«История эта была настолько необычайной, что даже я, ее свидетель, не мог в нее поверить».

Черкавин написал первую фразу и задумался.

Вспомнил свой первый год работы, когда юнцом, только что после журфака, он пришел в редакцию республиканской молодежной  газеты.  Тогда она носила – чуть не написал журналистским штампом «гордое имя» - хотя тогда это было скорее обычное имя «Ленинец».

Горбачевская «переделка» уже набрала обороты, но ее единственным продуктом стала громко провозглашаемая  гласность. Более ничего осязаемого не появилось. Наоборот, всё исчезало, причем стремительно. Как остроумно сказали в одном  КВНе:

- Гласность – это когда рот открыт, но положить в него  нечего.

Но мы-то, журналисты, радовались именно гласности.

Это теперь газета превратилась в желтый листок, с пошлейшими анекдотами на последней странице, с новостями из  «гламурной» жизни, которую сами журналисты видели только на картинках. 

Тогда писалось о другом.

Он вспомнил, как в серии статей обсуждалась американская  кинопродукция.  Актрису, с восторгом сообщалось в новостях как о примере ответственного подхода, гримировали по пять часов, создавая образ инфернального монстра. Сатанинский грим портил актрисе  лицо, а зрителям – спокойный сон после просмотра этих ужасов. А в нашей статье остроумно спрашивали:

Да, искусство требует жертв. Но  - таких? Да и искусство ли это?

А другой подробный очерк, как мамаши из ФРГ продают своих малолетних дочек якобы для съемок в рекламе, а там  их раздевают догола, и начинается фактически порносессия. Но главное, мамаши, даже узнав об этом, не забрали своих чад. Алчность пересилила материнские чувства.

Еще бывали кинообозрения.

Помнилась длинная дискуссия по фильму «Соседка» с Фанни Ардан и Жераром Депардье.

Он тогда посмотрел этот фильм пять раз, что с ним случалось крайне редко. Собственно, за всю жизнь всего с двумя – тремя кинолентами:

«Мужчина и женщина» Клода Лелюша и «Чистое небо» Григория Чухрая.

  «Мужчина и женщина 20 лет спустя» не произвели уже такого впечатленья. Обе эти французские кинокартины  смотрел  подряд, в 1988.  

  Но на первую занимал очередь сразу после первого просмотра, ради того утра  на автодроме, где Жан-Луи Тринтиньян выходит со своим товарищем, садится в гоночную  машину и начинает  накручивать виражи под потрясающую музыку Френсиса Лэя.  А над автодромом  - рассветное холодное небо  как высокий купол собора.  И во всем – предчувствие любви!

Теперь-то он знает, что оно дороже самой любви. Да, да, и помнится дольше, горче и блаженней.

«Есть горькое блаженство ожиданий».

Дискуссия о «Соседке» тогда перешла с газетных  страниц в кабинеты и курилку.

И комментарий  рассказчицы на последних кадрах фильма:

«Конечно, их не похоронят вместе. Но если бы это случилось, я бы написала на их могиле

«Ни с тобой, ни без тебя».

  - Ну зачем было доводить до этого? – возмущались в курилке.

А Черкавину хотелось им  сказать:

- Смотрите еще раз, коль вы ничего не поняли!  Я и сам понял не с первого раза.

Наверное, в таких делах нельзя затягивать и откладывать на потом. Надо принимать решение. Сначала он, герой Жерара Депардье,  боялся  такое решение принять –  у него  жена, маленький ребенок. А потом, решившись, он требует от  нее немедленного развода с мужем . Теперь уже она не готова так, сразу…  О, сказать  можно было так много, что хватило бы на целую статью, только никто пока в редакции от него такой статьи не ждал. Он обдумывал дома аргументы, возражал невидимым собеседникам. Они смотрели фильм, но ничего в нем не разглядели, только начало и конец. Голую фабулу.

 Все женщины в редакции ходили в брюках, все курили, а, садясь, кокетливо или привычно закидывали ногу на ногу.  И он, поработав всего месяц, тоже начал курить.

В разговорах они использовали свои, журналистские словечки: замылилось, дохлый номер, лажа. И в этом  был признак и призрак некоего братства.

Все сотрудники были старше него, а  Черкавина посадили на первых порах в самый непрестижный кабинет:  в отдел писем.

