажерка, комод, абажур - это вещи из прошлого счастья. Новой жизни гламур и ажур утвердились, победно их застя.
Стали чем-то ненужным, смешным - белым слоником, старою ятью... Что ж так мучит нам память и сны бессердечное это изъятье!
Летний дворик. Висит простыня. И, с восторгом внимавшая взрослым, диафильмы глядит ребятня: «Гуси-лебеди», «Орсо», «Морозко»...
Потирая коленки ушиб, мы летели стремглав с косогора и смотрели на танцы «больших» через дырки глухого забора.
В Лету канули эти лета. Лишь порой отзовётся уколом, как услышишь «лото» иль «лапта», «перочистка», «гамак», «радиола»...
Эти вещие души вещей! Вещи старой любви и сиротства. До чего ж наше время нищей! До чего же в нём больше уродства!
Моё прошлое, ты не прошло. Моё дальнее, как же ты близко! В этом мире, где пошло и зло, не поставят тебе обелиска.
Но, свидетели жизни былой, извлечённые мной из подвала, подтвердят перед завтрашней мглой, что жила я, существовала...
*** Варю кисель и вспоминаю детство - туманный край за маревом снегов, - куда давно мечтается мне бегство — молочных рек, кисельных берегов...
Как бабушкины спицы, промелькали десятилетья, подменив меня. Не в зеркале, а та, что в Зазеркалье, мне руку тянет девочка, маня.
Что ждёт её — она не знает вовсе... Я продышу туманное стекло и выдохну: «Теперь уже не бойся. Всё страшное уже произошло».
Отцу
Твоего любимого Есенина тихо мне нашёптывает осень. Твоих писем ворохи осенние прямо в руки ветер мне доносит.
Я читаю их резные линии, угадать пытаясь, где ты, как ты. Я гляжу в твои просветы синие, где бессмертье побеждает факты.
Вижу вечно руку твою с родинкой, слышу твой неповторимый голос. Ты моё отечество и родина, я не верю смерти ни на волос.
Как тебе там, одиноко, пусто ведь? Стану я твоею, прежней, тою. Ты меня не сможешь не почувствовать за своей гранитною плитою.
*** Это ничего, что тебя — нигде. Ты уже давно у меня везде - в мыслях, в тетради и на звезде, и в дебрях сна... Это ничего, что не увидать. Я всё равно не смогу предать и ощущаю как благодать каждый твой знак.
Бог не даёт гарантий ни в чём. Выйдешь в булочную за калачом, в карман потянешься за ключом - а дома - нет... Здесь больше нечем, некуда жить. Мир разорвавшийся не зашить. И остаётся лишь завершить цепочку лет.
Невыносимо то, что теперь. Неудержима прибыль потерь. Недостижима милая тень. Жизнь - на распыл. Всё нажитое сведу к нулю, прошлому — будущее скормлю, но ты услышишь моё люблю, где б ты ни был.
Сон
Как мальчик детдомовский - «где ты, мама?» зовёт с экрана - так я слова те шепчу пустоте, что тебя украла. Сегодня приснилось: иду я ночью, пустынный город... Тоска собачья, лютая, волчья берёт за горло. Кругом чужое... чернеют тучи... ухабы, ямы... Ищу повсюду, шепчу беззвучно: «ну где ты, мама?» И вдруг навстречу мне — ты, молодая, меня моложе. Рыдая, к ногам твоим припадаю и к тёплой коже. Ну где же была ты все дни, родная? Что это было? А ты отвечаешь тихо: «Не знаю... Меня убило... Меня убило грозою весенней... вот в эти бусы...» И я проснулась. Сижу на постели. И пусто-пусто.
И я вспоминаю, как ты боялась молнии с детства. И пряталась в ванной, а я смеялась над этим бегством. Кругом грохотало, а я хохотала, а ты — не пикнешь... Цыганка когда-то тебе нагадала: «В грозу погибнешь». Ах, мама, мама, она обманула, не будет смерти! Ты в тёмной ванной, наверно, уснула под звуки Верди. Как ты эти бусы носить любила, как ты смеялась! Ах, мама, мама, грозой не убило, ты зря боялась! Границы сна между адом и раем размыты, нечётки... Я бус костяшки перебираю, как будто чётки...
