Чеслав Милош. Стихи разных лет В переводах Надежды Далецкой   ТАК МАЛО Мало, Так мало сказал я. Короткие дни. Дни скоротечные, Ночи короткие, Краткие годы. Мало, так мало сказал я. Я не успел. Сердце моё надорвалось Восторгом, Уныньем, Стараньем, Надеждой. Левиафанова челюсть Сомкнулась на мне. Голым лежал на пустынных Брегах островов. В бездну увлёк за собою меня Белый кит света. Вот и не знаю теперь я, А что же действительно было. ДАР Такой счастливый день. Туман разползся быстро, один в саду работал я. Колибри завис над листопадною лианой. И не было на свете ничего, чего б хотелось мне. И никого, кому бы позавидовать хотелось. Забыл всё зло и не стыдился думать, Что был я тем, кем был. Утихли боли в теле. Распрямившись, В небесном море парус увидал. КАМПО ДИ ФИОРИ На Кампо ди Фиори в Риме Оливок, цитрусов корзины, Вином забрызгана брусчатка, Вся в лепестках цветов. Румяные морепродукты Стол торгашей венчают грудой, И чёрный виноград сползает На персиковый пух. Вот здесь на площади публично Шёл на костёр Джордано Бруно. В кольце зевак и любопытных Палач огонь крестил. Но только лишь угасло пламя, Опять полны людьми таверны, Торгашки полные корзины На головах несли. Я вспомнил Кампо ди Фиори В Варшаве, возле карусели, прекрасным вечером весенним Под музыкальный вой. Стрельбу и взрывы в стенах гетто Раскаты музыки топили. Под музыку взмывали пары И плыли над землёй. Порою от домов горящих Нёс ветер пепельные хлопья, Кружащие на каруселях Тянули руки вверх. И развевал подолы юбок Девчонкам ветер от горящих Домов. Варшавским воскресеньем В толпе искрился смех. И может кто-то о морали, Мол, римляне и варшавяне Торгуют, празднуют и любят Близ горя, мук, костров. Иные под мораль подводят О бренной жизни скоротечной, И о забвеньи, что приходит, Хоть не угас огонь. И я тогда подумал вот что Об одиночестве и смерти, О том, что в миг, когда Джордано Вступал на эшафот, Он не нашёл ни слова, молча Он с человечеством простился, Оставив им молчанья данность, Тем, кто ещё живёт. Тем, кто так выпить торопился, Продать повыгоднее устриц, Корзины цитрусов, оливок Поплыли над толпой. Он был от них таким далёким, Как будто веком разминулись, Пока они нетерпеливо Смотрели на огонь. Но и они - одни со смертью, Уже запамятаны миром. Язык наш чудж им, непонятен, Язык иных планет. Потом появятся легенды. И словом через лихолетья На новом Кампо ди Фиори Взбунтуется поэт. БЕДНЫЙ ХРИСТИАНИН СМОТРИТ НА ГЕТТО Пчёлы обживают красную печень, Муравьи обживают чёрную кость. То начало расползания шёлка, бумаги, Крошения дерева, меди, стекла, Крушения никеля и серебра, и Гипсовой пены, и жести, горнов и струн, и кисти, и пуль, и кристаллов – Пых! Огонь фосфорический из жёлтых стен Волосы лижет людей и животных. Пчёлы обживают соты лёгких, Муравьи обживают белую кость, Так рвётся бумага, резина, и ткань, и кожа, и лён, Волокна материи и целлюлоза, и волосы, шкура змеи, провода В огне рухнут крыша и стены, жар мигом обхватит фундамент. И вот уже только песок, одинокое древо без листьев, Без лика, Земля. Долбя неспешно туннель, крот-охранник ползёт, Он с маленькой красной мигалкой во лбу. Считает тела погребённых, касается, движется дальше, Он пепел людской различает по радужным испареньям: У каждого разнится пепел своим спектром радуги, да. Пчёлы обживают красный отпечаток Муравьи обживают оставленный телом моим отпечаток. Боюсь, так боюсь цербера-крота. Его опухших, точно у патриарха век, Оттого , что сиживал долго при свечах он, Читая великую книгу рода человеческого. Что ему поведаю я, Жид Нового Завета, Две тысячи лет надеющийся на возвращение Иисуса? Может, разбитая бренная оболочка выдаст меня вездесущему взору его, И зачислит он меня в ряд, меж служками смерти: Необрезанными. ЧЕРЕП Пред Марией Магдаленой в полутьме белеет череп, Свечи гаснут. Кто, который из любовников её Эта высохшая чаша, кость – не пробует гадать, Оставляя всё как есть. Век за веком размышляя, думая из века в