Эмилия Обухова 

 Ко мне тогда само являлось слово...      

 

                                                                  

                                                                         памяти А.Ш.

            ОТВЕТ

А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
ненужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невоспринятых миров,
нет мнимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной,
ее нетленно чистый свет
всегда во мне,
всегда со мной.

И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы - ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.

Ольга Берггольц

     Поэзия Ольги Берггольц в русской культуре - явление  феноменальное. Возможно, мне удастся убедить в этом  читателя, но пока попытаюсь лишь привлечь его к разговору об этом полузабытом русском  поэте советского периода, о поэте и коммунисте Ольге Берггольц. Оказывается,  коммунист - многозначное слово, и тут не будет  извинений или оправданий, потому что именно жизнь и стихи Ольги Берггольц сами объяснят то, каким коммунистом она была и  что это слово значило для нее.

    Она родилась в 1910 году, во времена растущего противостояния верхов и низов и стремительной деградации монархии. С детства впитывала в себя идею равенства и мечту о возможности создания справедливого общества. Все  стихи Ольги Берггольц: сильные и слабые, глубокие  и не очень, любовные и блокадные  - все они связаны в одно целое этой ее неистовой и беспредельной верой в коммуну — в человеческую утопию, в конечную победу добра и света - для всех. Она была буквально была заряжена уверенностью в будущем всеобщем счастье.

Вот, например, ее послевоенное стихотворение «Мой дом» -  46-го тревожного года - после тюрьмы и после блокады.

А в доме, где жила я много лет,

откуда я ушла зимой блокадной,

по вечерам опять в окошках свет,

Он розоватый, праздничный, нарядный.

 

Так начинается стихотворение, в котором как бы на втором плане описана одна из особенностей блокадного быта, известная только ленинградцам. Многие из них уходили из своих квартир, разбомбленных или лишенных мебели, сожженной в печках,  и переходили, именно переходили, а не переезжали, в чужие, опустевшие после гибели хозяев дома. Жили среди чужих вещей, пользовались чужой посудой, предметами быта. Все было общее и  напоминало коммуну: общая собственность и общие беда и судьба.. И вот Ольга Берггольц пишет о встрече со своим когда-то покинутым домом, к которому она через много лет пришла, и  смотрит ностальгически на его окна: здесь все напоминает ей  о времени, когда на фоне грандиозного бедствия - блокады - состоялось то, о чем она всегда мечтала - нечто похожее на  духовное единство коммунаров.

Но этих окон праздничный уют

такой забытый свет в сознанье будит,

что верится: там добрые живут,

хорошие, приветливые люди.

 

Все в этих стихах рифмуется-перекликается, все здесь парное: свет в окнах и свет в душе, дверь, в которую хозяин не постучал, и тут же вопрос: «кто вечером стучится в ту же дверь?»,  ушедший (погибший) «беспамятствует», но она-то сама все помнит, даже цвет обоев:  «тех самых, выбранных давным-давно..., Я их узнала с улицы в окно». Отчего же все так связано? Потому что в представлении поэта гармония всеобщности, родившись,  уже не могла исчезнуть, она остается, продолжается. Берггольц видит мир единым и она уверена, что счастье будет, и оно даже уже есть у тех, кто живет сейчас в ее доме, ведь та мучительная блокадная жизнь, разрушившая ее собственное счастье, обязательно должна обернуться теперь благополучием для других, незнакомых, но близких  людей. Таково в действительности было ее мироощущение. И потому в конце этого простого и светлого стихотворения все приходит к мысли о непременном счастливом слиянии прошлого и настоящего: «Я так хочу, чтоб кто-то был счастливым,там, где безмерно бедствовала я».

 

Владейте всем, что не досталось мне,

и всем, что мною отдано войне...

 

Да,  в счастье она верит именно общее.  Идеология коммуны стала стержнем ее характера, формировала образ мыслей, темы и жанры ее творчества. Конечно, иначе, если не знать этого о Берггольц, можно подумать, что ее стихи заказные и неискренние. Ну не странно ли, в действительности, что человек, придя к чужому уже дому и подойдя к окнам совсем не знакомой семьи, так естественно и просто произносит: «...ведь я пришла сюда к себе домой и помню все и верю в наше счастье» .Наше - это уже  обо всех вместе.