*** Птичье пёрышко разноцветное за цветочным горшком отыскала. Непонятно, как через сетку оно в кухню с улицы к нам попало.
Отливало зелёным и розовым, так волшебно в ладони светилось... Это мама его забросила, это весть от неё и милость.
Шелковистое глажу пёрышко, словно тёплую её щёку. И не горе уже, а горюшко. Не глухая стена, а щёлка...
Я так чувствую тебя, мамочка, что почти уже не отличаю от дождя или крыльев бабочки, что в окно моё ночью стучали.
Никакого тут срока давности. Ты со мною, ты здесь, я знаю. Переполнено благодарностью моё сердце к тебе, родная.
*** Надо мною плывут облака, тяжелея от нежности, изливая в дождях вековую печаль по тебе. Что-то есть в облаках от твоей ускользающей внешности, перемен, что могли бы, но не совершились в судьбе.
О волшебные блики мне с детства знакомого облика, колдовство очертаний родного до боли лица. Я пытаюсь увидеть в рисунке летящего облака профиль мамы живой, побелевшие кудри отца.
Вот он, хлеб для души в виде свеженебесного ломтика, освещаемый солнцем, омытый в слезах и дожде. И рождается в мире какая-то новая оптика, когда видишь насквозь то, чего не увидеть нигде.
*** Когда бы плёнку отмотать к началу - я выбрала б другую из дорог, - где б слово не скиталось одичало, пока не угнездится в паре строк,
где б неба не искать над головою, а жить заботой суетного дня. Где главным было б тёплое, живое - родимое, родители, родня.
*** Гляжу на карточку: мать, отец, бабушка, старший брат. Созвездие близких родных сердец за годы до их утрат.
Со странным чувством гляжу на них, средь ночи гляжу и дня: они так счастливы в этот миг. Но как же так — без меня?
Что толку тыкаться в фото лбом? Смешная ревность и боль. Пока не мой ещё это дом. И лет мне пока лишь — ноль.
Прошло полвека. И свет земной сменился на звёздный след. Вы снова вместе. И не со мной. А где я? Меня нет.
*** «Море мебели», «море мебели» - магазинчик есть за углом. В меру музыки, в меру дебили - фразу пробую на излом.
Пусть останется он неведомым - морем небыли и туфты - «Море мебели», «Море мебели», - мне хватает моей тахты.
Но звучит, как перпетуум мобиле - стоит мимо опять пройти: «Мо-ре ме-бе-ли», «Мо-ре ме-бе-ли» - не зайду я к тебе, прости.
Тонет в шёпоте, тонет в лепете, манит ликом средь образин - «Море мебели», «Море мебели» - неопознанный магазин.
*** Всё прочее — литература Поль Верлен
Я не хочу стараться словом, – на чём-то, родственном нулю, неназываемом и новом, молчать, как я тебя люблю.
На языке листвы и ветра, певучих птах, летучих звёзд, бездумно чувствовать и верить, что смысл единственен и прост.
Они достались нам в наследство и мучат памятью родства - простые, чистые, как детство, невыразимые слова.
Хочу не умствовать лукаво и не закручивать хитро. Как мысли азбучные правы, где буки, веди да добро.
Душа — божественная дура. Молчит, как девочка, светла... Всё прочее — литература, где нет ни жизни, ни тепла.
*** А люди? Ну на что мне люди? Г. Иванов
«А люди — ну на что они нужны?» - в сердцах воскликнул некогда поэт. И в этом никакой его вины, что холодом отсвечивает свет.
Полярный круг. Сияние лучей свободной, независимой души, блуждающей во тьме своих ночей... Но круг в окне морозном продыши -
течёт толпа как серое Ничто, не вычленяя атомов любви. Ах, люди, вы нужны мне ни на что, как воздух, что не чувствуешь в крови,
как облако, что скроется из глаз, как промельк незнакомого лица. Но холодно становится без вас в блаженном одиночестве творца.