век. Спит песок в седой клепсидре с той поры, как увидала, Как руки прикосновенье на плече, Его руки, На рассвете ощутила и вскричала: «Rabboni!». Я же сны сбираю в чашу, эта высохшая кость есть я сам. В себя вбираю сны недужные, больные, сны влюбленные, в сомненьях, Сны страдания в садах, в ночь под окнами без света неуверенные сны. Никому уже не тайна: ни минуты наслаждений, ни обеты, ни порывы. Редко вспоминает их. Лишь одно мгновенье помнит, То, что продолжает длится в вечности неотменённой: Как почти уже была по ту сторону Земного. ОДА ПТЕНЦУ О непростой. О неопытный. Прячущий сзади ладони пернатые. О на прыжках вознесённый свинцового ящура, На механических роботах-щупальцах, Овладевающих всем, до чего ни коснутся. Несоразмерный. О самый из самых. Ландыша омут, жужелицы око в траве, Рыжее от оборотов болотно-сиреневых солнц, Нежели чем ночь в ходах муравьиных, в двояких светилах, В сущности каждому каждое равных. Поза свободы, безвольная поза: С веткой качаешься ты над озёрами воздуха, Где утонули дворцы, колокольни листов, Трассы посадок в бликующих тенях. Слушаешь зов свой, и я предвкушаю тот миг Освобожденья стопы и плеча распрямленья. Ветка качнётся, где был ты, на гранях кристалла Тёплого сердца биение ты унесёшь. Неповторимый, о равнодушный К звукам пти, птерон, фырргылс, бырыды. Поза, промолвят, без имени и без названий, Мах безупречный в огромном янтарном яйце. Чтобы я понял в биении крыльев, что отделяет меня От предмета, которому я что ни день раздаю имена И от моей вертикальной фигуры Тянущейся вверх, да хоть и к зениту. Полуоткрытый твой клюв, он со мною всегда. Нёбо его так телесно, так любо, Что ощущаю я трепет волос на затылке, Родственность душ и слиянье в экстазе. И вот тогда поджидаю в сенях пополудни, Глаз мне от губ не отвесть возле каменных львов И прикоснуться к руке обнажённой Под родниковыми звонами. ВСТРЕЧА Мы ехали утром вдоль мёрзлого поля под праздник. Ещё ночь царила, но занавес неба отсвечивал красным. Вдруг заяц внезапно промчался стремглав перед нами, Один из нас указал на него руками. Давно это было. Давно нет ни заяца в живых, Ни того, кто смотрел ему вслед. Ни следа. Любовь моя, где ты, к кому и о ком моё слово, Руки указующий жест, хруст снега, и линия бега – То не сожаление. Думы. И снова, и снова. ПЕСЕНКА НА ОДНОЙ СТРУНЕ Дар вдохновенья не сбросить до срока. Вечером как-то тёплым и мокрым Я понял, как сиро мне, как одиноко. Дождь неотступно за мною, под липами Плакал навзрыд, надо мною всхлипывал: Мне бы всех слёз не хватило выплакать. Так мне зрелость и досталась. Малость мудрость, малость жалость, За судьбу – заботы малость. Последний трамвай отозвался звонами, Тучи с востока – приветствий поклонами, Будто прочесть о себе мне позволили. Всеми забытый и невесёлый На мост возвращаюсь, сомненьями полный. Облако сверху, как пойманный голубь. Так завсегда, молодой или сивый, Думаю я: Кто ж такой Справедливый Решил, что вовеки не быть мне счастливым? Ужель для того, чтобы книги писал, Ужель чтобы молча эфир колыхал, Иным усмехаясь, толпу усмирял? Волны на Висле, порог за порогом. Последнюю грусть унесло потоком. Любовь остыла, немилость утопла. Нежаждущим – книги труднее писать, Унылым – труднее эфир колыхать И сердца печали трудней усмирять. Ласточка к солнышку ластится утром. Из бедных слов моих, образов скудных Песня возникла смешная и чудная: В зелёной дубраве, Три короля спали. Тук-постук дятел. Проснулись, сели, Спелы яблоки ели, Кукушечка, ну как врать им. СЧАСТЬЕ Как свет теплеет! В розовом заливе Покой канатов, частоколы мачт Во мгле тумана. Там, где в чашу моря Струёй стекает, у мостков, звук флейты. Под аркой древних и седых развалин Фигурки различимы вдалеке, Одна в косынке красной. Дерева, Вершины, башни утренней зари. ВАЛЬС Тур вальса вращается в отблесках свечек, В плывущих подсвечниках кружится зал. Я вижу пространств и огней бесконечность: Так в сотнях зеркал отражается бал. И розовой пылью, как