Деревья

 Я знаю, что деревьям, а не нам

 дано величье совершенной жизни.

                                                  Н.Гумилёв

Нe с Богом, не с иконой древнею,

не с тёмной мудростью талмуда –

я буду говорить с деревьями.

Лишь им я верю почему-то.

У каждого – своя история,

свой путь неведомый и дальний.

Мой лес – моя консерватория,

мой храм, моя исповедальня!

Днём одаряют лаской плюшевой,

ночами стражей окружают.

Кто так сочувственно нас слушает,

так безутешно утешает?

Я знаю – но оно во благо ли,

не в умноженье ли печали –

о чём сегодня ивы плакали,

дубы таинственно молчали.

Гляжу в Твои просветы синие,

и кажется, я знаю, знаю,

о чём трепещет лист осиновый,

куда нас манит даль лесная...

***

В окруженье лишь деревьев,

прячась в книжку и тетрадь,

я училась слушать время,

время жить и умирать.

Было сладко, было горько,

но хотелось всё испить.

Отщепенка и изгойка,

обреченная любить.

Ангел мне играл на флейте:

«Время – самый лучший врач».

Жизнь прекрасна – хоть убейте.

Я так счастлива – хоть плачь!

* * *

 Меня не обманывали деревья,

 Книг хэппи энды, вещие сны.

 Зверьё не обманывало доверья,

 Птиц предсказанья были верны.

Ни гриб в лесу, ни ромашка-лютик,

Ни родники, что манили пить.

А обманывали только люди,

Которых я пыталась любить.

***

Всю ночь надо мною шумели деревья.

Их говор был полон добра и доверья.

В окошко стучались, стволы наклоня,

шептались, ласкались, любили меня.

Я слышала: кто-то по-прежнему милый

меня вспоминает со страшною силой.

И билась душа сквозь объятия сна,

ей клетка грудная казалась тесна.

Зелёные, жёлтые, тонкие нити,

меня обнимите, к себе поднимите!

И вновь расступается вечная тьма,

и губы с трудом разжимаются: "ма..."

Мой адрес земной, электронный, небесный

тебе сообщаю в далёкую бездну.

Пришли мне, родная, незримый ответ

из мира, которому имени нет.

 ***

Стал как этот давно мне Тот свет.

Всё пронизано тьмою и светом.

Я не знаю, я есть или нет.

Только дерево знает об этом.

Звонким щебетом жителей гнёзд

наполняя домашнюю клетку,

подставляя для слов или слёз

мне свою кружевную жилетку.

То как мама окликнет впотьмах

утешительным шёпотом листьев,

то в нём брата мерещится взмах

искривлённой колёсами кистью.

Тень от вяза над старой плитой...

А с тенями отныне на ты я.

Я давно уже стала не той,

что любили мои золотые.

Сны свои сотворяя и для,

приручаю родимые выси.

Только дерево помнит меня,

осыпая сердечками писем.

* * *

Берёза, вяз, акация, каштан,

от чёрных бездн дарящие отсрочку...

Какой порядок был им Богом дан –

в таком порядке и сложились в строчку.

Деревья – заменители утрат.

Мне что-то в них мерещится живое.

Отец и мама, бабушка и брат

о чём-то тихо шепчут мне листвою.

И, наполняясь бредом или сном,

я возвращаюсь в прошлое, в начало...

Когда вы появились под окном?

Я раньше вас совсем не замечала.

Какой от вас целительный покой.

Балкон плащом укрыла тень густая.

И мне, чтобы достать до вас рукой,

всего лишь шага в бездну не хватает.

***

Отец – каштан, а мама – акация,

над балконом простёрли кисти.

Это не бред, не галлюцинация,

но я слышу, что шепчет листик.

Слова не нужны. Важна интонация.

Как для сердца нужно немного!

Шумит навстречу мне мама-акация,

и я слышу заботу, любовь, тревогу.

Каштан – тот сдержанней. Но я всматриваюсь:

вот чуть дрогнула ветка справа.

И сердце впитывает всё, как матрица.

Каждый жест их – и радость, и рана.

Они – не вместе. Она – красавица.

Он – насуплен, как будто в гневе.

И только кронами соприкасаются –

там, высоко, в поднебесье. В небе.

***

Как ты меня просила –

поговори со мной!

Теперь полна бессильной

душа моя виной.

Спешила, торопилась,

попозже, как-нибудь...

Слабее сердце билось,

твой завершался путь.

Как я потом молила –

скажи хоть слово мне!

Лишь губы шевелились

беззвучно в тишине.