*** То, что Анненский нежно любил. То, чего не терпел Гумилёв... Г. Иванов
Что же так Анненский нежно любил? Тайну поэта скрывает преданье. То, что в ларце заповедном копил - муку сонета и яд ожиданья.
Боль старой куклы, шарманки печаль, томные тени безумного мая, ту, кого видел во сне по ночам, молча колени её обнимая.
Зыбкость, неброскость и слово «Никто», то, чему отклика нет и созвучья. Ну а зато, а зато, а зато - вознагражденье за всё, что измучит,
за ощущенье вселенской беды, обожествленье тоски и досады - бред хризантем и струю резеды в чеховских сумерках летнего сада.
Что он любил? Состраданье смычка, шарик на нитке, не кончивший пытку, трепетность дрожи во всём новичка, жизни бесплодную эту попытку.
Шёпот прощанья в осеннем дожде, сладость «прости» на промозглом вокзале, всё, что тонуло в любовной вражде, всё, что друг другу они не сказали.
Рваные ритмы прерывистых строк, то, чего нет, не могло быть, не может... Скажете вы, ну какой в этом прок? Но он любил... как любил он, о боже,
ту, что в мерцанье светил средь миров всё вызывал заклинанием снова... Всё, чего так не терпел Гумилёв. Честное слово, мне жаль Гумилёва!
*** «Ты краски дал, что стали мне судьбою!» - воскликнул в небо некогда Шагал. Там с розовым мешалось голубое... И он шагнул в открывшийся прогал.
И две души, что вырвались из мрака, взметнулись ввысь, соединясь в одно. Все тайны, что открылись взору мага, он перенёс тогда на полотно.
И охрою окрашивались тучи, на лужах серебрился блеск зеркал... Как сказочно звучит, как сладко мучит волшебное созвучие: «Шагал»!
Не красками рисунок тот, не тушью... Он был его посланием богам. О как бы так суметь пришпорить душу, чтобы влекло её вослед слогам по шпалам, бездорожью, безвоздушью - как он тогда в бессмертие шагал!
*** И не верила, и не просила, не боялась... но что-то никто не пришёл и не дал, как гласила поговорка. Ну что ж, а зато -
всё! Цветаевские посулы оправдались всему вопреки. И мерцанье огня из сосуда мне дороже дающей руки.
Но всегда, до скончания лет - чёрный список и волчий билет.
*** Простите, сорняки и лопухи, трава моя, душа моя живая. Из вас могли бы вырасти стихи, а я вас беспощадно вырываю.
Как с поля вон дурной травы пучок - из сердца вон, раз глаз уже не видит. Пуста земля и на душе — молчок. Зато никто уж больше не обидит.
*** А я не заметила, что собеседника нет, - должно быть, ушёл, а быть может, и не появлялся, - и всё говорю — в пустоту, в микрофон, в Интернет... Как мир переделать хотелось, а он мне не дался.
Но что мне укоры его, и уколы, и суд, - превышен порог болевой и бессмысленна пытка. Какую бы форму мирскую не принял сосуд - единственно важно горящее пламя напитка.
Не в полную силу любя, отдавая, дыша, в эфире тебе никогда не дождаться ответа. С последним лучом, как с ключом — отворилась душа, и мгла озарилась доселе невиданным светом.
Сверкающий искрами вечный струится поток, что движет неистовой силы небесное тело. От дна оттолкнувшись, выходишь на новый виток, где будет всё то, что когда-то от мира хотела.
*** Всё миновало, прошла гроза, и мне уже всё равно - смотреть ли в зеркало иль в глаза тех, кто забыл давно.
Город из них быть составлен мог, как говорил поэт. Я возвращаюсь к себе самой по переулкам лет.
Я невидимка. Иду сквозь строй неузнаваемых лиц. А на душе тишины настрой и шепоток страниц.
*** Списали со счетов, а я ещё живая... Я стала лишь звездой, невидимой средь дня. В погоне за рублём, за счастьем, за трамваем, вам в суете сует не повстречать меня.
