В начале 90-х я зарабатывала на жизнь приемом и выгулом иностранцев. Они у меня жили и кормились. А я их водила по музеям и разным достопримечательностям. Некоторые хотели учить «русского языка», так что и уроки пришлось давать. Прелесть этих уроков заключалась в том, что все иностранцы были из Швейцарии, и разговаривали на французском и немецком, которых я не знаю. Поэтому правила русского я объясняла им по-английски. Бизнес был вполне прибыльный. Так что денег, заработанных за лето, при экономном использовании хватало на осень, зиму и весну.

Присылал туристов мой швейцарский приятель, выучивший русский язык так, что акцент в его речи не слышался совсем, да и манеры он приобрел вполне российские. Мы все его очень любили за доброту, любознательность, неевропейскую открытость и чувство юмора. Он всегда старался помочь – привезти лекарства, одежду, что-нибудь вкусное… Время было тяжелое, все по карточкам. Для Анри это было экзотикой, для нас – нормальной жизнью. Он восторженно крутил головой и радовался:

- Как у вас интересно жить! Все время что-нибудь происходит.

К тому времени он уже лет семь или восемь учился в университете в Базеле, переходя с одного факультета на другой, благо там высшее образование бесплатное, а граждане Швейцарии имеют право учиться чему и сколько хотят. Анри ушибся о славистику, зачитавшись русской литературой. Русская склонность к рефлексии, абсолютно не характерная для прагматичных швейцарцев, преобразовалась у него в любовь к философствованию. Кто бы стал беседовать с ним о судьбах мира, литературных параллелях, живописи и графике, музыке, архитектуре и т.д. до пяти утра, сидя на швейцарской кухне? А вот на русской – пожалуйста! Он был хорошо образован, обладал прекрасной памятью и замечательно подвешенным языком, так что собеседник из него получился отменный. Все, у кого он жил, были люди творческие и, следовательно, с утра на службу не бежали, так что ночные беседы плавно переходили в утреннее продолжение за завтраком. Он обладал счастливой способностью оказываться вовремя в самых интересных местах. Анри был в Вильнюсе во время ввода туда горбачевских танков, он оказался в России в августе 1991 г. Кстати, приехал Анри вместе с невероятно колоритной личностью – потомком русских эмигрантов первой волны. Человек этот был достаточно интеллигентный, но законченный алкоголик и неврастеник. Ходил по городу в белой белогвардейской форме, что выглядело бутафорски. Отсидев сутки на баррикадах, которые народ начал сооружать в районе Исаакиевской площади, Анри с ряженым белогвардейцем ввалились ко мне посреди ночи с 20 на 21 августа, измученные чуть было не совершенным подвигом, голодные и возбужденные. Муж мой в те дни уехал в Москву, дочь жила на даче. Дома были я и мама, которая накануне исхитрилась купить килограмма три гороха и пакет еще какой-то дефицитной крупы. Впрочем, любая крупа была дефицитом. Убрать это богатство в кладовку мы, почему-то, не успели.

Накормив гостей ужином и выслушав все последние новости, я с трудом загнала их спать, после чего мгновенно уснула сама. Сквозь сон я слышала какой-то шум, но проснуться, чтобы разобраться в его происхождении у меня сил не было. Утром, выйдя на кухню, я обнаружила рассыпанные на полу все три килограмма гороха. О том, что произошло ночью, мне рассказала мама, которую разбудили странные звуки. Она решила, что кому-то стало плохо, и вышла в коридор. Дверь в комнату гостей была открыта, несостоявшийся белогвардеец стоял на карачках в семейных трусах, раскачиваясь вперед-назад и выкрикивая на одной ноте:

- Блядь! Блядь! Блядь!..

Мама, человек в высшей степени благовоспитанный, педагог с пятидесятилетним стажем, о существовании подобных слов, видимо, подозревала, но, не то что употреблять, а даже слышать их спокойно так и не научилась. Решив, что раз человек так себя ведет, значит ему совсем плохо, она заварила крепкого чаю и предложила его внезапно заболевшему гостю. Тот, как стоял на четвереньках, так и пошел на кухню, повторяя полюбившееся слово. Дойдя до цели, он увидел пакеты с горохом. Чем-то они ему не понравились и он, внезапно встав во весь рост, разодрал их, вывернув содержимое на пол, добавив к предыдущему тексту столь же непарламентское:

- Сука!

