Было и есть. И будь, что будет.
Набережная. Шторм. Стальной ветер рвёт дыхание. Не расстегнуться
– парусом плащ. Не прикурить, вспышка – и пламени нет.
- Пошли? - спрашивает Февзи.
- Ладно, - отвечаю, - подожди.
Слова - кубарем в море. Там, в рёве и черноте, всплывают и тонут
искры. Февзи ждёт. Всматриваюсь, вслушиваюсь и – чего-то не
достаёт. То ли огни тусклее. То ли зелень. Или брызги солонее
кашля. Или Февзи стал сутулый.
- Пошли, - отрешённо говорю я, и по паутине аллей пробираемся
вдоль проспекта. Гаснут и вспыхивают фонари. Ознобно мечутся
тени. Задиристо дребезжат панно. Ни машин, ни прохожих. Мы в
опустевшем пространстве от порта до парка Кирова. Гляжу, не
подымается ли в гору фуникулёр. Я сошёл с ума – мне приспичило
возродить эпоху.
- Ностальгия? - угадывает Февзи.
- Давай вернёмся, - поворачиваю вспять.
Мы пересекаем проспект и пробираемся к нашему дому напролом –
через дворы. Раньше кучно светились окна, но сейчас это не дом,
а безглазый призрак. Ветер каторжный давит на дверь, но сразу же
рвёт из рук наружу. Истерично визжит спичка. Надувается
сиреневый зев подъезда. На стенах следы подошв и грязные
письмена - забавы акселератов. Панцири почтовых ящиков в метках.
Наш ящик. Февзи. Семьи Аирьян. Нашей учительницы – Шахназаровой.
Всё помнится. Или, наоборот, вспоминаю. Мы называли её ДСШ.
Детская Спортивная Школа. Пробовали повторить за нею кульбит.
По-соседски бывали у неё в гостях. "Забежать к Диане Сергеевне"
– думаю, забыв о содержимом сумки. Под ногами стёртые ступени -
прогалины в прошлое…
…Семейная легенда Шахназаровых – Дядя Грант.
Бороздя просторы Нильской долины, «зелёный» студент Берлинского
университета, наткнулся на неизвестную дотоле усыпальницу
фараонов, и в основу дипломной работы лёг отчёт о египетских
раскопках. Так безвестный юноша из Баку стал знаменитостью,
профессором столбовых университетов Европы. Личностью столько
известной, что народный комиссар большевистской России Анастас
Микоян пригласил его к берегам социализма – возглавить советскую
археологическую школу. Дядя Грант принял приглашение и пустился
морем в Баку. Он добирался налегке, захватив с собою дорожный
реквизит в чемоданчике, персидский ковёр и трость. И будучи
страстным нумизматом, упрятал в трости любимую коллекцию
старинных монет. Уловку раскусил таможенный чиновник. И
коллекционное золото дяди Гранта стало собственностью
государства, добросовестным же таможенником оказался муж любимой
племянницы. Несмотря на недоразумение, дядю Гранта встречали с
почётом. Государственный воронок покатил его из порта в дом
старшего брата, племянницы и её мужа-таможенника. Ещё за квартал
до места дядя Грант велел остановить машину, вытащил багаж и
оставшийся путь одолел пешком. Он опасался, что брату станет
неловко. Они не спали всю ночь – всемирно известный профессор
археологии Грант Шахназаров и его безграмотный старший брат. Они
пили вино и разговаривали о жизни всю ночь. Вспоминали родителей,
детство, родные места. И одинаково переживали. Отбывая в Москву,
дядя Грант оставил в доме брата ковёр и трость, чтобы забрать
потом. Да так и не забрал…
... Прошлое приживалой заглядывало в глаза.
Февзи оставался в городе. Мне предстояло убраться восвояси. Не
было другого выхода, кроме одного: бежать. И я успел. Жил где-то
– ни быстро, ни медленно. Ни хорошо, ни плохо. Год прочь за
годом. Но из пустоты пожарищ и пепла сердце прожгла боль,
вещающая голосом Февзи: "ДСШ... В общем... Собирайся. Надо ехать
в Баку. Везти урну с прахом. Больше – некому." И мы решили
встретиться в аэропорту. Хотя я хорошо знал свой город.