Писали много.  Он отвечал на взволнованные вопросы девушек:

« Мы познакомились… Кажется, я влюбилась. А он сказал мне то-то, а потом поглядел вот так, а потом… Как Вы думаете, что бы это значило? Правильно ли я поступила? Как мне быть  дальше?»

  Километрами, килограммами прибывали сюда и стихи. Он относил их старшему коллеге, веселому пижонистому бородачу. Тот читал, тут же, с ходу, сочинял смешные пародии.

Но иногда, как жемчужина в … куче, попадались хорошие стихи или отдельные строчки.

Тогда они спорили. Казалось бы, всё должно было быть наоборот. Но нет. Плохие были видны сразу, и обоим, а про хорошие стихи  возникал спор. Один говорил, что это выше среднего уровня, а другой – что ниже. Каждый, разумеется, оставался при своем мнении , но мнение старшего коллеги  было как бы главнее.

Черкавин чувствовал это немного покровительственное отношение, и оно, разумеется, обижало его.

Но  формально придраться и честно поругаться – не получалось. Повода не было.  Так он постепенно отдалился от бородача.

И понравилось ему забегать в машбюро. Там над ним никто не шутил. Наоборот, три машинистки встречали его приветливо.

Одна,  средних лет, здоровалась, но  продолжала выстукивать тексты, а две молоденькие, вчерашние школьницы, чуть не в рот глядели. Он не знал, кому  из них отдать предпочтение: они обе были хорошенькие, стройненькие, аккуратно причесанные. Надя на его шуточки смущенно прыскала в ладошку, а Маша смеялась искренне, громко, а потом поднимала на него свои серые глаза,  и в них плясали веселые огоньки.

Девчонки делали вид, что никто из –за него не соперничает, что он им просто хороший товарищ.  А Черкавину  уже становилось  любопытно, так ли это на самом деле.

С первого гонорара он принес им коробку конфет. Они обрадовались,  не знали, как отблагодарить, и с тех пор, когда бы он не заглянул, старались угостить то печеньем, то пирожком собственного приготовления, а то хотя бы чашку чая налить ( кофе тогда был страшнейшим дефицитом).

Он и сам не мог решить, которая из девушек ему нравится больше. Иногда, лежа в постели, он вспоминал Машины большие серые глаза, а в другой раз его очаровывал Надюшин  застенчивый вид и смех колокольчиком.

Он понимал, что если пригласит на свидание одну – со второй можно проститься.  А не хотелось!

Радовало, что они тоже словно еще не решили, и его решать не принуждали.

Так пока и шло…

А вот и небольшое повышенье: его послали сделать репортаж с места события.  Он съездил и самому себе на удивление быстро набросал небольшой очерк. Ответсекретарь отнес главному. Главный одобрил.

Пошло в номер.

 Он уж подумывал, что уйдет с писем, но не тут –то было!

Пришло взволнованное письмо от несчастных родителей:

«Редакция газеты «Ленинец»!

На вас  вся надежда! Исчезла наша единственная любимая дочь  Шаура. Поиски и обращения в милицию пока ничего не дали. Обращаемся к вам за помощью.  Дайте объявление в газете. Может, кто видел и откликнется»    

Это было необычно, но отказать редактор не мог.

Объявление  с приметами пропавшей дали.

А дальше пошло еще интереснее.

Через день  – звонок.

- Ой, уберите объявление!  Нам пришло письмо с требованием выкупа за дочь. Если, пишут, обратитесь в милицию или еще куда – дочь больше не увидите!

- Так вы ведь уже обращались в милицию до этого письма. Они не имеют права теперь прекращать поиски. Даже если мы напишем опровержение – это ничего не изменит.

- Как же нам быть?

- Полагаться на милицию. Держите нас в курсе. (последняя фраза скорее из вежливости или простого сочувствия).

Конечно, он зашел к девчонкам, поделился.

Они поохали, но ничего толкового не посоветовали, да он и не ждал совета.

Старшая, Валентина Ивановна,  отвлеклась на минутку, а потом продолжила стук по клавишам.