Удовлетворенно посмотрев на учиненный бардак, гость выпил чай, и, приложив руку к сердцу, с церемонным поклоном произнес:

- Сердечно Вас благодарю, сударыня! – после чего колени его подогнулись, он рухнул во весь рост на пол, усыпанный горохом, и мгновенно захрапел. Проснувшийся к обеду Анри обнаружил пустую бутылку из-под водки на кровати приятеля, благодаря чему смог объяснить ночной кошмар.

Мама же с тех пор до конца жизни горох не покупала и суп из него даже в санатории есть отказывалась.

Анри иногда привозил в Россию своих друзей-знакомых. Им у нас безумно нравилось. С одной стороны – туристические красоты Питера и Москвы: все эти дворцы и пригородные усадьбы, регулярные французские и пейзажные английские парки, невероятная русская история – бессмысленная и беспощадная с их точки зрения, т.к. поведение нашего народа в их логику не укладывалось. С дугой стороны – не менее фантастическая современная жизнь, абсолютно непонятная, абсурдная, лишенная элементарных удобств (80-е годы!). Не жизнь – выживание. Что меня всегда удивляло, это их стремление научить нас жить «как надо». Иностранцы, с комфортом усевшись за накрытым столом, и со вкусом поглощая русские соленые грибочки – огурчики под холодную водку, обстоятельно рассказывали мне о влиянии на законодательство сформированного общественного мнения, о необходимости проявления личной инициативы в бизнесе, о категорическом неприятии взяточничества (и про дать и про взять) и о том, что если мы завтра станем цивилизованными людьми, то уже на следующей неделе заживем по-человечески. Понять, что русские - генетически другие, они отказывались.

Как-то, приехавший на Новый год Анри, спросил меня, готова ли я принять даму из «швитцердючей». Есть в немецкой части страны небольшая область в районе Боденского озера. Стык Германии, Австрии и Швейцарии. Живет там тысячи три людей, говорящих на ретро - романском языке. Это, вроде бы, помесь немецкого и латыни. Как я поняла, на швейцарское ухо этот язык действует также, как на русское – украинский суржик («Паду ли я дрючком пропертый…»). Вообще, в любой стране обязательно должна быть часть населения, которую можно считать отсталой, нелепой и глупой. Это способствует поднятию чувства собственной значимости всех остальных.

В феврале от дамы пришло письмо, в котором она рассказывала о себе и о своих пожеланиях по поводу предстоящего визита в Россию. В конверт была вложена фотография немолодой некрасивой женщины. Приезд был намечен на начало мая, когда еще не жарко. Объяснить, что у нас и в июне совсем не жарко, я не смогла. Почему девочку - по отцу итальянку, а по матери немку назвали русским именем Вера – непонятно. Семья там была довольно ветвистая. Бабушка родила штук восемь детей, из которых один умер, а остальные выросли, обзавелись семьями и размножились. А дальше начали происходить странные вещи – в семье каждого из детей погибал один ребенок, как правило, мальчик. В благополучной Швейцарии, где детская смертность крайне низка, это особенно удивительно. Причины были самые разные: болезни, автомобильные аварии, несчастные случаи и т.д. Вера показывала мне генеалогическое древо семьи. На каждой ветке там числилось по три – четыре ребенка с датой рождения, и один из них – еще и с датой смерти. Жутковатое зрелище.

У самой Веры было трое детей – две дочери и сын, но за несколько лет до ее приезда в Россию ее тринадцатилетний сын погиб. Летом они всей семьей поехали на море в Италию к родственникам. Стоя на берегу и глядя на купающегося сына, Вера вдруг подумала о том, что он может утонуть. «Что я буду делать, если его вдруг не станет?», - думала она, удивляясь этим мыслям. Через пару месяцев они вернулись в Швейцарию. Рядом с их загородным домом проходила линия электропередачи, а под ней рос грецкий орех. Осенью, когда орехи созрели, Вера стояла у дома на холме, глядя на мальчика, который размахивая длинным металлическим шестом, сбивал их с веток. В какой-то момент он задел шестом электрический провод. Вера увидела, как медленно-медленно посыпались сверху светлые дневные искры, сына затрясло, и он мягко и бесформенно осел на влажную от дождя землю. Когда, сбежав с холма, Вера увидела его искаженное болью и ужасом лицо с открытыми мертвыми глазами, она поняла, что все кончено.