Московские родственники всё подготовили. «Дианочка просила
похоронить дома» - опускали глаза они. Я вспоминал, рассказывал
о прежней жизни. И, забрав урну, отбыл в аэропорт.
Видно, Всевышний облегчает такие дела. Самолёт долго шёл над
белой равниной, пока не нырнул под облака. Прижался колёсами к
бетону и бойко задрожал, тормозя. Я вышел, ветер погнал меня к
аэровокзалу. Пахло дождём, сырой нефтью. Я обнял Февзи, Февзи -
меня. Мы подошли к стойке - взять кофе покруче. В полуночи
слонялись люди, я чувствовал - они никуда не собирались лететь.
Останавливались, шептались, посматривая на меня. Во мне
рассмотрели «презренного». Сквозь конвой курящих мы просочились
наружу. Они неряшливо расступились, и за нами кто-то двинулся
вслед. Я сразу узнал "Москвич", положил сумку в багажник и влез
в кабину. Трассу от автостоянки отделял шлагбаум. Я оглянулся.
Свет чужой машины ослепил глаза. Из бетонного бокса вышел
охранник.
- Привет, братишка, - сказал он Февзи, лениво кропя фонарём мне
в лицо, - кто с тобой?
- Человек, - пожал плечами Февзи.
- Вижу, да. Родственник, - сказал охранник, всматриваясь. Я
повернулся к нему, я понимал по-азербайджански.
- Слушай, Натиг, тебе какая разница? Троюродный брат, или
двоюродный шурин, - ответил Февзи.
- Верно, Февзи, - махнул рукой охранник, - хоть бабушкин внук.
- Лучше придержи их, - попросил Февзи.
Охранник, обернувшись, кивнул. Двигатель взревел. Мы сорвались
под приподнятый шлагбаум. Февзи припал к рулю. Впереди вспыхнул
и промелькнул дорожный знак. Мы скатились в поворот на бетонный
отстойник и замерли, прижавшись к кустам. Февзи выключил огни.
Стало безутешно, как в морге, но погодя над нами разлился свет.
Пронеслась машина.
- Ублюдки, - выругался Февзи, выруливая на трассу в город.
Я промолчал – во мне ещё что-то оставалось.
После аэропорта, "Москвича" и набережной – квартира, знакомая от
пола до форточки. Прихожая – хоть тренируйся на мотоцикле.
Детская комната, три двери: в прихожую, спальную и балкон. Стол
посреди зала. Полки, хрусталь, книги. Телевизор в углу, сервант,
траурное фото. Всё, как прежде.
- А отец? - спрашиваю я.
- Пьёт, - отвечает Февзи, предупреждая ритуальные вопросы, - он
сейчас в дурке. Водяру достаёт – где, не знаю. Сестра замужем,
пацанов двое. В общем…
Через окна по-звериному – сирена.
- Грабят, - бесцветно объясняет Февзи, - хочешь искупаться?
Сейчас вода – раз в трое суток. Бак полный. Спасибо твоему отцу
– помнишь, кто бак в ванной делал? А мы ему мешали. Зажечь
колонку?
- Нет, - возражаю я, - не мешали. Потом помоюсь.
Чай стынет в ладонях. Долго ни звука – ни внутри, ни снаружи. Мы
за столом: Февзи и я. Чайник, пепельница окурков. Меня тянет
взбежать на этаж выше, к нашей двери. Но в подъезде смрад. И там,
в квартире, чужой запах. И я до хруста сжимаю суставы.
- На пятом этаже, - спрашиваю, - кто?
Февзи молчит. Я приближаюсь к нему, вижу дикий пламень в зрачках,
мучительно тонет кадык.
- Семью Аирьян, - откашливается дымом, - помнишь?
Я смотрю на него. Это означает одно – как иначе может быть!
- Там… там их нет … родителей нет… детей нет, - подтверждает
Февзи.
