Светлана Кекова Восточный калейдоскоп Окончание     Ах, как ягоды алеют, птица в клюве песнь несет. Кто больного пожалеет и увечного спасет? Ночь похожа на кукушку, и горька кора осин. Кто ребенку под подушку сунет сладкий апельсин? Ноздри дразнит запах острый, в детской сладость и жара. Как лицо, изрыта оспой апельсина кожура. Мать рассказывает сыну о земле прекрасной той, где, подобно апельсину, сон катился золотой. Кислота его и сладость поражают сердце вдруг, как изломанность и слабость исхудавших детских рук, Льется, льется взгляд незрячий, как вода из глаз течет, к сонной гибели горячей тело бедное влечет. Путь к последней смерти начат, и слепой ведет слепца в те края, где горько плачет ангел Божьего лица, где страданье и юродство в ликах грешников святых и священное уродство апельсинов золотых. * * * Ради Бога,— шепчу,— подойдем к безымянной реке, ибо только она наши раны сердечные лечит… На древесном и птичьем любовь говорит языке — по ночам шелестит, а под утро свистит и щебечет. Чтоб ты мог услыхать этот щебет, и шелест, и свист, не пытайся узнать ни начала любви, ни итога. Видишь — время летит, как сошедший с ума атеист, в черной яме небес неожиданно встретивший Бога? Не пытайся увидеть — надир впереди ли, зенит, и не тщись разгадать непонятные знаки и числа. Пусть звучаньем тебя музыкальная фраза пленит, не звучанием, нет,— красотою, лишенною смысла. Я тебе расскажу, как сердца выжигает любовь и, уста уподобив песку раскаленной пустыни, по сосудам растений гоняет зеленую кровь… Я тебе расскажу, как тепло по ночам в Палестине. Из подобного вздора извлечь невозможно урок, можно только в ночи научиться заламывать руки, да еще угадать, что измены охотничий рог издает по ночам ослепительно яркие звуки. И средь сумрачных волн, среди их растревоженных толп, повинуясь любви, их движенью внимая и вторя, ты становишься птицей, ты прячешься в огненный столп, просишь пресной воды у хозяев соленого моря. Ну а я, угадав, что карающий меч засверкал, превратив перед смертью в сплошное сияние будни, вижу каменный век, выходящий из медных зеркал, здесь, на этой планете, в четыре часа пополудни. * * * Вот окончилось лето и снова настала зима. В небе ангел трубит, времена обозначив и сроки. Под рождественской елью белеет, как снег, сулема, почему это так — не ответят Закон и Пророки. От воловьих ноздрей подымается в воздухе пар, Млечный Путь в небесах наподобье висит полотенца. И стоят у пещеры Каспар, Мельхиор, Бальтазар, из заплечных мешков вынимая дары для Младенца. По забытым местам, по дубовым могильным крестам шарит злая метель; то стучится в холодные окна, то читает стихи, а они, как сказал Мандельштам, нам напомнить должны винограда мясные волокна. Эта сладость нужна, чтобы снег непременно горчил, чтоб пространство, как улей, где снежные пчелы роятся, нас пугало забвеньем, чтоб ты меня, милый, учил никуда не бежать, никогда ничего не бояться. Потому что во времени, впаянном в звездную твердь,— так ты мне говоришь,— есть одно несомненное свойство: если выпить до дна этот яд, причиняющий смерть, то увидишь любви молчаливое грозное войско. И покуда мы живы, покуда мы любим, пока беспризорные вещи повсюду лежат в беспорядке, ртутной соли раствор, металлический вкус мышьяка, аромат миндаля нас с тобой не пугают на Святки. * * * 1 В речке прозрачной вода убывает, явным становится духа раскол. Молится кто-то, а кто-то вбивает в мерзлую землю осиновый кол. 2 Многое нами получено даром. Любишь ли ты, повелитель и царь, бренную плоть, исходящую жаром,— в смуглых ладонях лежащий янтарь? 3 Мертвые ели ведут к аналою еле заметные тени берез. В воздухе пахнет еловой смолою. Нас этот запах доводит до слез. 4 Грубо разодрана неба завеса. И, засоряя пространство, хранит душный Египет соснового леса черную хвою своих пирамид. 