Но слов твоих последних

мне донесло тепло

с балкона ветром летним

акации крыло.

И что шептала мама

мне веточкой в окне –

до боли понимала

душа моя в огне.

***

Акацию срубило ТСЖ.

Будь проклята Светлана Николавна,

которая, как ясно мне уже,

была в сиём деянье славном главной.

Я ей сказала, жаль, не все слова,

что надо бы, крича у аппарата.

Но что ей это дерево – дрова! –

достойной ученице Герострата.

Оно живое было. И цвело

его худое чахленькое тело

неброско и застенчиво, светло.

Оно летело, пело, шелестело.

Беспомощны отчаянье и гнев.

Не вызвать совесть в дворнике-дебиле.

Была моя акация в окне.

И вот её средь бела дня убили.

***

Оно шумело только мне

и лишь ко мне тянуло ветки.

Как я ждала, что по весне

побеги вырвутся из клетки

и зацветут на радость всем,

благоухая с юным пылом.

Оно зелёное совсем,

оно застенчивое было.

Мне кажется, я слышу плач.

Мне словно душу обкорнали.

А дровосек – его палач –

поставил галочку в журнале.

О, что имеем – не храним

и плачем, ибо не обрящем.

Мне стыдно за людей пред ним,

таким живым и настоящим.

***

Веточка от срубленной акации –

лишь одну успела я спасти –

одарила щедрыми богатствами, –

за два дня сумела расцвести.

И стоит с набухнувшими почками

на окне в бутылке голубой,

нежными прозрачными листочками

тихо мне залечивая боль.

...Помню твоё худенькое тело я,

неподвижное на простыне.

«Для тебя я всё на свете сделаю», –

ты шептала еле слышно мне,

и рука твоя бессильно падала...

Но теперь, я знаю, из могил

это ты, родная, сердце радуя,

зацвела мне из последних сил.

***

Мой бедный обломанный кустик!

(Соседи – вандалы, подонки).

Стоит он, поникший от грусти,

и прутики хрупки и тонки.

Ножовкою срезаны ветки.

Обрубки торчат из-под снега.

Убиты души моей клетки,

я тоже как будто калека.

Когда проходила я мимо –

смотрела с надеждой и болью,

как рос он неостановимо,

не свыкшись с навязанной ролью.

Как он зеленел и пушистел

из самых последних силёнок,

и радовал вылезший листик,

как зубиком первым ребёнок.

Я знала, что кустику надо –

души моей, памяти, сердца,

руки моей, тёплого взгляда,

которым он мог бы согреться.

Но срублены ветки под корень.

Был голос надежды обманчив.

И, чтобы облегчить мне горе,

расцвёл под кустом одуванчик.

Наивен, как солнышко жарок,

улыбкой светивший из ямы,

он был как последний подарок

из рук моей умершей мамы.

Родимая в новом обличье

опять поднялась над судьбою,

в окно меня ласково клича:

«Я здесь, – шелестя, – я с тобою».

***

Дерево заглядывает в окна

с чисто человеческой тоской.

Ветви мокнут и под солнцем сохнут,

что-то шелестят мне день-деньской.

Дерево бормочет и пророчит,

сладко убаюкивает в ночь.

То ли от меня чего-то хочет,

то ли просто хочет мне помочь.

***

День в деревьях и в птицах над ними,

солнце щурится через листву.

Может, всё это боль мою снимет,

причастив к мировому родству.

А когда уж особенно метко

рок оставит следы кулаков –

мне протянет акация ветку,

как соломинку из облаков.

* * *

Во всём приметы близкого родства

души с землёй, их тайного соседства.

Переплелись корнями дерева,

им никуда от прошлого не деться.

Мертвеет пень безглавый под кустом.

Скрипит сосна в бессильной укоризне.

Дрожит осина, подавляя стон

по тем, кого любила в прошлой жизни.

Мне страшен их разбросанный пасьянс.

Шепчу: "Ну хватит, замолчите, будет!"

"Гляди на нас, – я слышу вещий глас, –

когда-нибудь с тобою то же будет".

***

В такую бурю не пройти и метра –

Смерч, словно смерть, сбивает на ходу.

Деревья, искривлённые от ветра –

Как грешники, что корчатся в аду.

Протягивают сухонькие руки,

Моля тепла, покоя и любви,

И содрогаясь от бессильной муки

Быть понятыми Богом и людьми.

Скрипят деревья, ветру потакая.

Корёжит их незримая вина.

И чудится – они нас окликают,

Людские называя имена.