     Тому, кто не знаком с биографией, поэзией и дневниками Ольги Берггольц, ее слова о будущем всеобщем счастье могут действительно  показаться  неискренними.  Ведь мы успели пожить в Советском Союзе и помним газетный треск о равенстве и справедливости,  там мы так привыкли этих слов не замечать, что и здесь уже, встречая их, автоматически пропускаем, не слышим. При советах эти и другие близкие к ним понятия полностью потеряли связь с действительностью.Реальность убивала слова и все уже давно смирились с их потерей, ведь за время советской власти опустели сотни некогда прекрасных слов и  ими, кроме  газет, нигде не пользовались.На фоне этой ситуации стихи Ольги Берггольц уникальны. Она ведь понимала, что произошло с языком, на котором Пушкин написал «Послание в Сибирь» или «Памятник». Берггольц бывала у Ахматовой, в доме которой тоже  часто говорили о процессе выхолащивания русского  языка. Так в своих  «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская пишет: «Самым интересным для меня оказалось вчера ее (Ахматовой) замечание о словах. Дело в том, - сказала она, возвращаясь к статье Огнева (предисловие к сборнику ее стихотворений), - что наши читатели и критики сейчас по-особому относятся к словам... Я убеждена, например, что мои стихи «И время прочь, и пространство прочь» никто не хочет печатать из-за слова «время». Оно воспринимается не как философская категория, а как наше советское время и потому о нем нельзя сказать «прочь». То же со словом «эпоха». Тот, кто прислал мне эти анонимные стишки, знает «эпоху» только в одном смысле и потому возмутился строкой «Есть три эпохи у воспоминаний». Какие же могут быть три, когда существует только одна и притом наша»

   А Ольга Берггольц писала свои стихи, не обращая внимания на новые ограничения в литературном языке, она упрямо не избегала той грубой и прямой однозначности, которую ввели большевики, и смело пользовалась словами, испорченными  коммунистической пропагандой, но так, как будто они сохранились  наполненными их истинным значением. Тут другой случай, чем у Ахматовой. Ахматова пишет так, как будто и не было революции в языке, и ее не печатают, а Берггольц пишет современным послереволюционным языком, но в ее стихах слова, сохранившие лишь одно, позволенное властями значение, полны и переполнены этим самым значением, и не лживым, а буквальным, так, что они уже не могут быть пустым пропагандистским треском. Конечно, Берггольц рисковала тем, что от ее стихов читатель, не разобравшись, отмахнется как от  государственных, заказных. Так и случалось. Иные и сейчас говорят - она же советская....Да, советская, но не лживая. Она утопистка  и ей действительно важно было строить счастье для всех здесь и сейчас. Жизнь не смогла ей предложить другую форму социального устройства, кроме большевистской. Сама же она была честна и чиста и свято верила в чистоту идеи. Вспомните рассказ Булата Окуджавы от его родителях. Таких было много, в основном, интеллигенция. Ольга Берггольц только после тюрьмы стала прозревать, а уж во время блокады знала все, но и это ей не мешало верить в идею. И в поэзии только она одна, по сути, пытается спасать израненное большевиками русское слово. 

Не утаю от Тебя печали...

Не утаю от Тебя печали,
так же как радости не утаю.
Сердце свое раскрываю вначале,
как достоверную повесть Твою.

Не в монументах и не в обелисках,
не в застекленно-бетонных дворцах -
Ты возникаешь невидимо, близко,
в древних и жадных наших сердцах.

Ты возникаешь естественней вздоха,
крови моей клокотанье и тишь,
и я Тобой становлюсь, Эпоха,
и Ты через сердце мое говоришь.

И я не таю от Тебя печали
и самого тайного не таю:
сердце свое раскрываю вначале,
как исповедную повесть Твою...

    Для нее и Россия, и эпоха, и она сама - едины. Так же, как Блок, она была неотделима от России. И не боялась слова Эпоха.

     И вот еще стихи со словом «эпоха» у Ольги Берггольц. Это одно из последних ее стихотворений.  Здесь, таким образом, как и в стихотворении Ахматовой, сразу заявлена тема - эпоха и только в единственном разрешенном смысле, но смыслом этим переполненное:

О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!
Пеплом ее трагедий, пеплом ее души...
Из зыбкой своей могилы "Милый, - кричу я, - милый, спаси, хотя бы внемли!.."
Из жаркой своей могилы кричу: "Что было, то было,
Что будет, то будет,
То, что свершается, свершается не при нас...