5 Кто там стучит в деревянную крышу, шепчет о смерти на ухо стрижу? Я умерла. Я ни слова не слышу и никому ничего не скажу. * * * Для жатвы был наточен остро серп. Пшеница колосилась, как эпоха. Под сенью иерусалимских верб, а в просторечьи — под кустами лоха стояли мы, и серо-серебрист был воздух, где мелькали чьи-то спины, и гусеница грызла узкий лист, клевали птицы дикие маслины. Мой ангел, где ты? К нам приходит вдруг тот, кто нас прежде времени состарил. Под утро стало видно все вокруг, внезапный свет в глаза мои ударил. Передо мной открылся мир иной, равно прекрасный в муке и блаженстве, и жизнь моя предстала предо мной в немыслимом и страшном совершенстве. Лишь след слезы остался на щеке, да под глазами — тень от крыл совиных. Большие рыбы плыли по реке, в них люди жили, словно в домовинах. А время шло. Вокруг текла вода. И мертвецы, питаясь пищей скудной, молились и мечтали иногда, что смерть пройдет и День настанет Судный. Сон Какой-то шум, как будто шум дождя, тревожит слух, а зрение тревожит причина шума. Шляпка от гвоздя блестит на солнце. Гвоздь забит, быть может, совсем недавно. Плоть повреждена, сочится кровь, цветком ужасным рана цветет, она влажна и солона. На жертвенный алтарь ведут барана. Отчетлив след раздвоенных копыт, и кровь по телу движется рывками, а мозг не спит, но думает, что спит и видит сон: луна за облаками скрывается. Священник держит нож и отделяет голову от тела, в большую чашу сцеживает кровь. По коже овна пробегает дрожь, когда душа от плоти отлетела. В печи огонь пылает, как любовь. А дым то спит, то в небо скачет белкой. Обсыпанный содомской солью мелкой, горит, благоухая, сладкий тук. Ты вдруг проснешься, словно от укуса: Просвечивает вновь сквозь кожу рук Прообраз крестной жертвы Иисуса. * * * Как знак беды, чернел еловый лес, и звезды плыли в глубине небес, их блеск тревожный отражали рыбы. Над нашей жизнью плача невпопад, струился ивы слезный водопад, росли дубы, как каменные глыбы,— таков пейзаж забытых мною снов. Расцвечен он тяжелым летом сов, садящихся на сумрачные ели. Там столько лиц, бесплотных, но живых, а я все плачу, представляя их в гробу или в супружеской постели. Как ты во сне себя ни назови, не скроешь ты ни судорог любви, ни тайных мук, ни содроганий смерти. Да, ты последний мне даешь урок, когда, смеясь, читаешь между строк посланье в запечатанном конверте. * * * Рыба приснилась во сне подруге моей. Рыба пить просила, рот открывала. Рыба жила, как кукушка, в часах деревянных. В глыбе времени выдолбил Бог пустое пространство, рыбу туда поместил, как хана в татарское ханство или халифа в его халифат. Плакала рыба, рот открывала, где же,— просила,— вода? Но вода высыхала, ибо время похоже на ад. Но как же у мертвых ногти растут, борода, медленно, правда, но всё же растут, словно трава из земли? Иногда мертвый из гроба встает. Чаще же в землю его зарывают, и тут рыба кукует кукушкой, странную песню поет. Ты же, Ольга, руки держи под подушкой, чтобы выдерживать тучного времени гнет. * * * На троне царь сидит, как на костях. Вокруг него — стоящий мир предметов. И царский посох крепок, как Рахметов, когда он на классических гвоздях спит в назиданье юношеству. Ларь стоит, как трон, где восседает царь,— он держит серебро в дубовом чреве. По черепу его гуляет тварь, и ей, как прародительнице Еве, державный посох нанесет удар. Ветхозаветный змий сидит на древе и наши мысли ловит, как радар. А крот слепой живет в земле червивой, он вырыл в мире черную нору и втиснулся в нее, как в кожуру, в пространстве между яблоней и сливой. * * * Вот летит человек и не знает, почему он летит и куда, он прошедшую жизнь вспоминает, прославляет ее, проклинает, из очей его льется вода. Обольщения этого света, как мгновенья, бегут чередой — обнаженные яблоки лета, и смородина красного цвета, и тазы с дождевою водой. На рассвете прощаются трое — плоть, душа и мятущийся дух. Нежных лиственниц плещется хвоя, гребнем воздух сгустившийся роя, запевает последний петух. Громче прежнего рушатся стены и шумит над оврагом ветла. В пыльной, мусорной яме геенны наша смерть выгорает дотла, так и крутится огненной белкой, пылью мелкой летит из-под век, и испачкан небесной побелкой чемодан у тебя, человек. Ты вернулся с былыми грехами, с прежней болью и новой бедой, и лежат облака ворохами в синем небе над белой водой. * * * Злая зима в этом тысяча мертвом году зябкой Европе грозила татарским набегом. Серыми стаями рыбы стояли во льду, снова Россия была завоевана снегом. Помнишь, закат, как разбойничий факел, горел? Церковь казалась огромною каменной вазой. Выйдешь на паперть — и градом отравленных стрел нищих встречает постылый мороз узкоглазый. Плачет священник и Богу боится служить — как бы его прихожанин голодный не выдал. Холодно, милый, в России заснеженной жить: там, на горе, ледяной возвышается идол. Видела я удивительно явственный сон: вышел январь в раскаленной железной кольчуге, голову вскинул — и выстрелил в облако он, родину вспомнив, заплакали птицы на юге. Небо убито, и снега царит кутерьма. Ветви и сучья у древа познания голы. Ворон-монгол произносит гортанно