Старшие девочки были уже взрослые и жили в студенческом хостеле при университете. Муж, давно ставший чужим, переживал смерть сына по-своему. Просиживал вечерами в кафе, пил с друзьями, стараясь не видеть ни потерянную и несчастную жену, ни вещей сына, которые как их не убирали, то и дело вылезали из разных углов. Человек деревенский, он держал в загоне десяток овец, клетки с кроликами, которых сам резал, снимал шкурки и выделывал, пару лошадей, которых нужно было чистить и выезжать, а еще – домашнюю птицу и собак. Весь этот зверинец требовал еды, питья, уборки и круглосуточного внимания. Вера, будучи человеком совершенно другого склада, все эти сельскохозяйственные радости люто ненавидела, а лошадей еще и боялась, но все необходимое делала из чувства долга. Теперь же, когда жизнь развалилась, она вдруг поняла, что ее остаток надо прожить по-другому. Она увлеклась эзотерикой, попробовала столоверчение, познакомилась с хиромантами и прочими экстрасенсами в надежде на то, что кто-нибудь из них поможет найти контакт с душой умершего сына. В конце концов, она задала себе вопрос о причине этого хронического несчастья в их семье. Ей объяснили, что это карма, а виной всему – проклятье, наложенное от какой-то обиды той самой многодетной бабушкой. Вера выяснила, что в России есть специалисты, умеющие прослеживать реинкарнацию и знающие, как заставить человека вспомнить предыдущее воплощение. Кстати, один из таких «специалистов» сказал Анри, что в прошлой жизни он был голландской старушкой. Вера отправилась в Россию с твердым намереньем разобраться в причинах своей трагедии. Другим стимулом были дочери. Ведь родив детей, они также как и все остальные родственники могли их потерять. Забегая вперед, должна сказать, что детей у обеих дочерей не было очень долго, зато потом каждая из них родила по трое погодков, но это уже отдельная история.

Как я уже говорила, Вера приехала в начале мая и от русской жизни слегка обалдела, хотя была настроена крайне доброжелательно. Она немедленно начала учить русский. На мой вопрос о том, зачем ей, знающей пять европейских языков, еще один, она ответила:

- Я как-то проснулась и подумала, что мне уже шестьдесят лет, и я могу не успеть…

Мудрость этого ответа так меня потрясла, что в дальнейшем я занималась с Верой русским каждую свободную минуту независимо от оплаченного времени. Как-то мы с ней проходили тему «направления»: пойти вправо, назад, вперед и т.д. Занимались по прелестной старинной гуаши, изображавшей сад Тюильри с фонтаном и праздношатающейся публикой. Нужно было рассказать, кто где стоит или куда идет. Вера с задачей справилась, но в конце выдала замечательную фразу:

- А мужчина высокого роста гуляет налево.

Узнав причину моего веселья по поводу такого высказывания, она тоже долго смеялась, а потом рассказала, что в немецком есть аналог - щипать траву по обе стороны забора.

Язык ей давался трудно. В европейскую логику он, как и вся русская жизнь, не укладывался. Как-то раз она спросила меня:

- Света, почему ты говоришь – я пошла в магазин, если только собираешься туда идти? Надо говорить – я пойду в магазин.

Я надолго задумалась. Формулировка про то, что «…Если я чего решил, то выпью обязательно…» была бы ей еще более непонятна. Пришлось объяснять, что мы, русские, так устроены, что зачастую решив что-то сделать, осознаем это как свершившийся факт, вследствие чего и озвучиваем мысль сразу в прошедшем времени. Вера, посидев несколько минут с безумными глазами и пробормотав что-то по-немецки, из чего я уловила только слово «логика», тяжело вздохнула и сказала, что будет это запоминать. Затем ее заинтересовал вопрос о том, почему мы говорим – мыть голову. Ведь на самом деле мы моем волосы. Здесь ответ был проще, т.к. укладывался в общую схему: мыть лицо, руки, ноги и голову в том числе. Через несколько дней, когда мы еще сидели за столом после обеда, у Веры вдруг сделалось необыкновенно серьезное лицо. Она встала, прокашлялась и торжественно произнесла:

- Ну, все, я пошла мыться головой.

Мы все, захлебываясь от смеха, в изнеможении сползли под стол.