Он звонил родителям ( это были его обязанности, а скорее, интерес ) и выяснил, что пропавшей девице от роду всего 16. На вопросы, что могло послужить причиной и какие у них подозрения и на кого, родители отвечали неохотно, видимо, понимая, что от этого корреспондента со слишком  молодым голосом все равно  - говори-не говори – толку большого  не будет. Черкавин это понял и еще больше обиделся.

Будет! Обязательно будет!

Но – не дали, не дали проявить свой талант.

 А  тогда уже хотелось играть роль сыщика!

В те, ныне уже далекие годы -   23 тому!  - никто и слова такого не знал и не слыхивал: kidnapper. И русскими буквами его еще не писали!

Кто же открыл новую страницу в преступлениях?

Он  тогда выяснил, что  родители вовсе не так богаты, чтобы именно с них деньги  вымогать.

Узнал, что и сумму-то просит похититель ( или похитители) не такую уж заоблачную – всего 3 тысячи рублей. Правда, тогда это тоже были деньги. Гарнитур мебельный можно было купить или ковер.

Узнал  даже, что эта сумма  - почти всё, что и было у родителей похищенной Шауры.

В милиции   велели родителям прийти в указанное место с  «куклой» - это  по виду пачка денег,  нарезанная в том же  формате бумага, а сверху и снизу несколько настоящих купюр.  Эту пачку в  полиэтиленовом пакете родители  должны были положить  в мусорный бак в каком-то чужом дворе поздно вечером и  уйти, как требовал преступник.

Они положили и ушли.

По соседству, незаметные для посторонних,  дежурили несколько сотрудников УВД.

И вот ранним утром, чуть рассвело, к  баку подошел  какой-то замухрышистый парнишка вроде как мусор выносить, с маленьким ведерком. Из ведерка он что-то высыпал в бак, а потом сунул туда руку в рабочей перчатке,  незаметным для постороннего взгляда движением вынул искомый пакет и сунул его в ведерко.

 Милиционеры подошли, попросили предъявить ведро, заставили снять перчатки и вынуть пакет с мнимыми деньгами.

Парень начал было отпираться, да каким-то визгливым неестественным голосом.

Тогда попросили его снять куртку  с капюшоном. И нате вам – парень оказался девицей!

Позвали родителей для опознания.

И родители   опознали в девице   - собственную дочь!

Мать со слезами, а отец с кулаками  приступили к ней с простым и единственно возможным в данной ситуации вопросом:

- Чего тебе не хватало?!

Девица расплакалась, начала что-то лепетать о тяжелой жизни, где у  всех одноклассниц все есть, а ей ничего не покупают. Милицию это, конечно, мало растрогало. Сидеть всю ночь в кустах и караулить вора – удовольствие не  из  самых больших.

 А он тогда о другом   подумал. С киднаппингом советские люди все же были знакомы. Американская классика. ОГенри  «Вождь краснокожих»

А  шантаж собственных родителей…. Тут, кажется, Шаура была первооткрывателем, хотя бы в масштабах родного города.

Вот материал в руки идет!

Черкавин не мог упустить такой случай.  Правда, не он один желал  бы оказаться первым, и надо было  это учитывать.

Но преимущество у него было! Он уже был, так сказать, вхож в их дом.  Поговорить, помочь – как он пообещал, явно преувеличивая свои возможности – чтобы милиция это дело не раздувала, да просто утешить, описать невиданное и неслыханное  происшествие  с точки зрения Шауры и всей современной молодежи.  Ведь родителям так важно знать, что у них под боком росло не чудо и не чудовище  - простая  девушка, которой  одеться хочется!

 И родители вроде «осознали» и решили простить. Особенно усердствовала мать. Чем бы дитя  ни тешилось, лишь бы не вешалось!

Черкавин сидел за очерком  не разгибаясь.

К утру было готово!  В меру  сострадательно к родителям, в меру осуждающе – к юной шантажистке. А главное, не забыто о нравственности.  О недопустимости такого поведения, мещанского по сути, несовместимого с коммунистической моралью и чуждого нам, как советским людям.

Он был доволен собой и даже горд.

Занес, придя на работу, в машбюро и побежал на утреннюю планерку.

Потом закрутилось: то фотографии оценить, то письма  с утренней почты прочитать.  До обеда сидел.

Бородач заглянул, интерес проявил:

- Как очерк, Витя?

- А закончил, Сан Саныч!

- Уже? Когда успел?

- Ночью.