* * *

За углом берёза закадычная –

Словно от тоски моей таблетка.

Речь её прямая закавычена

Птичками, сидящими на ветках.

Вновь аллея эта в ноги бросилась,

Расстилая листьев одеяло.

Ива-плакса опростоволосилась,

Все свои гребёнки растеряла.

***

Любимое дерево звали Берёза.

Был вечер декабрьский жемчужен и розов.

И я, проходя, замерла на пути.

Снежинок кружилось над ней конфетти.

В мерцающем свете фонарного снега

такая была в ней небесная нега,

и лёгкие нити белесых волос

летели, хотели, чтоб ветер унёс.

Я что-то шептала рифмованным словом,

она же – ветвей своих горьким изломом,

но обе шептали мы с ней об одном,

и вечер казался несбыточным сном.

А утром уже по-другому увиден

был облик её, по-дневному обыден,

сливаясь с четою таких же берёз.

Остался во мне он лишь облаком грёз.

Я памятью сердца любила берёзу,

как Маленький принц свою первую розу.

Я знала вечернюю тайну её

и видела в ней что-то очень своё.

***

Мне привычны печаль и отчаянье,

только есть ещё деревце,

что хранит все молитвы и чаянья,

чтоб могла я надеяться.

В этой чуткой и ласковой кроне я

по ладошкам с прожилками

различаю щемящее, кровное

с роковыми ошибками.

Всё моё – потому и жива ещё –

перешло в это деревце, –

лепет родственный уст остывающих,

нерождённого первенца.

Тени милых в той кроне хоронятся,

новый облик нашедшие.

А нормальные люди сторонятся,

говорят: «сумасшедшая...»

* * *

Упругие прутья – деревьев усердья.

В тот свет устремившиеся бессмертья.

Природы артерии, жилы, предсердья.

Спасенье. Везенье. Судьбы милосердье.

***

У тоски моей взяв выходной, я шатаюсь по скверу,

что название носит проспекта «полста Октября».

Всё, что я ни увижу – легко принимаю на веру,

с каждым деревом встречным о вечном в пути говоря.

Могут мимо меня равнодушные двигаться лица,

могут струи дождя мне за шиворот литься пальто,

но не злиться я буду, а тихо любить и молиться,

чтоб однажды услышал и понял неведомо Кто.

Не гони меня, ветер, отсюда. Не каркай, ворона,

предрекая беду, над украденной крохой дрожа.

Ты – моя оборона, любовь. И не знает урона

отдающая всё до последней крупинки душа.

***

О скверный мой скверик облезлый –

привет полновесному лесу!

Пустой сухостойный уродик –

приветик достойной природе!

Брожу среди кустиков редких –

привет вам, древесные предки!

О Муза, стишок этот тисни –

приветик всамделишной жизни!

 ***

А вот моя любимая скамейка.

Аллейки убегающая змейка.

Три дерева напротив, три осины.

И каждое по-своему красиво.

Одно – огромно, а второе – скромно,

с ещё не прорисованною кроной.

А третье – с чётким абрисом скелета,

застыв в витке смертельного балета.

Жизнь человека: юность, зрелость, старость.

Скажите, сколько мне ещё осталось?

Три дерева покачивает ветер.

И каждое по-своему ответит.

***

Люблю разглядывать лица деревьев,

жесты их рук, искривлённые станы...

Слушать их шелест, юный и древний,

я не устану, не перестану.

Разгадывать, кем они были раньше,

пока не взяла их земля сырая.

В шёпоте их не услышишь фальши.

Кажется, я и слова разбираю...

***

Много пышных веток и листвы

чаще у подножия деревьев,

а чем выше к небу, тем – увы! –

реже и беднее оперенье.

Ближе к небу – значит, холодней…

Это плата за полёт высокий.

Чем мы дальше от своих корней –

тем слабее жизненные соки.

Дерева верхушка – что аскет,

одержимый высшею идеей.

Так к концу редеет жизни цвет

тех, кто уж о жизни не радеет.

Ближе к почве – поросль листа,

есть чем обогреться и укрыться,

а верхушки мачта – как мечта,

та, которой никогда не сбыться.

Дерево, куда? Как птица – влёт…

Жизнь, за что? Оно не виновато.

Одинокий ястреба полёт

в высь, откуда нет уже возврата.

***

Вырубают деревья. Дебильные мачо.

Им команды даёт деловой нувориш.

Вырубают деревья. И Саши не плачут,

а Раневские вновь укатили в Париж.

И опять глухота обступает паучья.