глаголы, зная по-русски одно только слово: зима. * * * Я музыки твоей не подберу — Озябли пальцы и устали губы. Но на горе, в серебряном бору, Где дует ветер в ангельские трубы, Где корабельных сосен чешуя И оспа ряби на речной излуке, Во сне печальном раздвигаю я Ореховые заросли разлуки. Большие крылья времени крепки, И жизнь летит, его полету вторя, Но волн осколки, влаги черепки Сухой горой лежат на месте моря. И плоть, питаясь жизнью даровой, Еще плотнее окружает душу, И краб огромный, выползший на сушу, спит, как орех с разбитой головой. * * * Дал Господь мне дожить до Успенья. Слыша сердца последний удар, получила я голос для пенья и опасный пророческий дар. И теперь не с тобой я, а с теми, кто, как ангелы, нищ и убог. Отражается в зеркале время — время Бога и времени бог. Если кровь, как мгновение, длится, мы текущую смерть переждем, а слезам невозможно не литься бесконечным соленым дождем. * * * То, что жизни и смерти дороже, Я сегодня куплю за гроши. Что ж ты водишь ладонью по коже — Шелковистой изнанке души? Разбежались, вздохнули, застыли Волны плоские цвета слюды Кто уснул или умер — не ты ли, Царь речного песка и воды? Бог приходит к тебе и уходит, Сердце бьется и движется кровь. Все, что в мире с тобой происходит, Называется словом любовь. Проступает намеком на чудо В мертвом дереве тело креста. Жив Христос, и готовит Иуда К поцелую сухие уста. * * * Кто, упрятавший улитку в известковую кибитку, смотрит в стынущую воду и в иголку прячет нитку? Кто, увидев свет бесплотный, серебристый дождь кислотный, умирающим в угоду в рай билет придумал льготный? Покоряясь водам смутным, серебром сиюминутным на мели играет рыба, обернувшись шаром ртутным. Тот, кто рыбьи кости гложет, умереть никак не может, он уснуть не может, ибо рыбы смерть его тревожит. Засыпай, ребенок глупый, смерть свою рукой нащупай, ничего вокруг не видит тот, кто пользуется лупой. Перед мертвым он не встанет, и живого не помянет, и ребенка он обидит, и душа его увянет. А слепец глядит в окошко, и луна ему, как кошка, лижет стынущие руки в вечном холоде разлуки. * * * Любовь одна, и смерть одна, и зренье мучит слух. Вода влажна и холодна, огонь горяч и сух. И ты у бездны на краю отбрасываешь тень, когда в искусственном раю уже цветет сирень. Там нет шипов у розы Эль, птенцов у птицы Аль, и так узка пространства щель, что мне уйти не жаль туда, где время как прибой, как пена волн морских, и где лежит песок рябой на стогнах городских. Как облик смерти смертным чужд! Глаза ее узки. Она огонь для наших нужд разрежет на куски. * * * Пройти вдоль вод, не замочивши ног, Из сорных трав сплести себе венок, Убрать с крутого лба прядь, На дудочке пастушеской играть, Смотреть, как в небе тают облака, И петь про то, что будет жизнь легка, Когда Господь протянет руку мне, Когда мой грех сгорит в моем огне, Когда тобой я буду прощена — Мой давний бред, мой страх, моя вина… * * * Над вершиной местного Синая Облако висит на волоске. Жизнь моя растет, напоминая Город, возведенный на песке. Если дождь лавиной влажной рухнет И постройки жалкие снесет, Если свет в окне твоем потухнет, Бог меня, убогую, спасет. Он уже не скажет слов обидных, Молча пустит на чужой порог — В дом, где копья молний огневидных Молча мечет Илия-пророк. * * * В устье Нила зацветает лотос, Начинает колокол звонить. Клото прясть садится, а Атропос Обрезает жизненную нить. И видны душе свободной горы, Люди, реки, желтые холмы… Снадобье из яблок мандрагоры В эту ночь варить не станем мы. Потому что все вокруг трепещет, Слезы ослепительные льет, Под луною странным блеском блещет И хвалу Всевышнему поет. А душою брошенное тело — Бедное усталое дитя — Видит: солнце золотое село. Дождь идет, листвою шелестя. * * * …меня уже не мучит ни суетная жажда новизны, ни тайное предчувствие страданья; подземный гул грядущих катастроф меня волной своей не накрывает; я чутко сплю и времени внимаю, но в это море заходить не следует ни девам, ни поэтам, ни пророкам. Я только вижу тени легких птиц, и в странных звуках — нёбных и гортанных — ищу под утро некий тайный смысл и нахожу его; я различаю напор любви в биеньи волн о скалы. Я вижу эту страсть и эту влагу, и соль, которой плакать и сиять приходится вдоль призрачной воды. Бог созерцает время поперек, песок души, как мак, пересыпая из тела моего в чужую плоть, а в плоть мою душа чужая льется. Да, мы с тобой — песочные часы. Над нами Ангел плачет и смеется, И золотые светятся власы Его над миром…