Но - с моего согласья!.."

1970-е годы

Это стихотворение - прозрение, и звучит торжественно-церковно, как молитва или псалом.

   Но вот другие стихи, написанные двадцатью годами раньше. В них поэт провозглашает и утверждает свою позицию.


Друзья твердят: "Все средства хороши,
чтобы спасти от злобы и напасти
хоть часть Трагедии,
хоть часть души..."
А кто сказал, что я делюсь на части?

И как мне скрыть - наполовину - страсть,
чтоб страстью быть она не перестала?
Как мне отдать на зов народа часть,
когда и жизни слишком мало?
Нет, если боль, то вся душа болит,
а радость - вся пред всеми пламенеет.
И ей не страх открытой быть велит -
ее свобода,
та, что всех сильнее.
Я так хочу, так верю, так люблю.
Не смейте проявлять ко мне участья.
Я даже гибели своей не уступлю
за ваше принудительное счастье...

     Мудрая, но подозрительная Ахматова, видно, этим стихам не поверила. В одной из бесед, записанных Лидией Чуковской,  есть ее замечание: «Оля талантливая, умеет писать коротко. Умеет писать правду. Но увы! Великолепно умеет делиться на части и писать ложь». (т.2 стр. 239). Для Ахматовой были ложью  все советские стихи. Она и не предполагала, что можно   быть искренним в разрешенных стихах. А Ольга Берггольц так же прямо, как в своих стихах, открыто выступила в защиту Ахматовой после постановления 46-го года. И ее, Берггольц, после этого отовсюду выгнали и печатать перестали, и она заранее знала, что так будет.

   Да и  не странно ли, что «советские» стихи Берггольц никогда не включали в школьную программу. Видно все же не верили, что она «советская» в том смысле, какой требовался. Искренняя вера и одержимость идеей коммуны пугали власть так же, как диссидентство.

  Но так случилось, что Ольга Берггольц во многом благодаря  этой своей вере и искренности состоялась как поэт.  Прозрачными, исповедальными своими стихами и прозой, дневниками и письмами она оставила неповторимый след в русской культурной истории. Ее жизнь и поэзия так точно совпали с тем временем,  в которое она жила,  что именно от столкновения с этой действительностью рождались ее сильные и нужные стихи. Действительно, становление поэта во многом зависит от его отношения ко времени. Это ощущение времени было для нее таким же естественным, как дыхание:

 

Это грозное чувство судьбы,
так похожее на вдохновенье.

 

По отношению к Ахматовой, например, трудно так ставить вопрос: совпала она или не совпала со своим временем.  С  судьбой не менее трагичной, чем у Берггольц, она «королевствовала», от советской действительности она всегда, как могла, отстранялась и не только время жизни своей, но даже и жизнь свою воспринимала скорей наблюдательно, аналитически (как например, в тех же стихах «Есть три эпохи у воспоминаний»”, она не ощущала себя жертвой или борцом против коммунистического режима. Было это ее время или не ее, - она всегда оставалась над временем, и не уехала из России не только потому, что имела огромную потребность быть «с своим народом». Нет, в известных стихах «Я была тогда с своим народом, там , где мой народ к несчастью был» Анна Андреевна  фиксирует то, где она была, это факт ее биографии. Важнее  для нее было, оставаясь, именно здесь наблюдать глобальные перемены  в России. ”Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных», - написала она. Ахматова  была прежде всего поэтом-историком и глубоко сознавала себя именно в этой позиции.

       Это невольное сравнение Ольги Берггольц с Анной Ахматовой потребовалось не только потому, что Ахматову знают лучше. Они были достаточно близкими людьми. Ольга Федоровна искренне любила Ахматову, очень ее во всем поддерживала. Стоит вспомнить, что это она помогла Ахматовой, уже опухавшей от голода,  выбраться из блокадного Ленинграда. По сути, жизнь ей спасла. Анна Андреевна требовала, чтобы Ольга и летела с ней, но тут Берггольц была тверда. Не могла оставить Ленинград - здесь “у самой бездны на краю», она знала,  было ее место, нужны были ее стихи. Здесь у нее была важная роль.

