Елена Фельдман Сон Сантьяго   Надвигается шторм, и мигрень не щадит головы. В темной маленькой комнате ветер гоняет газету. Старику все равно. Старику снятся львы, Мавританский залив и тропически-пестрое лето. Так прозрачна вода, что нетрудно на дне разобрать, Как ползут по песку деловитые рыжие крабы. Океан в тишине чуть качает кровать, Положив на борта свои мокрые лапы. Раздвигая тростник, все плывет по волнам колыбель, И, начавшись однажды, движение длится веками. «Я тебя не хотел убивать, голубая форель, Так не мучай меня хоть во сне, шевельни плавниками». Простыня обмоталась вокруг смуглых жилистых ног, Ком подушки всплывает из мрака, как снежная глыба. Старику все равно. Старику снится Бог, И он видит, что Бог – это добрая старая рыба. Месса ...А в день седьмой Бог шел сквозь юный сад, Где был с оленьим следом рядом - львиный. Сиял в листве пурпурный виноград, И черенок раскачивался длинный, От тяжести освободиться рад... Упав, распался плод на половины – И встретил изумленный Бога взгляд Две светлые, как солнце, мандолины. С тех пор их звук один не оскорбит Прозрачного молчания в соборе, Где сквозь витраж последний луч горит, Как Он, преображенный на Фаворе, И Магдалина у креста скорбит, А время замирает с нею в горе; Где Петр, как проказу, прячет стыд В опущенном к земле Голгофы взоре. Закат заткал Господень дом парчой, Пролил вино на белые ступени. Витраж зеленый, красный, золотой, Как звон струны, длит хрупкое мгновенье. Под гулкий свод, изогнутый дугой, Вступает бестелесное виденье – И мандолины голос неземной Как будто просит у Него прощенья. Атлантида Я смотрю, перегнувшись за борт, на далекое дно. Море бережно сжало мой ялик в огромных ладонях. Солнцем в бронзу закован, развязно плывет осьминог И глядит исподлобья: зачем эта щепка не тонет? Я смотрю сквозь тягучую, словно металл, синеву. Обостренный фантазией взгляд различает колонны, Белый купол дворца, круг агоры, и как наяву – На ступенях гимназии мальчик, полуднем сморенный. Надоела латынь, и риторика стала скучна. Он глядит в небеса, подперев щеку смуглой ладонью, И, наверное, тоже гадает с далекого дна: Отчего это солнце плывет в облаках и не тонет? А учитель – печальный старик, бывший греческий раб – Рядом тихо присев, говорит о троянцах и галлах, И у ног его возится юркий оранжевый краб... Между мраморных плит, как сорняк, прорастают кораллы. *** Притормози за милю до Потсдама. Тут слишком невесомо и светло. Сосна, как пригласившая нас дама, Расправила алмазное крыло. Топленым маслом смазаны вершины, Коньячно чист и выдержан закат. Мотор затих. В снегу увязли шины. И лес – как сад, Запорошенный лепестками вишен. Я знаю – дальше дом с большим крыльцом… Но не проверить: мой мираж недвижен, Разбрасывая отблески кругом. И чудится: вот-вот стекло молчанья Пробьет иглой астматик-патефон… Секунда длится. Что за наказанье: Зима, война, а я опять влюблен. Шторм Смотри: это Эльм зажигает над фьордом Огни и ступает по волнам легко. Ты смотришь на шторм отрешенно и гордо: Два сына под камнем, а муж далеко. Отращивай косы, тки пояс на бёрдо. Хороших вестей не дождешься от норда. Смотри: это пена вскипает и рвется, Как нить изо льна в неумелой руке. Стрела затупится и сталь разобьется Скорее, чем вспыхнет маяк вдалеке. Цепь падает с громом в утробу колодца, И эхо стократное с неба несется. Смотри: это Скульд на песчаном отроге Танцует с тяжелым холодным