Мы в обнимку с акацией воем вдвоём.

Вырубают деревья. Корявые сучья,

словно пальцы, цепляются за окоём.

Бумерангом отдастся – родимое ранить.

Потемнеет в глазах от обугленных пней.

Вырубается всё. Обрубается память.

Оголённые нервы загубленных дней.

О, Ламарк о таких и не ведал провалах!

Вся Россия легла от того топора.

Сиротливое светится небо в прогалах,

как пустая душа городского двора.

 ***

Осыпается лес. Засыпает, шурша...

Конфетти устилает мой путь.

Облетает с деревьев и душ мишура.

Остаётся лишь голая суть.

Как воздетые руки в пролёты небес -

задрожавшие струны осин.

И звучит осиянней торжественных месс

тот осенний лесной клавесин.

***

Как красивы деревья – все, без исключения,

даже голые, высохшие и искривлённые.

В них дремучая прелесть и тайна свечения –

будь то жёлтые, белые или зелёные.

Как причудливы эти летящие линии,

устремлённые в небо обетованное,

меж ветвей оставляя лоскутики синие,

чтобы ими мне душу залатывать рваную.

 ***

О грозное царство лесное,

мой храм и собор!

Сметая с души наносное,

слетает убор

с деревьев, оставив без грима

в прожекторах дня.

И, кажется, кто-то незримо

глядит на меня.

***

Лес в ноябре. Осыпавшийся, чёрный,

как лепрозорий рухнувших надежд.

Графический рисунок обречённых.

Скелет без тела. Кости без одежд.

Отбушевало лиственное пламя

и превратилось в пепел, прах и дым.

Прорехи света робко меж стволами

сквозят намёком бледно-голубым.

Лес в ноябре. Обугленные души.

Заброшенность. Пронзительность осин.

Но ты всмотрись и жадно слушай, слушай,

что этот лес тебе всё тише, глуше

бескровно шепчет из последних сил.

***

Неутомимо, неотвязно,

как будто вправду человек, –

в окно стучатся ветви вяза,

стучится ветер, дождь и снег.

Уж сколько лет и днём, и ночью

стучится в жизнь незнамо кто,

как будто что сказать мне хочет.

Но что?!.

***

Кусочек вяза за окном,

фонарным освещённый светом...

Мы говорим с ним об одном.

(Кто б знал — подумал бы: "с приветом").

"Привет, родной!" И — ветки взмах,

как жест: тревога и забота.

И шепчет, шепчет мне впотьмах

всеутешающее что-то...

"Я видела тебя во сне". —

Кивок и трепетанье веток.

И силуэт его в окне

тихонько глажу напоследок.

***    

Кивает мне каждое утро: «Здравствуй!»

А спрошу — обязательно даст ответ.

Качнёт зелёным своим убранством:

Вниз — это «да», влево-вправо - «нет».

Проснулась, смотрю за оконную сетку -

заледеневший бисер дождя

как жемчугом всю разукрасил ветку:

«вот, полюбуйся, то всё для тебя!»

А ночью брезжат в волшебном туманце,

в фонарном мареве неясны:

«Спокойной ночи, и пусть тебе снятся

самые-самые красивые сны...»

Утром воробушкам накрошила,

а вяз улыбается, увидав.

И ветка качается, став пушистой,

похорошевшей от крошек-птах.

Порой мне слышится ропот лёгкий

в листве, чья-то жалоба на судьбу...

А ветка изогнута, как у Лёвки

кисть покалеченная в гробу.

Но чаще чудится шёпот и трепет

родных, остывавших, уставших уст...

И кажется, что понимаю теперь я,

чего хотел от Марины куст.

***

А небо беременно радугой,

лежит на верхушках леса.

Губами ловлю, как патоку,

последнюю ласку лета.

Зелёное братство сосновое,

берёзово-белое царство, -

о древнее, вечно новое,

единственное лекарство!

Лишь ты не обманешь доверия,

не ведая собственной власти.

К деревьям — моим поверенным -

спешу нашептаться всласть я.

Зелёное, жёлтое, алое

в прощальном кружит карнавале.

Недаром когда-то ангелы

вас кронами короновали.

Ах, лето, мой рай потерянный...

Прощай, колдовство факира!

И ветер суровый, северный

холодной взмахнёт секирой.

Но вновь зарубцуются раны те,

и всё будет, как вначале...

Я ваша сестра по радости,

по кротости и печали.

Не все ещё корни вырваны

из прошлого в жизни новой.

О сердце! Ещё не вырублен

твой розовый сад вишнёвый!