    В ту блокадную зиму она стала первым поэтом  Ленинграда, а это немало. Нет, конечно, были тогда и другие сильные, талантливые поэты в городе, но ей тут как-то особенно повезло. Дело в том, что Ольгу Берггольц в самом начале блокады пригласили работать на радио, таким образом она получила возможность ежедневно выходить в эфир и  сразу отдавать свои стихи читателю-ленинградцу. Слово немедленно шло к адресату. 

    Ленинградский эгрегор словно бы растворил ее в себе, наделив всем, что имел тогда в избытке: поэзией, тюрьмой, любовью, голодом и славой.

    Во время Ленинградской блокады, в эти страшные 900 дней Ольга Берггольц написала свои лучшие стихи. Она сама потом признавалась, уже после войны:

 

Я никогда не напишу такого

В той потрясенной, вещей немоте

ко мне тогда само являлось слово

в нагой и неподкупной чистоте.

 

Уже готов позорить нашу славу,

уже готов на мертвых клеветать

герой прописки и стандартных справок...

 

Но на асфальте нашем - след кровавый,

не вышаркать его, не затоптать...

1946

Почему так случилось?  В голодном промерзшем городе, где люди умирали на глазах, падали на улице и оставались там лежать вмерзшими в фонтан прорвавшегося водопровода, почему именно это время Берггольц называет лучшим временем своей жизни? Ведь и она понесла потери: любимый муж, друзья, высылка отца, несостоявшееся материнство.  Вот еще ее признание:

 

ИЗ БЛОКНОТА СОРОК ПЕРВОГО ГОДА

В бомбоубежище, в подвале,

нагие лампочки горят...

Быть может, нас сейчас завалит,

Кругом о бомбах говорят...

...Я никогда с такою силой,

как в эту осень, не жила.

Я никогда такой красивой,

такой влюбленной не была.

   Как можно быть счастливым в концлагере? А Ленинград и был тогда настоящим концлагерем, устроенным по воле Сталина. Но в то же время в голодном городе ощущалась и большая оторванность от советской власти, какая-то освобожденность. Парадокс: свобода в блокаде. Но это было так. Хотя Большой дом, конечно, функционировал,и радиопередачи разрешались или запрещались,то есть была и цензура, и отца Ольги высылал тоже Большой дом, но все же давление было ослабленным.

Блокадный Ленинград, как ни парадоксально, ощущался островком свободы именно во вражеском окружении. Тогда и пришли к ней стихи и даже поэмы. Берггольц написала в дневнике, что никогда раньше поэм не писала, боялась, а тут вдруг такое:

I

Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова,
я тоже ленинградская вдова.

Мы съели хлеб,
что был отложен на день,

в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Когда немного посветлело небо,
мы вместе вышли за водой и хлебом
и услыхали дальней канонады
рыдающий, тяжелый, мерный гул:
то Армия рвала кольцо блокады,
вела огонь по нашему врагу.

Это первая главы ее поэмы «Февральский дневник». В своем дневнике Ольга Федоровна примерно через год написала так о первой своей поэме: «В «Комсомольской правде» от 5.7 напечатан «Февральский дневник» - полностью, без единой поправки и купюры...А стихи, надо прямо сказать, отличные. Читала их в газете сама с волнением и со слезами. Такие можно было, наверно, написать один раз, и уж, наверное, лучше ничего не напишу. Я сама поражена сейчас как я написала их тогда? Откуда все это пришло, эта суровая прямая мысль, точная формулировка, внутренняя, рыдающая, жгучая страсть при внешней почти холодности. Ведь я была просто психом тогда на почве голода, а Колина смерть, вырвавшая из меня душу с корнем? Непонятно.» («Ольга. Запретный дневник». с.122) Там же в своем дневнике она приводит рассказ одного сотрудника Радиокомитета «... о том, что какой-то командир, отыскивая список поэмы, предлагал за нее ХЛЕБ?. Она так и написала все буквы большие, знала этому цену.