серпом, А море ей лижет озябшие ноги, И волосы плещут по ветру платком. И смотрят все вместе – и люди, и боги – Как молнии бьют в горизонт, длиннороги. *** Когда родилась я на этой земле, Вода била в наше окно. И мне показалось: мы на корабле, И нам утонуть суждено. Но буря утихла, и солнце в зенит Вошло, как хозяин – в свой дом. И мне показалось: весь город горит, И плавятся стекла кругом. Но снег нас огладил прохладной рукой, И сердца утишился стук. И мне показалось: я стала слепой, Не вынеся света вокруг. Смыкаясь и вновь размыкаясь, метель Плетет свой смертельный уют. Но ветры качают мою колыбель, И боги меня берегут. Август Я помню - был горяч и хрусток хлеб, Осока не сминалась под ногами, Роса на солнце полнилась мирами, Лежал в траве монетой курослеп. И сладкая студеная вода Была дороже всех сокровищ мира. Я нес ее, как ладан или мирру, В ладонях. А вечерняя звезда Катилась с тихим звоном на крыльцо, Чтоб, светом васильковым пламенея, Вдруг освятить живущее под нею - Колодец, сад, усталое лицо, Склоненное над книгой в тишине... И падала так долго, долго книга, Когда ты через всю огромность мига Вставая, протянула руку мне. Вдохновение Впотьмах стихотворение придет, Возьмет меня одним мужским усильем. Так рыба разбивает тонкий лед, Рождая всплеск, где не просили, Где вовсе не хотели слышать всплеск - На простынях, в дверях, во сне, в трамваях. Я вижу нестерпимый снежный блеск, Я вижу, век не разжимая. Не размыкая губы целый век, Я слушаю дожди, как раньше - марши. Под них приходит лев, с ним - человек Древнее Галлии и Рима старше. И человек мне тихо говорит, Чтоб я боялась только чувства страха. Удачливых не в меру сохранит Крестильная бесшовная рубаха. И, запаляя лампу на окне, Я разделяю мир на свет и хаос. Неудержимо просится вовне Слепая, недоношенная малость. Корень жизни Олень-цветок, стригущий нежным ухом (Как карта мира – шкура в белых пятнах), Идет по снам моим со странным звуком, Звериным топотком, копытным стуком, И говорит доверчиво и внятно: - Ты станешь храбрым юным капитаном, Добудешь корень зрелого жень-шеня. За азиатским золотым туманом Не унижай ни пулей, ни капканом На водопой пришедшего оленя. Не соблазнись целебными рогами, Не трогай ланки с малым олененком - И красными февральскими ночами, Когда ваш бог уже не будет с вами, Так пощадят и твоего ребенка. Как тонкий рог сайка, в рассвете мглистом Зеленый луч отчаялся пробиться, И в тишине задумчиво и чисто Судьбу мою, как медное монисто, Вызванивает узкое копытце. Иго Мой беспощадный язык! Чернобурый лисенок, Камень запазушный, мальчик жестокий и гибкий, Ты - недолюбленный мамкой татарской ребенок, Выщерившийся навстречу из тряской кибитки. Кем, за провинность какую тобою наказана, Ради чего в башмаки из железа обута, Точностью липкой твоей хуже дегтя обмазана? Ты - мой конвой до последней тишайшей минуты. Звонкая сухость германская, сладость романская, - Вечно вы мне достаетесь в подруги-попутчицы. Тяжесть червонная, как Богоматерь Казанская, Душная, царская - я остаюсь с тобой мучиться. Вольный проезд Мы временем разлучены, убиты. Размолоты кувалдами колес Твоих колец серебряных орбиты И шелковое облако волос. Горошина для маленькой графини - Дощатый пол, тряпье, вокзальный смог. Как праздничен звон битого графина И юнкерских сапог! Москва, разъезд, испуганная Шуя, С подошвой отрывающийся год. К веселью человечьему ревнуя, Начало