Я просто чуть взяла октавою повыше, взяла себе в родню вечернюю зарю. И вот парю себе невидимо над крышей и с высоты на вас с улыбкою смотрю.
Узкий круг
А хочешь, возьму – отовсюду сбегу. Побудем хоть сколько-то в узком кругу. Лариса Миллер
Любил немногих, однако сильно. И. Бродский
А круг сужается, сужается, всё отсекая на корню. Друзья звонят и обижаются, что забываю, не звоню.
Круг сузился до тесной комнаты, до круга лампы над столом, мой ближний круг — где только дом и ты, и вяз за кухонным стеклом.
Но пусть друзья не ужасаются, - мол, погружается на дно... Мой мир сужается, сужается до лишь того, что суждено, -
вдали от топота и ропота неузнаваемой страны - до слова, сказанного шёпотом, до теплоты и тишины,
до стынущей тарелки с ужином, до книжных полок, что вокруг, до глаз твоих, от счастья суженных, в кольце моих горячих рук.
И любишь ревностней и яростней в привычной будничности дней. Чем ночь черней — тем звёзды ярче в ней. Чем уже круг — тем он сильней.
*** Жизнь, в берег бьющая могучею волною и в грани узкие втеснённая судьбою.
Е. Баратынский
Путь пройти от странниц до страниц, отделяя зёрна от половы. Изменяю кругу пёстрых лиц с узким кругом музыки и слова.
Миру шлю привет издалека, у окошка по утрам дежуря. Каждый день — как в капле океан. Как в стакане поднятая буря.
Высота, что клавишей беру. Лента лет в замедленном движенье. Я - как мышь, родившая гору. (Пусть пока в своём воображенье).
Хорошо, что рядом ни души. Счастье жить легко, не поспешая, окунувшись в тишину души, словно в шапку тёплую с ушами.
*** Примеряю, ворча, жизнь другую, и снова не впору. Раньше жала в плечах, а теперь — велика, длиннопола.
Я запуталась в ней - мешковатой, смешной, несуразной, в этом рубище дней из материи однообразной.
Подгоню по длине, отсекая, что чуждо и серо, чтобы как-то по мне эта жизнь бы пришлась и осела.
И вчерашний наряд опадает с меня понемножку. Ведь не зря говорят: по одёжке протягивай ножки.
Подгоняю по ней свои замыслы, сны, ожиданья. Всё, что стало длинней - я обрежу, не чикаясь с тканью.
Вот окутала стан и сидит наконец как влитая... О мой тришкин кафтан! Вечно рвётся, где я залатаю.
Зелёная улица
Не из числа отличниц или умниц, не защищал меня бодливый рог. И не было мне ни зелёных улиц, ни скатертью — с соломкою — дорог.
Ни слов от дела, ни души от тела не отделяла, получав голы. Продалбливала лбом упрямым стену и ранилась об острые углы.
Но всё ушло, отбыло, отболело. Умолкли пушки в пользу соловья. Я замечаю, как зазеленело - вот улица зелёная моя!
И светофор встречает лишь зелёным, как к перекрёстку я ни подойду - подмигивает глазом умилённым, - мол, проходи, сколь надо — подожду!
Мой парус, ты уже не одинокий - ему навстречу выплыла ладья. И скатертью мне стелется под ноги младенчески зелёная земля.
Листопад
О концерт листопада, листопадный спектакль! Я брожу до упаду, попадая не в такт этой азбуке музык, попурри из надежд, изнывая от груза башмаков и одежд. Смесь фантазии с былью, холодка и огня, - листопадные крылья, унесите меня вихрем лёгкого танца далеко-далеко, где улыбки багрянца пьют небес молоко.
*** Мне весна эта — не по чину. Неуместны дары её, словно нищему — капучино иль монашке — интим-бельё.
Не просила её грозы я и капелей её гроши. Ледяная анестезия милосерднее для души.
Я привыкла к зиме-молчунье, её графике и бинтам. Но куда-то опять лечу я, неподвластное всем летам.
«О весна без конца и без краю!» Только что мне в её раю, если я уже умираю, если я уже на краю.