   Ей было чуть больше тридцати, когда началась блокада. Она не знала, не понимала, да и поверить бы не могла, что в смерти полутора миллионов ленинградцев виновны не столько враги, сколько свои. Общая трагедия переживалась Ольгой Берггольц, без преувеличения, как личная. Попавшие в западню люди стремились вырваться из умирающего города. Это было нелегко. А Ольга Федоровна с самого начала блокады чувствовала, знала ее место здесь. И даже когда ее, уже опухшую от голода, отправили в Москву (на самолете, который сопровождали истребители, и она наблюдала воздушный бой), чуть окрепнув, она стала искать возможности вернуться в Ленинград. Знала, ее место там. Но, кажется, не зря она оказалась в Москве, не только для того, чтобы не погибнуть от дистрофии: ведь именно в эти два месяца ей открылась правда - в Москве никто не говорил о голодающих ленинградцах, никто не знал о замерзших на улицах трупах и об общей яме - гигантской братской могиле «на Охтинском, на правом берегу».  Она в ужасе узнала, что продуктовые посылки в Ленинград были запрещены высоким начальством, чтобы не сеять панику. Она задыхалась от негодования, ведь до поездки в Москву уверенно писала:

Товарищ, нам горькие выпали дни,
Грозят небывалые беды,
Но мы не забыты с тобой, не одни, -
И это уже победа.

Оказалось, что были одни и надолго.

   Всю блокаду, кроме тех двух месяцев, Ольга Берггольц продолжала работать на радио. И как дорогу по льду Ладожского озера называли дорогой жизни, так голос Ольги Берггольц был голосом, звавшим к жизни. Само время потребовало от нее этой  живительной поэзии, и она непрерывно писала стихи  и читала их по радио, обращаясь к женщинам Ленинграда, к его защитникам. Стихи эти имели действительно необыкновенную силу тогда. Многие люди, потеряв всех близких, лежали в одиночестве в своих промерзших квартирах под кучами тряпья и от слабости уже не могли вставать. Только радио еще связывало их с внешним миром, а сильный мелодичный голос Берггольц настойчиво звал к жизни. Стихи эти не были  даже  искусством,  хорошей литературой, - они были  потоком духовной энергии, материализовавшимся в звуке. Ей писали об этом спасенные ленинградцы. Она рассказывает в дневнике, что однажды и ее вот так же спас собственный голос.

«Как-то ее подруга, Вера Кетлинская, пригласила отведать лепешек из "причудливого месива, куда основной массой входила кофейная гуща". Идти надо было полтора квартала, в темноте, на ощупь. Возле одного из домов Ольга споткнулась и упала на полузанесенного снегом мертвеца. От слабости и ужаса не смогла подняться, стала застывать. И вдруг услышала прямо над собой голос. Свой голос из репродуктора. Голос несдающегося духа над готовым сдаться телом:


Сестра моя, товарищ мой и брат,
Ведь это мы, крещенные блокадой!
Нас вместе называют Ленинград,
И шар земной гордится Ленинградом!
Поднялась и дошла до цели».

 

(Иван Коннов, «Струна, звенящая в тумане,.,», газета «Южный Урал»)

 

   Во время  ленинградской блокады случилось все лучшее в жизни Ольги Берггольц. Во-первых, она выжила, во-вторых, ее поэзия поднялась на огромную высоту, для нее самой неожиданную. Но была еще и прекрасная любовь.

Но меж развалин горестных и дымных,
В ожогах вся, в рубцах, в крови, в золе,
Я поднялась, как все, неистребима,
С неистребимой верностью Земле.
И здесь под этой обреченной крышей,
Нашла возлюбленного своего.
Он рядом спит. Он жив. Он мирно дышит.
Я ни за что не разбужу его.
Что может враг? Разрушить и убить.
И только-то?
А я могу любить. А мне не счесть души моей богатства.
А я затем хочу и буду жить.