Мы молчим. Зачем расспрашивать? Они передо мной. Февзи знает, о
чём говорит.
- ДСШ тогда, - Февзи медлит, - еле в самолёт втиснул.
- Столько лет, - размышляю вслух, - и ничего взамен.
- Уехала навсегда, - говорит Февзи отвлечённо, - пожить не
успела.
И меня знобит. Подхожу к окну. Незавидное утро. За стеклом
начинает линять воздух …
…Стряхнув с плеч остатки ночи, в окно втёрся рассвет. Слился со
шторами и потолком. С абстрактными обоями, с тростью на ковре.
Со старинным зеркалом, искривляющим жизнь. Кухонный сквозняк
пролил с плеч шаль. Лицо обрамили чёрно-белые нити. Кто-то
издавна всматривался из зазеркалья, в упор. Побрела, зажгла под
чайником газ. Прислушалась к звукам. Присела. Закрутила волосы
на затылок. Сахар просыпался на клеёнку. Пригубила чай. Зловещий
дым. Забыться бы. Ненадолго, а лучше – навсегда.
С вечера бесновалась толпа. В Чёрном городе1 в небо кровоточил
факел. Неприрученные тени, как буйные кони, гарцевали на потолке.
Она коснулась трости. Шершаво поползли вдоль ладони пурпурные
переливы. Повеяло засушенными лепестками. Трость Дяди Гранта
есть, а его давно нет. Снился расщепленный на тысячи лучин факел.
Роились искры и с оглушительным реквиемом втягивались в зенит…
…Она проснулась от рёва. Соскочила с постели, подбежала к окну.
Через двор неслась толпа. Впереди – человек, размахивающий
листком бумаги, шевелюра дыбом. Ближе и ближе. Потом в подъезде
топот, грохот, душераздирающие крики. Мужской. Женский. Детские.
Беснующийся смех. И сквозь смех глухие удары. Она не выдержала,
выскочила в подъезд. По лестнице слетела вниз. Обежала торец
дома. И замерла, будто споткнулась. Всё семейство, все Аирьян:
муж, жена, дети – на асфальте. Обе девочки, близнецы... И врозь
– кто где. И вместе, мёртвые. Она упала, ладонью, обняла
кудрявую головку, прижала к груди. Ещё горячая. Вчера был жар –
давали жаропонижающие таблетки.
Опустив руки, промакнула платьем кровь. Осторожно, без воли. И,
забыв себя, пошла к подъезду. Сверху катился топот. Она не
посторонилась, с вызовом прошла насквозь.
- Сестра, - захрипел вожак, в руке трость Дяди Гранта, - армянку
не видела? В этом списке армянка!
Боже! Где ты! Пусть произойдёт. Побыстрее! Но они унеслись,
покорные вожаку. И всё? Приняли за свою?! Она сползла на колени.
Прижалась к земле. Жадно поднялась пыль. И, как в сумерках,
появился Февзи.
- Февзишка, - прошептала она, - мальчик мой...
Никто не видел. Никто не знал. Февзи вытер щеку.
- Дождь, - сказал он, но это был бред.
Он поднял её и понёс на пятый этаж.
- Господи, Боже, - шептала она, - прости меня… прости... прости…
Дверь настежь. Но нет сил войти …
…Горькая ночь. Надтреснутый бас. Причитания? Жалоба? Молитва?
Чья, если не Февзи?
Безнаказанность, её рвы – в памяти. Родной город. Трупы. Их
стаскивали внавал. Ветер потрошил кострища. Трупный запах. Дым
человеческого мяса. Вчерашние соседи, друзья, сослуживцы.
Обезличенные. Последних же, чудом живых бедолаг, морем
переправили в Красноводск и столкнули на берег. С причала они
побрели – кто куда. Куда глаза глядят.