- Настоящий репортер! Я тоже так сидел по  ночам.

Это он намекнул на то, что теперь репортажами не занимается. Есть у него работа посолидней -  очерки о главных и передовых людях республики. А может,  и не было никакой подоплеки в его вопросе, только простой интерес. Поговорили. Стишок смешной почитали.

Вместе спустились в столовую на второй этаж.

Там очередь как всегда. Со всех редакций народ высыпает размяться, себя показать, на других посмотреть.

Сан Саныч к себе пригласил после обеда. У них там уютно – кроме него еще две женщины сидят, комнатных  цветов  из дома нанесли,  изящные композиции из  букетиков составили. И всегда – чай на столике с вареньем – печеньем. Умеют люди устраиваться!

Не то что у него – целый день народ в верхней одежде, осенью – мокрой, зимой – заснеженной, лужи на полу оставляющей.

Людмила и Любовь  (« Ах, пожалуйста, без отчеств! Мы коллеги!» ) и Виктора угостили. Приглашали заглядывать. Они по-женски и совет могут дать.  На письма в редакцию! 

 - А ты что подумал, Виктор?

- Даже и подумать не успел!

Ответ понравился. Симпатии вроде завязались.

Так, успели распечатать?  Или неудобно пока беспокоить? Ладно, ближе к  концу дня загляну.

А когда зашел в машбюро в пять -  словно водой холодной окатили.

- Мы ничего не видели.

- Да вы что? Здесь, на рабочем столе, оставил. Там еще название такое, в глаза бросается! Как можно было не заметить!

- А какое название?

- «Таких преступлений еще не было»  Фамилии фигурантов дела, конечно, изменил, но суть-то осталась!

 Машинистки,  все трое, смотрели на него, а у него холодело в груди.  Черновика нет.  Вернее, то, что он им отнес, и было черновиком.

- Да не было здесь ничего!

Он стоял ошеломленный.  Такого подвоха от  них – никак не ожидалось! 

Зайти к главному нажаловаться? Поди теперь докажи! Один Сан Саныч в курсе, да и то – как?  С его же слов! Материала Саныч и в глаза не видел.

 Черкавин потерянно побрел к себе в конурку. Сел и стал вспоминать. Может, он заходил куда-то, а  теперь вспоминаются его обычные действия:  забросил текст на распечатку и пошел к себе? Да  нет же, обычные  действия были и сегодня. Зашел, положил… А потом, что было потом?  Оперативка, обычная текучка.  Похвастался Санычу.  Пошел на обед.  А перед обедом – с ним, кстати! –  забежал в туалет.  А Саныч  в это время где был?  Машбюро рядом. У девчонок тоже в это время обед.    Неужели позавидовал и забрал?  Он  всегда   словно покровительствовал ему,  а тут птенчик решил сам полетать.

Черкавина словно кольнуло.

Кому верить? На кого надеяться?

Он ехал домой и вспоминал отрывки из своего очерка.

«Слезами горю не поможешь» - почему-то вертелось в голове.

Пришел – и сразу заперся в своей комнате.

- Ты хоть ужинать-то будешь? – раздалось под дверью.

- Потом, мамочка, потом.

Он  быстро, пока не забыл, стал набрасывать абзацы.  Кое-что стерлось в памяти,  но можно и заменить более удачными оборотами.

Мама подождала час, а потом все же поставила ужин прямо на рабочий стол.

Он что-то черпал с тарелки, запивал чаем и все писал, писал.

К позднему вечеру все же сумел окончить.

Утром он был внимателен как никогда. Дальше тянуть было некогда. Надо отдать сегодня же к вечеру дежурному редактору, а тот, прочитав,  положит завтра утром на стол ответсекретарю.

- Вот смотрите, Валентина Ивановна,  на стол кладу!  Потом не говорите, что не видели!

- Хорошо, хорошо,  - чуть раздраженно ответила Валентина, -  Зайдешь после обеда. Я распределю. Девчонки еще не подошли.

На часах было 8.55.

Хотел постоять и дождаться, но Валентина посмотрела  на него, даже не скрывая, что ждет его ухода, и он ушел. 

Понятно, ей тоже неприятно за вчерашний   инцидент, даже если ничего нельзя доказать. 

Только зашел к себе – зовут на ковер.