 

Эта любовь была действительно прекрасной, о ней помнили  в Ленинграде и через много лет после войны. Георгий Пантелеймонович Макогоненко тоже работал в Радиокомитете.В действительности, это он помог Ольге Федоровне остаться в живых. Приведу отрывок из его воспоминаний, пусть здесь будет слышен и его голос: «В конце января, как-то ночью сидя в нашем общежитии, где кто-то беспокойно спал, кто-то тихо стонал в забытьи, мы с Яшей Бабушкиным (руководитель Радиокомитета) заговорили о том, что нас уже давно беспокоило и тревожило: как спасти Ольгу? Решили, что будем настойчиво добиваться разрешения эвакуации Ольги Берггольц самолетом. Но мы понимали, что эти хлопоты могут затянуться надолго, а надо — крайне необходимо было — уже сейчас найти что-то.Так родился план поручить Ольге Берггольц срочную и ответственную работу. Конкретно — решили просить ее написать … поэму о блокаде, о сражающемся и сопротивляющемся в осаде городе. При этом была поставлена дата, чтобы задание, как всегда, носило точный и определенный каким-то событием срок. Время подсказывало эту дату: поэма о Ленинграде должна была быть написана к Дню Красной Армии, к 23 февраля.

Предложение было неожиданным для Ольги Федоровны, оно смутило ее. Берггольц раньше поэм не писала. И — поэма о Ленинграде... Сейчас, в эти месяцы блокады?.. Но высокое чувство ответственности, сознание своего долга, выработанная за месяцы войны внутренняя дисциплина определили ее решение. Если нужно — значит она обязана сделать!» Так родилась поэма «Февральский дневник». И дальше Макогоненко написал об этой задуманной им самим поэме, когда она была закончена: «...мы были потрясены прежде всего интонацией поэмы, ее страстным, захватывающим и гипнотизирующим читателя пророчеством. Только большой поэт мог почувствовать сердцем, что в эти жестокие дни войны и осады нужен именно этот эмоционально-категорический пафос, утверждающий неизбежность поражения врага и сегодняшнюю победу — победу духа, несмотря на все бесчеловечные испытания, обрушенные на ленинградцев» («Ольга. Запретный дневник», с.288-289).

Они прожили вместе почти 20 лет. Их личные и творческие отношения, их замыслы и общая работа - все это было не только историей семейной, эти отношения стали частью истории  русской культуры военного времени. Любовь помогла выжить обоим, поэту и выдающемуся историку литературы, она давала им  силы творить и помогать другим, многим.

После войны Георгий Макогоненко  больше тридцати лет был профессором Кафедры русской и зарубежной литературы в Ленинградском университете. Он умер в 83-м.

Перед разлукой

Я все оставляю тебе при уходе:
Все лучшее
в каждом промчавшемся годе.
Всю нежность былую, всю верность былую,
И краешек счастья, как знамя, целую:
Военному, грозному, вновь присягаю,
С колена поднявшись, из рук выпускаю.

Уже не узнаем - ни ты и ни я -
Такого же счастья, владевшего нами.
Но верю, что лучшая песня моя
Навек сбережет отслужившее знамя...

...Я ласточку тоже тебе оставляю
Из первой, бесстрашно вернувшейся стаи,-
Блокадную нашу, под бедственной крышей.
В свой час одинокий ее ты услышишь...

А я забираю с собою все слезы,
Все наши утраты, удары, угрозы,
Все наши смятенья, все наши дерзанья,
Нелегкое наше, большое мужанье,
Не спетый над дочкой напев колыбельный,
Задуманный ночью военной, метельной,
Неспетый напев - ты его не услышишь,
Он только со мною - ни громче, ни тише...

Прощай же, мой щедрый! Я крепко любила.
Ты будешь богаче - я так поделила.
1956г.

   Какая  удивительная особенность у стихов Ольги Берггольц    -  никакой безнадежности или бесцельности в них нет. Есть только действительность и пусть она страшна, но отнюдь не бессмысленна. Стихи  зовут  душу к росту и ведут к ясности.

  Кто-то из мемуаристов Берггольц напомнил, что родители Ольги и ее сестры Марии хотели сделать из сестер тургеневских девушек. Ольга потом гордо отрекалась, что, мол, тургеневской девушки из нее не вышло и она надела кожаную куртку и пошла в комсомол. Но, на самом деле, она стала именно той тургеневской девушкой: светлой, романтичной, образованной и цельной - с сильным и гордым характером.

Год назад отмечали столетие со дня рождения Ольги Берггольц и к этой дате частично опубликовали ее Дневник. Здесь уже были выписки из него. Можно с уверенностью сказать,что все, что написала в стихах Ольга Берггольц, имеет ту же дневниковую основу. Все ее творчество есть обращение, исповедь, размышление, воспоминания - это все  ее дневник и от действительного дневника неотделимо.