И снова - раненые и мёртвые. Нагорный Карабах. Война. На улицах
города хватали мужчин. Фронт требовал солдат. Витала
безысходность, и веяло шатким миром. У перемирия обнаружилась
странная примета – в городе сносились армянские кладбища. От
Аллеи Героев в парке Кирова до древних хачкаров, крестов над
могилами предков. Нетронутым оставалось единственное кладбище –
Монтинское. Потом добрались и сюда – проложить магистраль. Меня
жгло изнутри. Шоссе – через могилы друзей и близких! Вообще
через могилы! Как принять это! Я слушал Февзи. Вспоминал. Думал
и не находил слов. Что спрашивать. О чём молчать. Слухи – как
бег трамвая. Не верил. Не хотелось верить.
Утро распахивает подслеповатые глаза.
- Проклятье! – ругается Февзи, - что с нами стало! Со всеми! В
городе больше нет людей! В городе – одни камни!
- Пора, - отвечаю не в масть. На лице Февзи смятение. Не могу
понять, о чём ещё можно думать.
- Рано, - сникает он.
- Прости, - говорю, - меня колотит.
- Выпей чаю, - советует Февзи, – подогреть?
- Подогрей, - отвечаю я, - согреюсь.
Но мы уходим. Наверное, чтобы вернуться.
В трамвайных окнах навстречу улица. Дома, люди. Странно - кажусь
себе расчленённым. Пробую опереться на поручни. Всматриваюсь. Не
могу понять – в чём перемены. Где отличие. Надо же, я в родном
городе. Контрабандой! Скрежет тормозов. Значит – пора выходить.
Впечатления – горестный сгусток боли. Может быть, дальше пойдёт
проще?
Февзи выбирает цветы. Он всегда покупает гвоздики. Он прав. Их
бархатистость траурна и свежа.
У кладбищенских ворот старуха. Мечется, жмётся к решётке.
Славянское лицо, косынка. Подходим к ней. Быстрый взгляд, словно
порыв исчезнуть. И видно – не ждёт от нас хорошего.
- Помните меня? - спрашивает Февзи.
- Не припомню что-то, - хитрит она.
- Как родственники, нашлись? – напоминает Февзи.
Я смотрю на него. Она слезливо щурится на солнце.
- Господи, прости. Брат покойника из Благовещенска прилетел,
сейчас заново хоронят.
- Как заново? – неловко восклицаю я.
- Да я уж ему сказывала, - показывает старуха на Февзи, - мужа
два года назад схоронила. Теперь хороним на новое место.
- Где? – спрашиваю.
- Вы как новорождённый, - ободряется старуха, - дорогу через
кладбище мостят. Новую дорогу. Надо перезахораниваться.
Мне становится тошно.
- Много слупили? – спрашивает Февзи.
- То есть как это? Слупили?! - испуганно лепечет она, - ну да,
хотела дать деньги. Но они сильно ругались. Рассердились, чуть
не поколотили.
Мне моторошно. Смотрю.
- Хоть редко, а встречаешь порядочных людей, - объясняет она,
пережидая мой взгляд.
Мы оставляем её и уходим. Оглядываюсь – она крестит вслед наши
спины. Сглатываю остроконечный ком.
- Идём в контору, - решает Февзи.
Роняю початую сигарету, вдыхаю приторность цветов и вхожу в
административный барак.
Дверь директорского кабинета снаружи взята чёрным, изнутри «вишнёвого»
колора. Мебель – красное дерево, замысловатый дизайн, компьютер
с плоским монитором, клавиатура волной. Декорации, уважение
напоказ. В окне шевелюра – чёрный бутон. Над нею портрет
президента. Человек поднимает голову и жестом предлагает сесть.
Февзи рулит без предисловий.
- Брат, нужно захоронить урну, - говорит он.
- Нужно – значит, нужно, - соглашается человек, - давай
документы.
И поглаживает усы.
- Шахназарова? - спрашивает, - из Москвы? Значит, из другой
страны. Армянка?!
«Армянка?!» - это уже в крик.
- Жила здесь, - настаивает Февзи.
- Неважно-э! – отдувается он, - Баку тебе – не всемирное
кладбище. Померла в Москве, пускай Москва и хоронит!
- Нельзя. Перед смертью просила. Чтобы здесь.
Молчание, «шевелюра» раздумывает.
- Ты знаешь – что говоришь. Ладно, давай здесь... У нас… Да?
