Парикмахер Майкл деликатно прикоснулся хвостиком расчески к
моим
слипшимся волосам:
- Я просто хотел проверить, хорошо ли прокрасились корни.
Я оторвалась от чтения одного из дамских журналов, которыми
полны все калифорнийские парикмахерские, и посмотрела на себя в
зеркало. Оно не отразило ничего, что могло бы привести меня в
восторг: ничем не запоминающееся немолодое лицо, на котором
выделялись большие красные (от слишком красной помады) губы –
остатки прежней роскоши.
- Какая у вас чудная кожа, - вдруг прервал мои невеселые думы
Майкл, - как вы за ней ухаживаете?
- Никак особенно не ухаживаю, - польщенно сказала я и еще раз
взглянула на себя в зеркало (может, это мое больное воображение,
и я не так уж и плоха?), - просто утром и вечером мажу лицо
кремом.
- Главное, найти правильный крем, - сказал Майкл, - и вы его
нашли. Хотите кофе?
- Да, если вам это не трудно.
- Нисколько, сейчас принесу. Какой?
- «Латте» с ванильным сиропом, если можно.
- Не проблема!
Я видела в окно, как он понесся в ближайшее кафе. Он был такой
вежливый, приятный; такой женственный, с коротким ежиком
седеющих волос, о которых он сказал, что тоже хотел бы их
покрасить, но все никак не соберется; с таким скрытым трагизмом
на лице, что не оставалось никаких сомнений в его сексуальной
ориентации. Душа, которую при рождении по ошибке засунули в
чужое тело, и посему вечный, незримый внутренний горб, такой
маленький, незaметный горбик, который
никогда не дает расслабиться. Чтобы понять, что это такое, не
обязательно быть «голубым», можно просто быть армянином в
Турции, или евреем в России, или русским в Прибалтике. Мне-то
это было хорошо известно.
Он подождал, пока я отхлебнула кофе.
- Ну как, хороший?
- Очень вкусный, спасибо!
- Любите сладкое?
- Да, а вы?
- И я. Обожаю шоколад, раньше мог сьесть целый фунт на ночь,
особенно, если хотелось улучшить настроение. Просто не мог
остановиться, разжирел из-за этого, а сейчас нашел выход из
положения и вполне доволен.
- Какой?
- Добавляю кардомон в соевое молоко и пью на ночь, очень
вкусно.
- Надо же, - сказала я, - а у нас кардамон добавляли только в
куличи. Помню, как во времена моего детства мама пекла их в
маленьких кастрюльках, а потом раздавала всем соседям по нашей
коммунальной квартире.
- У нас, это у кого? - спросил Майкл.
- У нас - это в Советском Союзе, то
есть нет, в России, - поправилась я, вспомнив, что страны, в
которой я прожила полжизни, уже давно нет на карте.
- А... вы из России,
а откуда именно?
- Из Москвы.
- Вам повезло, что вы не из Сибири.
- Почему?
- Там было много сталинских лагерей, я читал Солженицына.
- Лагеря были не только в Сибири, - сказала я, и вдруг вспомнила
день нашего отьезда, который, будучи глубоко погребенным в
памяти много лет назад, сейчас неожиданно отозвался болью в
груди.
В аэропорту Шереметьево
нас ждала большая толпа провожающих, человек пятьдесят, среди
них была моя тетка, которая была мне, как вторая мать. Она все
время повторяла:
- Деточка, постой со мной, ведь я больше тебя никогда не увижу.
- Что вы, тетя, - говорила я, заливаясь слезами, - мы, конечно,
увидимся, вы к нам приедете.
Никто ни к кому не приехал. Тетя умерла через два года после
нашего отьезда, а я приехала в Москву через много лет после
того, как это произошло.
Господи, ну что делать с проклятой памятью? Почему она настигает
всегда в самый неподходяший момент и тянет за собой цепь других
воспоминаний, не менее мучительных? При чем тут лагеря, о
которых читал Майкл, я-то в них никогда не сидела? А старая
черно-белая пленка о том бесконечном дне продолжала крутиться.
Оторвавшись от толпы провожающих и совершенно ослабнув от слез,
мы оказались в небольшой комнатенке,
таможенном отсеке, чистилище, которое должно было выпустить нас
в новый мир. Наверное, люди (в тот
день их было трое: двое мужчин и женщина), работавшие
там, действительно считали себя всесильными, этакими служителями
божьими, очищающими свою страну от скверны, наказывая грешников,
из этой страны уезжающих. И конечно же, обыскивая этих самых
грешников, они должны были что-нибудь найти. И они нашли, ведь
«ищущий да обрящет». У одной из моих дочерей – двойняшек в
кармане пиджака был обнаружена страница, вырванная из
школьной тетради по химии, на которой
детскими каракулями их приятеля было написано: «Девчонки,
не плачьте, мы обязательно увидимся!».
- Шифровка, - сказал один из таможенников радостно, -
раздевайся, мы обязаны тебя обыскать.
И дочка, которую все шестнадцать лет ее жизни видели раздетой
только бабушка, ее сестра и я, начала раздеваться. Она медленно
сняла пиджак и застыла, не зная, что делать дальше.
- Что стоишь, сказано же раздевайся! - велел тот, кто
нашел «шифровку», - снимай юбку, туфли, все снимай.
Юбка упала на сброшенные с ног туфли, на дочке остались только
колготки и блузка. У меня помутилось в голове. Если они скажут
ей снять и это, я брошусь на того, кто стоит ближе ко мне, и
буду бить его и кусаться, покуда хватит сил. Мне показалось, что
я даже щелкнула зубами по-волчьи, потому что тот, с кем я
собиралась драться, с подозрением посмотрел на меня. И вдруг
посреди этого кошмара раздался голос стюардессы, который
прокричал откуда-то издалека:
- Ну что там у вас? Если еще есть кто, то побыстрее, а то мы
сейчас отправляемся.
И я поняла, что это все, конец. Прошлая жизнь отрезана, а новая,
если мы останемся здесь, никогда не начнется. Я вспомнила
страшилки, которые уезжающие рассказывали друг другу о людях,
которых снимали с трапа самолета или лишали визы перед самым
отьездом.
- Идите в самолет, - сказала я маме и той
дочери, которую пощадили и не раздели, - и улетайте, а мы
останемся, потому что если мы сейчас останемся все, то не улетим
никогда.
И моя бедная мама, ничего не сказав, взяв дочку за руку,
покорно пошла в самолет, а мы остались.
-Ну, ладно, - сказали таможенники, вдоволь налюбовавшись нашим
страхом, - одевайся, девочка! Дочь кое-как нацепила на себя
одежду, и мы побежали по длинному коридору, ведущему к спасению.
Стюардесса уже закрывала дверь в самолет:
- Подождите, не закрывайте!
Мы ввалились в самолет, стюардесса захлопнула дверь, и
самолет побежал по дорожке.
-Что с вами? - спросил Майкл, - вам не нравится цвет волос,
почему вы плачете?
- Нет, нет, все замечательно, просто аллергия на запахи, -
сказала я, для достоверности кашлянув несколько раз, - не
обращайте внимания.
|