века замедляет ход. Я - мальчик в теплой шапке не по росту, Ты - девочка, что плачет за стеной. До красного промерзшего погоста - София! Ты останешься со мной. Наследница Жизнь моя – свободный перевод С древнего еврейского подстрочника. Как в доспехи, ребра и живот Спрятала в корсет для позвоночника. Что болело, больше не болит. Память – белый звон на грани слуха. Почему же из воды глядит Юная красивая старуха? Врач мне рассказал, что все пройдет, Сломанная кость срастется верно. Катится к излому темный год – Дальше будет солнечней, наверное. Ты ведь бог, так сотвори мне миф: Дом и лес, при доме – палисадник... Плачет золотая Суламифь – Птицы разорили виноградник. Память А если спросит кто-нибудь меня, Как жили мы с тобой в тот год на свете, Я, в памяти имен не сохраня, Отвечу, что мы были только дети. Что мы хотели жить не так, как все, Но оказалось - все хотят того же; Что время в среднерусской полосе В людей глядится ласковей и строже, И тот, кто прожил здесь хотя бы день, В своих чертах приобретает малость От дерева, роняющего тень На то, что от корней его осталось. В крыльцо плескалась талая вода, За стенкой перешептывались мыши, И нестерпимо синяя звезда, Склоняясь к нам, светила тише, тише. Когда в пустые легкие войдет Январский воздух, голубой и колкий, Я запущу, как мячик, память влет: Мы жили счастливо, хотя недолго. Автопортрет Я – почтовый ящик, переполненный Яркими открытками из Вены, Почтальон, маршрутом старым сгорбленный, Изгородь в душистой белой пене, Андерсен, забытый на ступенях. Я – не человек, а ощущение Легкости, влюбленности, полета. Паренек, идущий в изумлении Через Бранденбургские ворота, В сорок пятом ищущий кого-то. Каждой вещи часть меня подарена! Но глядят все чаще через строчки - Вербы и два глаза темно-карие Незнакомой мне пока что дочки, Как предчувствий тихие звоночки. Буря В Потсдаме ночь – и крики птичьих стай. Не выходи из дома. Спи, читай, Играй с собой в голландскую рулетку. Старуха Время шарит по окну, Ей слаще хлеб и свет в чужом дому - Не лекарь и не пастырь никому, Пергаментные руки в темной сетке. Ты различаешь в шуме ветра бред. Я рядом, но во сне защиты нет, Не дотянуться до тебя, мой сокол. Но пусть слепая мечется гроза, Когда – ладонь в ладонь, глаза в глаза. Скулят подбитым зверем тормоза На улице, за парой мокрых стекол. Не бойся, я с тобой, и я смогу В любом обличье и любом кругу Любого, хоть бы дантевского ада Найти тебя во ржи – там, за рекой, Взять за руку и отвести домой. Не друг, не брат, не муж, ты просто мой. А больше ничего мне знать не надо. Дом Ты пишешь песни, строишь города И веришь в то, что делаешь все верно. Выходишь в продуктовый - навсегда, Стремишься из ладоней, как вода, Октябрьские любишь холода И жгучие крещенские - наверно. В твоей квартире площадью с рояль Стоит он сам, стеллаж и раскладушка. Здесь времени на глупости не жаль, Здесь в сказках нет намека на мораль, Здесь закаляют внутреннюю сталь Беседами и книгой под подушкой. Настанет день - Она придет ко мне И спросит, что мне было в мире мило. Тогда скажу про лампу на окне, Про руки, обнимавшие во сне, Про книги, не горевшие в огне, И про того, кого любила. Северное море Бывает, что просто плохо, а надо – еще хуже. Тогда, завязавшись в узел, тяну, чтобы стало туже. Мокрый комок внутри, опухшее все снаружи. Мокрый канат дрожит, шершав и солон, как рыба. Море из неба пьет, из моря жадно пьет