На ее родине была издана книга, написанная швейцарцем, гувернером кого-то из детей Романовых. Книга произвела некий переворот в ее сознании, подвигнувший ее заинтересоваться русской историей, в частности – историей царской семьи. Особенно интересен ей был период с начала 19 века. Под Петербургом, недалеко от Петергофа расположена усадьба Знаменка. Во дворце располагался санаторий какого-то предприятия. Рядом стояло полуразрушенное здание, бывшее изначально конюшней, но было понятно, что после фашистских бомбежек его так и не восстановили. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что, оказывается, восстановили, но не до конца, и, к сожалению, к началу перестройки. Финансирование тут же закончилось. Местное население тихо поползло в заброшенное здание и начало весьма варварскими методами планомерно снимать сантехнику, выковыривать двери, оконные рамы и железо с крыши. Дальше дело дошло до кирпичей, кстати, старинных. Часть стен обрушилось. Вера ходила по руинам, громко сокрушалась и цитировала куски из швейцарской книжки о прекрасной дореволюционной жизни в этом чудном поместье. Она прожила в санатории три дня. Когда я ее оттуда забирала, я взяла ее сумку и присела под ее тяжестью. На вопрос, чего можно было набрать, Вера скупо ответила: - Сувениры.

Дома я попросила ее продемонстрировать приобретения. Вера открыла сумку и с тожественным видом достала оттуда огромный кирпич, раза в полтора больше обычного, на котором было написано «Знаменка». На мой вопрос:

– Зачем? – она гордо ответила:

- Сувенир!

Через несколько лет после первого ее приезда пришла беда. У Веры появились боли в животе. Она пошла к врачу, но хваленая швейцарская медицина ничего не обнаружила. Через три месяца, когда боли стали невыносимыми, врач, схватившись за голову, закричал: - Что же Вы так долго тянули! – и диагностировал раковую опухоль. Вера прошла операцию и несколько курсов химиотерапии. Через два года она снова приехала, похудевшая с тифозной стрижкой, но не потерявшая ощущения радости бытия и с по-прежнему блестевшими глазами.

К этому времени у нее уже было по трое внуков от каждой дочери, с трудом вымоленных и беззаветно любимых. Единственное, чего она боялась, это родового проклятия, отнимавшего как минимум по одному ребенку в каждой семье. Я думала, что ее онкология была следствием стремления взять на себя эту ношу.

Еще в самом начале нашего знакомства у нас как-то зашел разговор о свободе выбора жизни и смерти и об эвтаназии. Вера сказала, что в Швейцарии есть общество, в которое она уже вступила, предоставляющее возможность умереть безболезненно при условии смертельного диагноза и членства в течение десяти лет. Организовано это очень удобно - человек приходит в специальную комнату и находится там несколько дней, чтобы иметь возможность передумать. Если решение не меняется, ему приносят вечером таблетку и оставляют ее на столе. Примешь – заснешь и не проснешься. Когда я выразила свое восхищение столь грамотно предоставленной услугой, Вера сказала, что она обязательно ею воспользуется в случае необходимости.

Еще через два года пришла весть о ее смерти. Как я узнала позже, ей было безумно больно, особенно в последний месяц, лекарства уже не действовали, и она мечтала умереть, чтобы не мучиться, но об эвтаназии так и не попросила, боясь, что ее дочерям это будет слишком тяжело.

Прошел еще год после ее смерти. И как-то я поймала себя на мысли, что мне нужно срочно позвонить Вере, т.к. у нее что-то случилось. Я уже взяла телефон, но вспомнила, что Веры нет. Целый месяц я промаялась с ощущением какой-то беды и необходимости поговорить с Верой. Позвонить ее дочерям я не могла – они после ее смерти сменили адрес. А потом раздался междугородний звонок. Мне позвонила русская подруга Вериной младшей дочери - Кристы, которая рассказала, что месяц назад муж Кристы пошел в спортзал поиграть в баскетбол и на тренировке умер. Неожиданно отказало сердце. Криста осталась с тремя детьми, без мужа и любимой матери. Я проплакала весь вечер по Вере, которой мне так ужасно не хватает столько лет, по Гвидо, которого она любила, как своего сына, по Кристе, которая не умела жить одна, по детям, которые будут жить без отца, так ждавшего их и мечтавшего увидеть, как они вырастут. Некоторые раны не зарастают никогда.