Слушай, дорогой, понимаешь? На всё своя цена.
И, сводя кожу на лбу, берёт из стопочки цветной листик,
показывает.
На листике единица.
- Хорошо, - говорит Февзи и достаёт доллары.
- А если перезахоронить на другое место? – как бы заодно
интересуюсь я.
Он смотрит тяжело, в упор, показывает другой лист.
- Госцена, в твёрдой валюте, как видишь, дороже.
- Даже, если влиятельный человек попросит? - спрашивает Февзи.
- Например, кто – «влиятельный»? - улыбается «шевелюра».
- Без разницы кто – например, мэр, - говорит Февзи.
- Э, дорогой, делай, как хочешь. Как ты сказал – ещё хуже будет,
- отвечает он и поднимает вверх указательный палец, - думаю, мэр
пошлёт тебя или выше, или дальше. Куда-нибудь обязательно пошлёт.
И заливается – ржёт, как жеребец на свободе.
- Значит, шансов нет, – говорю я.
- Что ты, шанс есть.
И человек с шевелюрой смотрит, не моргая. Это может означать
одно – от своего не отступятся. Февзи отдаёт доллары.
- Яхши. Хорошо. Всё правильно. Знаешь, да? Тебе кушать надо, мне
кушать надо. Все кушать хотят. Все, без исключения, - задирает
человек подбородок и закатывает глаза, - в общем, идите в цех к
Агабеку. Скажете – от меня пришли. Агабек знает, что делать.
Есть ещё свободные места. Есть, но мало. Табличку не забудьте
поставить.
Мы поднимаемся. Человек провожает нас, прихрамывая, опираясь на
трость. Я смотрю, не отрываясь. Земля дрожит под ногами! Здесь
со мной, в этой сумке прах ДСШ! А в руках могильщика – её
фамильная трость! Чёртова сделка! Я гляжу на Февзи. Вижу, он
тоже в этом... Но мы уходим тихо. Раньше бы так не ушли.
У входа в «цех», сидя на пороге, курит человек.
- Агабек? - спрашивает Февзи, прикуривая у него от сигареты.
- Правильно.
- Только что оттуда, - говорит Февзи и протягивает бумагу.
- Вижу, да. Кара2 прислал, - отвечает Агабек, - кто мог ещё?
- Правильно, что его зовут Кара, - говорит Февзи, и мы
переглядываемся с ним.
Агабек из вороха табличек выдёргивает любую. Она неряшливо
окрашена. Отыскивает баночку с белой краской. Отдирает кисточку
и на весу подписывает табличку. Февзи диктует ему. Вот и всё.
Так просто. Теперь прах ДСШ снаряжён в путь. И мы идём гуськом,
как сапёры по минному полю. Агабек с лопатой, за ним Февзи несёт
прах ДСШ, а я – следом за ними, с табличкой. Последний путь ДСШ.
Подходим к площадке, раскатанная земля. Мне кажется, что ограда
охватывает её, как резервацию. Густо на земле могилки. Более
ранние с надгробиями, над свежими – таблички. Агабек
останавливается у крайнего ряда. Даёт нам резиновые перчатки.
- Зачем? – спрашиваю я.
- Не знаю, - отвечает он, - положено.
И роет могилу. Много ли отведено для урны. Немного, неглубоко.
Из сумки достаём сосуд. Февзи отбрасывает перчатки в сторону.
Отираем ладонями керамическую поверхность и, как драгоценность
передаём Агабеку. Он смотрит на нас и тоже, как драгоценность
принимает в ладони. Принимает в ладони прах и осторожно опускает
в нишу. И зарывает, тщательно уминая землю. Мне почему-то
кажется, что это касается нас– меня, Агабека и Февзи одинаково.
Наверное, моя блажь? Или общее горе? Теперь ДСШ покоится в этой
земле. Навсегда ли?
- Вэссалом, шут тамом, - как бы очнувшись, говорит Агабек –
непереводимое и звучит невесело. Но нам понятно.
Я смотрю ему в лицо, внутрь, глубоко, в зрачки. В них гнездится
что-то близкое любому человеку. К чему тянет дотронуться.