глыба. На гальке ступня вспоминает все ссадины и ушибы. Камень бесстыдно гол. Прикрытый раз в сутки морем, В прожилках бесцветной тины, стоит, как солдат в дозоре. На берегу их десять. Этот – первый в узоре. Тонет в зимней воде двойник тонконогой птицы. Смотрит из волн близнец. Дал бы, прошу, напиться, Ноги омыть, хлебом бы поделиться… Молчи, говорит, смотри. Такое не повторится. Тайный вечер Ко мне приходят старые друзья Под вечер пятницы, и до утра субботы Мы пьём, ругаем жён, детей, работу И курим прямо в кухне, хоть нельзя. Один уйдёт на время, может статься, Но неизменны яства без затей. Мне нравится, что вместе нас тринадцать И каждый хоть на четверть, но еврей. В окно глядит чахоточный рассвет. Мы хлебом и вином полны до края. Друзья поют, блаженные, не зная, О том, что их на самом деле нет. Выставка импрессионистов Весь мир – огромный, тёплый, чистый, Он дышит в простынях рассвета, Как бархат глаз новорожденных, Глубоких синих океанов. В некошеных лугах туманов, Полынных, от природы сонных, Колодцы розового света Дрожат от ласки пианиста: Пусть будет Лист. Сыграйте Листа! Взмывает в воздух столб фонарный, Исполненный немого танца, Он рвётся к черепичным крышам, От них совсем чуть-чуть до неба… Зеленщик и торговец хлебом Зевают; покупает вишни Мадам c болонкой; в сочном глянце Её сновидит плут в пекарне - Меж дочкой пекаря и псарней. Ночным дождём умытый город По-воробьиному взъерошен, Но перья разноцветных ставен Уже полны дневного жара. И за стеклом мансарды старой Один художник, чуть печален, Толпой и Музой равно брошен, Вдыхает улиц хмельный солод, Влюблён – опять и снова – молод… …На ясном небе ангел вышит. Смеётся Бог. Картина дышит. Стансы I Рассвет ступал озябшими босыми Ступнями по некрашеному дну Из досок цвета перепрелой тины. Пришитое к изнанке моря-спальни, Дно тонко пахло йодом и смолой. Вода плескалась в окна - я не слышал. Я спал и потому не знал, как ты Идешь бесшумно от тепла постели К холодной неизвестности проема, К рассохшейся от времени спирали Ворчливой лестницы, что больше из приличий Вздыхает под ногой неощутимой, Как старики – не злоба, а привычка. II Я спал, не видя снов. Тогда откуда Я знаю, как ты медленно спустилась В прихожую, плывя среди обломков Бытокрушенья – кресел и комодов, Зонтов, двух пар зеленых босоножек И шали, скрывшей в вязаной утробе Невыносимо легкий шарф, который Тебе дарил я в прошлый праздник Пасхи. Ты вышла в ночь, и ночь ушла. Не помню, Какое было время года. Значит, осень. В примятых синих травах бились рыбы, В чешуйке каждой зарождалось Солнце, Ты шла, и воздух медленно светлел. III Скажи, что я не прав, ведь я не видел В твоих руках кувшина с битым горлом. Но я почти услышал звук паденья Воды на лоб земли – глухой и влажный. Ты выплеснула с ним мои сомненья, Бессонницы под душным одеялом, Излишне многословные признанья И длинные стихи, в которых смысла Не больше, чем вот в этом черепке, Отбившемся от глины, дома, жизни. IV Быть может, я сейчас на самом деле Молчу, и это все тебе лишь снится? V Вернулась. Скромно и простоволосо Нырнула в льдины хрустких одеял, Прижалась лбом к плечу, теплом дыханья Плечо согрела, кисти и предплечья, Приникла вся, и мукой виноградной Наполнила бесцветную дремоту. VI В конце строфы ты - беглое созвучье, В твоих руках я – меньше, чем твой вздох, Но больше, чем я был, когда была ты Со мной, но не моей. VII И был рассвет.