- Направляем Вас на районную комсомольскую конференцию. Отчет – к … числу.

А такое-то число – уже через два дня.

- А можно спросить?  Насчет моего очерка?

- Так пообещал ведь уже!  Напечатаем!

Полетел на конференцию! Окрылённый!

Конференция продлилась и после обеда, так что в редакцию он успел к концу дня.

Забежал к себе, и сразу, скинув плащ, в машбюро.

- Напечатали?

- Чего?

- Как чего? Мой очерк!

- А, еще такое название…

- Да.

Валентина Ивановна оглянулась. Девчонки собирались уходить домой, уже береточки перед зеркалом надевали.

- Вы напечатали? – спросила их  нехотя.

Надюша потупила глазки, а Маша, наоборот, вытаращила с деланным удивлением.

Ответ был понятен и без слов.  

Девчонки попытались отговориться нехваткой времени. Выразительно  посмотрели на часы. Да, время идти домой.  Валентина Ивановна не стала их задерживать на сверхурочную  работу…  

А с Черкавиным   вообще не посчитала нужным объясняться. Без вашего, мол, очерка разогнуться некогда.

Только кивнула на кучи рукописей, дожидающиеся своей очереди.

- Ладно, -  примирительно сказал Черкавин, -  я сам.

- Что сам? Печатать сам будешь? – спросила Валентина Ивановна.

- Ну, печатать я умею. Не так быстро, как Вы…

Она улыбнулась.

- А где ж печатать-то  будешь?  Машинка дома есть?

- В том-то и дело, что нету.

- Чем же я могу помочь?

Однако смотрела она уже сочувственно и говорила извиняющимся голоском.

Черкавин осмелел.

- А можно Вас попросить?

- Попроси, - разрешила.

- Я бы здесь сам и напечатал. Мне завтра утром  надо уже ответственному секретарю отдавать!

- А, вот как, - протянула Валентина, - сочувствую!  Что же за весь день не заглянул, не поторопил. Я бы девчонок посадила за твой очерк.  Другие бы пока подождали. Им-то –

не горит!

- Меня целый день в редакции не было.  Командировали на конференцию. Про нее еще отчет писать…

- Понятно.

- А Вы бы мне машинку доверили, я бы и напечатал … -  самым вкрадчивым тоном попросил Черкавин.

- Да ведь не положено!

- Ну, не домой же, ясное дело!

- Ах, здесь хочешь остаться?  Ну, это в принципе не запрещено.  Если кому-то срочно. Только это… Мне сидеть тут с тобой некогда. У меня как назло дома гости…

Он не дал  ей договорить:

- Так я ведь и не прошу на меня время тратить.  – он набрал воздуха в грудь и выпалил, - А Вы не могли бы меня тут оставить? 

Она подумала и сказала:

- Значит, ключ тебе дать?  Да теперь уж никого не будет.  Уборщица приходит в 7 утра,  а ты к этому времени  успеешь, наверное…

- Конечно, успею!  Можете, если  все же сомневаетесь, и вообще никому не говорить. А то, что я мимо вахтерши поздно пройду – так это часто в редакциях бывает, когда «срочно в номер». Так ведь?

Она опять согласилась.

В те благословенные времена никто на вахте паспорта не проверял.  А в редакции иногда собирались молодые поэты на обсуждения своих опусов.

Она протянула ему ключ, но предупредила:

- Изнутри он плохо закрывает. Да мы  никогда изнутри не запирались.

- Понял. Рисковать не буду!   Закончу – запру снаружи!

- Попробуй.

Ключ легко вошел, легко повернулся в замке.

- Порядок!

- Ну, счастливо оставаться!

- Спасибо Вам, Валентина Ивановна!

Она ушла, а Черкавин остался.

 Хорошо! Один на всем своем 8 этаже, никто не мешает! 

На 9-м и последнем, 10-м,  этажах  только какие-то конторы, а  редакции ниже. Их  тут много, почти все городские газеты.

Он огляделся, выбрал машинку в самом дальнем углу, за шкафчиком ( вдруг кто заглянет, хоть это маловероятно -  так его и не видно).

Вставил первый лист и начал выстукивать по клавишам.

Потом вспомнил, что с самого обеда, проглоченного наспех в буфете на конференции,  ничего во рту не было. Надо бы чайку поставить да в пакете остались пирожки из того же буфета.