Ну куда же с посконной рожей в этот тесный цветной наряд? Как травинка, асфальт корёжа, рвусь в небесный калашный ряд.
*** Над нами призрак сумрачный витает, как будто чей-то взгляд следит в пенсне. Я схоронюсь — меня не посчитают! - по осени иль, может, по весне...
Зарыться в снег, укутаться, как в вату, укрыться в книгу, музыку, вино... А кто не спрятался — не виновата та, что искала нас давным-давно.
Счастье
Помню какую-то передачу, где журналист у народных масс всё выпытывал наудачу: "Что такое - счастье для вас?"
И отвечали ему - нелепей трудно придумать: "Когда весна!" "Счастье - когда две радуги в небе!" "Счастье - когда нам поёт "На-На"!
Всё молодые ему девчонки под микрофон попадались тогда. Щёки горели, взлетали чёлки. Что они знали в такие года?
А журналист их слушал вполуха, всё кружил средь этих лолит, и вдруг сказала одна старуха: "Счастье - когда ничего не болит".
Девочка плачет у Окуджавы - шарик спрятался в небесах. Но не её, а старушку жалко - слёзы той тяжелей на весах.
Целая жизнь пролегла меж ними, путь от шариков - до молитв. "Счастье - когда две радуги в небе!" "Счастье - когда ничего не болит".
Солнце не ведает ночи озноба, рассвет никогда не поймёт закат, как юность - того, кто у двери гроба, как нищету - кто, как Крез, богат.
Детских пирожных в песочнице прелесть сменит старости чёрствый пирог. Радуйте сердце, обманы апреля, пока не настанет декабрьский срок!
Когда моего вдруг коснётся слуха восторг наивный, что с фальшью слит, мне вспоминается та старуха: "Счастье - когда ничего не болит".
Что мне добавить к словам старухи? Уточню только ряд идей. Счастье - когда не стреляет в ухе. Счастье - когда не стреляют нигде!
Счастье - когда наполнены миски, когда хоть что-то есть впереди. Счастье - когда не болеет близкий. Когда не болит планета в груди.
*** Стихи, стихи... А в жизни — как придётся. Ныряю в это лето, словно в Лету. И, может быть, мне счастье улыбнётся на циферках трамвайного билета.
Трамвайное игрушечное счастье, как часто ты меня манило пальцем, бумажные раскидывая снасти, но я предпочитала ехать зайцем.
Лучи зари давно уже погасли. Рисунок звёзд похож на милый почерк. Не получилась жизнь — ну и Пегас с ней. Ведь главное — что было между строчек.
*** А та зима особенной была. Снег вышивал узоры белой гладью. Земля была нетронута бела, как мною ненадёванное платье,
подаренное девочке чужой, уставшее висеть в шкафу нелепо. Зима кружила шалью кружевной, как будто в небо вырвалась из склепа.
То было много лет назад тому. Мы шли и шли сквозь снежные завалы. «А пирожки горячие кому?» - звучало на углу и согревало.
И снова снег, бесшумный и большой. Доверчивый, не ведающий злого... А вот кому тепло души чужой? Недорого, за ласковое слово.
*** Ещё совсем чуть-чуть, и совпадут все фазы, все пазы, колени, губы, и, кажется, кого давно не ждут - вдруг явится под грянувшие трубы.
Всему виной — зазор в себе самом. Но что же делать, чтоб они совпали - с уменьем — старость, молодость — с умом, сны — с явью, холод кельи — с пылом спален?
Увы, не совпадает с далью — близь, с землёю — небеса, а ночи — с днями... Какое счастье, что хоть мы сошлись осколочными битыми краями!
*** Остров жизни медленно шёл ко дну, покрываясь слоем воды, оставляя на гребне меня одну, поглощая волной следы.
Исчезали вещи, слова любви, уходили вглубь голоса, и тонуло то, что звалось людьми и глядело в мои глаза.
Всё уходит в бездну, сводясь на нет, ухмыляется бог-палач. Только ты — спасительный мой жилет, куда можно упрятать плач.
Только ты — единственный огонёк в море мрака, холода, лжи. Я держусь за шею, как за буёк - удержи меня, удержи.
