Наталья Драгунская     

 Жизнь

                      Из цикла рассказов «Длинный свиток воспоминаний»

      Она была умна, впечатлительна и добра. В семье она появилась давно, так давно, что уже и не помнили когда. Знали только, что родители ее были неизвестны, что в раннем детстве взята она была из приюта, куда ее отдали плохие люди, и что семья, которая ее удочерила, полюбила ее так сильно, что вскоре и представить себя без нее не могла. Дети сразу приняли ее в свою компанию, родителям же, которым и принадлежала инициатива удочерить ее, она стала так необходима, что они временами просто задергивали ее, поминая к месту и не к месту ее имя, оказывая нужные и ненужные ей знаки внимания, ругая и лаская ее одновременно. И она привыкла к такому обращению и даже получала от него удовольствие, что не мешало ей, однако, время от времени выказывать характер, который при всей ее доброте нельзя было назвать покладистым. Это выражалось, например, в том, что она любила исчезать из дома и по нескольку часов пропадать неизвестно где, а потом, как ни в чем ни бывало, появляться с невинным видом на дорожке перед входной дверью, без всякого нетерпения ожидая, когда кто-нибудь ей ее откроет. На все вопросы домашних, сходивших за время ее отлучки с ума от страха увидеть ее бездыханный труп, сбитый машиной на одной из дорог, которые они сто раз без всякой надежды найти ее обьезжали: «Где ты шлялась, негодяйка?» - она только безмолвно опускала голову и с виноватым видом уходила в спальню, где ложилась на свой диван и затихала до полного прощения. Ждать приходилось недолго, ее звали ужинать, и все опять возвращалось на круги своя: теплые отсветы камина на ковре зимой и аромат цветов и травы из открытой в сад двери летом, рокот телевизора, нарушаемый телефонными звонками, теплые руки, прикасающиеся мимоходом -  устоявшееся счастье.

     Шло время. Дети выросли и уехали. Без них стало немного скучно: не с кем стало дурачиться, бегать наперегонки и ловить мяч – но она пристрастилась ходить со своими приемными родителями гулять в парк, которых было так много в той части Калифорнии, где она жила (огромный гористый кусок земли, неровно заросший лесом, неожиданно расступающийся на поляны, с пугающими табличками на шестах: «Осторожно, пумы!»), и этот степенный выход в свет заменил ей прежнее сумасшедшее мельтешение с мячом.  К тому же, чтобы ей не было скучно, тоже из приюта был взят не очень умный, но вполне доброжелательный Чарли, который со временем стал ей неплохим компаньоном. Поначалу, правда, когда он появился в доме, она впала в депрессию (мысль о том, что кто-то отнимет часть любви, к которой она так за все годы жизни в семье привыкла, приводилa ее в ужас) и даже подумывала о том, не начать ли ей принимать антидепрессанты, но когда убедилась, что любовь, которую домочадцы начали испытывать к новоприбывшему не идет ни в какое сравнение с обожанием,  с которым они относятся к ней, успокоилась. К ней вернулись хорошее настроение и утерянный на время аппетит, тем более, что Чарли не докучал ей особенно желанием общаться. Он был большим тугодумом, не сразу понимал, чего от него хотят, и поэтому приходилось повторять тысячу раз, чтобы он, наконец, усвоил простые вещи, что вызывало у нее чувство глубокого к нему презрения (у нее-то самой проблем с пониманием не было, понимала и по-русски, и по-английски: семья была двуязычная, а Чарли, хоть и общались с ним из-за его недоделанности только на одном языке, английском, все равно все путал), презрения, которое им даже и не замечалось. Он был самодостаточен, мог часами в теплые дни лежать на солнышке и думать свою думу (бог знает, какие мысли бродили в его пустой голове! – ничего интересного, как ей казалось), не докучая ей своим вниманием, но тем не менее никогда не пренебрегая вниманием, оказываемым ею, мгновенно откликаясь на любые его проявления, и это было удобно. Со временем она даже полюбила этого дурака, насильно навязанного ей в братья, как она любила всех, кто принадлежал к Семье: близких и дальних родственников, не часто, но все-таки приезжавших в гости, друзей и знакомых, заходивших на огонек выпить и поговорить за жизнь, садовника и уборщицу, появлявшихся время от времени навести порядок в саду и в доме. И не было человека, который бы ни откликнулся на ее любовь, ни отпустил бы ей комплимент, ни приласкал бы ее, и она была счастлива.

     В один прекрасный день у нее открылся нарыв на ноге и пришлось идти к врачу. Осмотрев нарыв, знакомый врач с никогда не сходившей с лица улыбкой, по крайней мере, во время приема пациентов, за что она про себя называла его «душкой», внезапно посерьезнел и обратился к сестре с пространной речью, полной мудреных медицинских терминoв, в которых превалировало леденившее кровь в жилах слово «рак». И начались хождения по мукам: анализ крови, рентген, сканирование и, как удар хлыстом, операция. Было очень страшно сидеть в холодной тишине приемного покоя и ждать своей очереди и очень хотелось домой; успокаивало только одно: родители сидели рядом, гладили ее по головке, шептали на ушко успокоительное, и от их присутствия становилось легче - они не дадут пропасть. Через три дня ее отпустили домой. Она сильно исхудала, на месте ампутированной ноги была пустота, непрерывно напоминавшая о себе острой болью; поддерживаемая сестрой, она мужественно прыгала, временами теряя равновесие и почти заваливаясь на бок, но была жива. Дом встретил ее знакомым запахом привычного жилья, стабильности, покоя и ощущением того, что все будет хорошо. А еще через три недели она почти перестала хромать, и страшные воспоминания сначала отступили, а потом и вовсе растворились во вновь обретенной и такой чудесной жизни.  

     Ей было десять лет, она была помесью черного лабрадора с питбулем, с прелестной мордочкой, украшенной в младенчестве двумя ярко-розовыми пятнами на носу и подбородке, поседевшей с годами, что придавало еще большую выразительность большим, печальным, смотрящим прямо в душу черным глазам; с открытым характером, в котором не было места только для кошек, и ее звали Рози.