Включил электрочайник, взял бокал  – считай что свой,  всегда у них в машбюро именно из него пил, -  заварил себе в маленьком чайничке ( пакетиков тогда еще не было) чай  и приготовился почаевничать.

Запах какой-то странный от чая…

Понюхал еще раз. Гарью воняет. Посмотрел внимательно. Нет, всё правильно сделал. Чайник выключил, штепсельную вилку  из розетки  вынул.

Он сел и начал есть пирожок, прихлебывая чай.

Теперь воняло от пирожка. Он осмотрел его со всех сторон.  Пирожок как пирожок! В меру подрумяненный, не горелый

 Но ведь несет  гарью! Может, из коридора?

Он подошел к двери и осторожно выглянул. 

Под самой дверью горела какая-то куча. Столб дыма валил из нее и разъедал глаза.

Языки пламени вырывались снизу и подбирались к машбюро.

Он в ужасе захлопнул дверь.

Срочно звонить  01!

Он посмотрел по сторонам и вспомнил, что в машбюро телефона нет!

Открыл окно и хотел закричать вниз прохожим.

Но посмотрел в эту глубину, где редкие прохожие казались муравьями и с чувством полной безнадежности понял, что никто его не услышит и даже пожара пока не заметит:  на улице было еще светло, солнце  палило  вовсю и не думало идти на закат. 

«Надо мной – никого, внизу – тоже. Только вахтер на первом этаже»  - промелькнуло в голове.

Значит, надеяться не на кого.

Сгореть или разбиться, выбросившись в окно?

Одинаково страшно!

Хотя, может, кто-нибудь тоже задержался на работе?  Надо стучать по батареям, надо кричать!

Он  оглянулся, чем бы постучать. Ничего под рукой не было.

И тогда в ужасе он заорал не своим голосом.

И услышал ответный дикий вопль!

- Спасите!  - кричал он кому-то.  - Горю!

В коридоре началась какая-то беготня, стук.  Не сразу он догадался, что это гремят ведрами.

Неужели спасен?

Дым еще шел,  черный, вонючий,. Но  когда наконец из коридора открыли к нему дверь, огня уже не было. Так, отдельные затухающие язычки.

В коридоре стояла… Надя!

Напуганная не меньше его, грязная и мокрая.

- Господи, - только и смог он выдохнуть и закашлялся.

- Разве Вы не ушли домой? Я думала, там никого нет…

- Не понял, - ответил он, - а ты-то почему здесь? 

Ему вдруг подумалось, что возможно, Наде стало неловко, и она  решила все же распечатать его черновик с очерком, и вернулась для  этого?

И спасла ему жизнь!

Но она страшно смутилась от его вопроса и заплакала.

- Никому не говорите, ладно?  - она почему-то решительно перешла « на Вы». –  Я  же не знала, что Вы здесь. Я сейчас всё замою. Будет незаметно.

Он смотрел на нее во все глаза. Она еще больше смутилась и даже как будто испугалась чего-то.

- Рассказывай!  - решительно приказал он.

- А потому что не нужно, не нужно никому это знать, - она захлебывалась в злых слезах, - а Вам лишь бы сенсация была.  Ах, какое новое невиданное преступление!  А зачем знать про  еще невиданные!  Вы фактически не боретесь с преступлениями, а толкаете на них новых, новых…  - она запнулась, подбирая слово, - Может, они бы сами не додумались, если б Вы им не подсказывали. Ненавижу детективы!  - вдруг убежденно и зло закончила она свою сбивчивую речь.

Однако Черкавин ее понял.

- Так вот почему ты тянула с моим очерком. А в первый день?  - вспомнил он – Это ты спрятала мой черновик?

- Я его сожгла!  - она в первый раз посмотрела ему прямо в глаза.

- Думала, этим и закончится? Восстановить текст я уже не смогу?

- Зачем Вы это пишете? «Преступление, которого еще не было» - передразнила она название, - А теперь, после Ваших очерков – будет!  Для них ( она не уточняла, кто эти они)  это как пример, как указатель…. Неужели Вы сами не понимаете!

- Теперь, кажется, понимаю.

- Вы  меня  не продадите, нет?

- Предадите, хочешь ты сказать?  - он устало выдохнул. – Мой полы.