- Спасибо, - говорю я и жму ему руку.
- Что поделаешь, брат, - отвечает он мне, - у всех камень на
сердце.
И в сердцах вдавливает стержень таблички в грунт. Мы кладём
гвоздики на холмик. Их четыре. Не знаю – почему, но их на могилу
кладут чётное число. Февзи уступает мне дорогу. Мы идём к моему
отцу. За северной аллеей могилы моих деда и бабки. Я с
завязанными глазами нашёл бы туда путь. Но их теперь нет. Теперь
там «прокладывают трассу». Я оборачиваюсь назад. Агабек держится
позади Февзи. Не сворачивает. Я не удивляюсь, это не случайно. И
не чувствую его лишним. Лишним, как если бы рядом оказался чужой
человек. Но Агабек – не чужой. И мы уже близко. Сердце в
предчувствии запустения. Но за оградой всё, как раньше. Рядом
Февзи. Знаю – это его руки. Кроме него здесь некому бывать. Мы
подбираем с надгробия пожухлые листья. Я прощаюсь с отцом. Не
приведи, Господи, никому так прощаться. Прости, отец, я ухожу.
Ухожу последним. И плачу - украдкой.
У центральной аллеи Агабек останавливается. Мы записываем на
табачных пачках номера телефонов.
- Дай знать, брат, - прошу я, - если будет ещё что-то
происходить.
Напрасно прошу. Чем он поможет? Но так – легче. И мы
направляемся к выходу. Уходить трудно и кажется, что Февзи
спешит. У кладбищенских ворот нас встречает знакомая старуха.
- Ну, что нового? – спрашивает её Февзи.
- Пока не знаю, - пожимает она плечами.
У неё новостей нет. Значит, Благовещенский родственник не
вернулся, перезахоронение продолжается.
- Ладно, - говорит Февзи, - мы всё, что могли, сделали.
Старуха оглядывается, хочет что-то сказать.
- Я им отписала квартиру, - шепчет она, поглядывая в стороны, -
Зачем мне одной – квартира?
Она шепчет с убеждением. Можно подумать, что она права. Её глаза
в слезах, но она тверда.
- Где вы живёте, бабушка? – всё же спрашиваю.
- Хожу за инвалидом, - отвечает она, - круглые сутки, там и живу.
Мы раскланиваемся и уходим.
Домой добираемся пешком. Почему бы и нет. Знакомые улицы, дома.
Сколько раз мы возвращались домой этим маршрутом. Всё, как
раньше. Навстречу – люди. Семья, муж с женой, дети. Вглядываюсь,
не верю глазам. Семья Аирьян! Или они – призраки? Наш дом
чернеет окнами. Перехожу улочку вслед за Февзи. Ни машин, ни
прохожих. Улочка уходит вгору и оттуда съезжает воронок,
сверкающее чудо. Останавливается, из него выбирается человек с
чемоданчиком и тростью. Шофёр помогает снять с крыши рулон.
Человек пристраивает ковёр на плечо, движется по улице к нашему
дому. Действительность, или всё вместе наваждение? Или самообман,
нелепое ожидание, что в окне нашего дома мелькнёт женский силуэт.
Осанка, черты лица – не оторваться – ДСШ! Но окна пусто чернеют.
Никого нет. Сутулится Февзи, не возрождается эпоха. Мне завтра
улетать в неизвестность.
Ревниво встречаю рассвет – под иллюминатором в салоне лайнера
ожидание. Сначала в Москву. Надо зайти к Шахназаровым. Я побыл в
родном городе. Видел своими глазами, что происходит. Как
поправить, что сделать, чтобы стало иначе. Ведь осталась
проблема – наше положение, моё и Февзи. Я – один. С ним в родном
городе Натиг, Агабек, старушка со славянским лицом. И что дальше?
Не знаю, как дальше быть с этим: когда одному нельзя
возвратиться, а другому – нельзя покинуть.
1. Чёрный город – промышленный район в Баку.
2. Кара (азерб.) – чёрный.
|