*** Нестерильная жизнь своих горьких страниц не стирает. Стёрты в кровь ожиданья, улыбки, слова, миражи. Бог меня не простит, он за всё отомстит, покарает. Но ведь ты, ты меня пожалеешь, не правда ль, скажи?
И меня не достанет вселенская буря и драка. Пусть всё рушится, чахнет и сохнет душа на корню, - каплю жалости этой в пустыне грядущего мрака, как волшебную бусинку, я за щекой сохраню.
Свет мой
Солнце июля в субботней тиши. Город разъехался на огороды. В браузер утра что хочешь впиши: «Книги». «Уборка». «Вдвоём на природу».
В тёплых ладонях упрячется прядь, нос обоснуется в ямке ключицы. Нам уже нечего больше терять. С нами уже ничего не случится.
Утро — такое богатство дано! Мы выпиваем его по глоточку. Счастье вдвойне, оттого, что оно, как предложение, близится к точке.
Тянется, как Ариаднина нить... О, занести его в буфер программы и сохранить! Сохранить! Сохранить! Вырвать из будущей траурной рамы!
Круг абажура и блик фонаря, солнечный зайчик над нашей кроватью... Лишь бы тот свет не рассеялся зря, лишь бы хватило подольше объятья!
Стражник-торшер над твоей головой. В веках прикрытых скопилась усталость. Свет мой в окошке до тьмы гробовой! Сколько тебя и себя мне осталось?
*** С тобою мне и стариться не страшно, альбомы пожелтевшие листать. И каждый миг сегодняшний, вчерашний - готов воспоминаньем лучшим стать.
Тепло плиты, домашнего халата. Покой и ясность вместо прежних смут. Так хорошо, что я боюсь расплаты, и неизвестно, что ещё возьмут.
Так хорошо, что сердце не вмещает... И я рукой держусь за амулет. А может, то судьба мне возвращает - что задолжала за десятки лет?
Доброе утро
Утро. Разинуты горлышки птиц. Хлебные крошки небесною манной. Солнце без края. Любовь без границ. Взор высоты голубой, безобманный.
Душем прохладным смываю следы ночи. (Поэзия - «простыни смяты»!) Маслом янтарным политы плоды. Каша поспела. Заварена мята.
Губы цветам увлажняю слегка. Над разноцветным салатом колдую. Сырникам свежим румяню бока, и у них вкус твоего поцелуя.
Пикает компик. Письмо от друзей. Чайник бурлит. Телевизор бормочет. Господи! Дай мне прожить этот день так, как нога моя левая хочет.
Ветка в окошке кивнёт на ветру. Ты улыбнёшься, как в прежние годы. Вот и собака — живая, не «ру» - в полной готовности мнётся у входа.
Доброе утро. Ни ссор, ни измен. Цепь Гименея, где спаяны звенья. Я не хочу никаких перемен. Пусть остановится это мгновенье.
*** А у нашей любви поседели виски и ресницы... Тридцать лет уж минуло, а кажется, будто вчера. Мой немой визави - хладнокровный ноябрь бледнолицый сквозь окно наблюдает за утренним бегом пера.
Сумасбродной весне до него как-то не было дела. Лето — слишком лениво, ему не до этих морок. А зима недоступна за рамою заледенелой. Лишь прозрачная осень читает меня между строк.
Только ей, многомудрой, про жизнь и любовь интересно... Только ей лишь известно, что будет с тобой и со мной. Я немножко умру, а потом понемногу воскресну. И мы встретимся снова какой-нибудь новой весной.
*** Я позабуду умереть и буду всё лететь куда-то, и будут «сызнова» и «впредь», и ни одной конечной даты.
И буду я и будешь ты, иные фазы, грани, числа, метафор пышные цветы, метаморфозы слов и смысла.
Другою притворюсь порой, но помни это, в сердце нежа, как шифр, как тайну, как пароль: мы те же, те же, те же, те же...
Есть ты и я... а вот и нет. Пошире распахни ресницы: есть только музыка и свет, есть только облако и птица.
|
 |