яблонь цветеньем, Огромным подсолнухом движется круг: И ширятся крестообразные тени Плеч чёрных, стеклянных, плеч белых и рук. Я щурю глаза, в зеркалах проплывают И жемчуг, и перья на шляпах. Гудит Пространство, и шёлк наготу обвивает, И раз-два-три – шёпотом нежится ритм. Часы в девятьсот десятом бьют полночь. В клепсидрах осыпется год. Гнев и страх Грядущее время всей мерой дополнят, Огнём и разрухой смерть станет в дверях. А где-то родится поэт. И стихами Их песню споёт, но не им. Зорьки знак: Туман молоком летней ночью стекает В лощину, где будит село лай собак. Ещё нет его, но он позже, он дальше. Не знаешь, красавица, кружишься с ним. И так будешь плыть ты в легенде и в вальсе, Вплетаясь в военные боль, чад и дым. А он, из истории бездн и уроков Тебе в ухо шепчет: смотри, посмотри. И ты не поймёшь, кто из лет тех далёких Поёт: то ли вальс, то ли плач твой внутри. Встань здесь, у окна и раздвинь все преграды, Вглядись в блики лет, в отблеск дней, в мир чужой. Вальс стелется тут золотым листопадом И в стёкла метелью знобится зимой. На поле ледовом, прокрустовом ложе, На жёлтой заре – ночи взорванной хруст, Ты ужас толпы убегающей сможешь Понять, угадать по движению уст. До неба границ содрогается поле, Кровь снега смертями чернеет, кишит, Тела на камнях каменеют в покое, Дымящее солнце всползает в зенит. Тела на реке вперемешку со льдами, И цепи невольников вдоль берегов, Над чёрной водою, над туч колтунами Кровавое солнце встаёт высоко. Там, в этих цепях, там, в ряду молчаливом, Смотри, вот твой сын. С рассечённой щекой. И рана кровит, и смеётся он криво. Кричи! Ведь он счастлив от рабских оков. Пойми. Есть страданий такая граница, Улыбок за ней безмятежный поток Спасает его, помогает забыться, Зачем воевать он обязан, за что. И есть озаренье в быдлячьем покое, Посмотришь на небо, на звёздный мираж: Пусть смерть для других, для него же иное, Медлительно жить, каждый день умирать. Забудь. Важно лишь, как в той в солнечной зале, Вальсируя, в сотне цветов, звуков, эх Светильников сто в зеркалах колыхались. И взгляды, и губы, сумятица, смех. Всё так, и никто не коснётся ладонью, В зеркал амальгамах твой стан проплывёт. Чуть свет под дугой, под рассветной звездою Саней колокольчик звенит и поёт. ПЕСЕНКА О КОНЦЕ СВЕТА В день конца (в последний!) света Пчёлы весело кружатся над настурции цветками, Ремонтирует усердно сеть блестящую рыбак, Скачут между волн на море развесёлые дельфины, Прицепились к водостоку молодые воробьи, И скользит в траве, как должно, ужик в шкурке золотой. В день конца (в последний!) света Под красивыми зонтами полем женщины проходят, Пьяный, браги перебравши, на краю газона спит, И на улице хозяек зазывает зеленщик, Лодка к острову ретиво с жёлтым парусом плывет, Скрипка рассыпает звуки, Рассыпает звёзды ночь. Ну, а те, кто ожидали молний, громов, Труб раскаты и архангельские знаки Всё не верят, всё не верят, что пришёл уже конец. Потому что, потому что солнце и луна сияют, Потому что, потому что шмель обхаживает розу, Потому что, потому что в люльках розовые дети, Всё не верят, всё не верят, Что конец он – вот, конец! Только старичок, который мог вполне бы быть пророком, Но другой работой занят, потому и не пророк, Рассуждает вслух, корпея над подвязкой помидоров: А другого конца света и не будет, и не будет. А другого конца света и не будет, и не жди. ПОСТОЯНСТВО Случилось это в городе большом, какой страны, какого языка, неважно. Тому назад давно (да будет дар благословен рождения из мелочей рассказа, на улице, в авто записываю в спешке, чтоб не утерять) А может и не мелочь вовсе, кафе ночное, многолюдно, Здесь пела каждый вечер славная певичка. Я здесь посиживал с другими в дыму, в позвякиваньи рюмок, Мундиры офицеров, галстуки и женщин декольте, Напевы дикие тех горных мест, фольклор, И это пение, и горло её пульсирующим стеблем, Не забываемые через столько лет, Движенья в танце, смоль её волос и кожи белизна, И обонянье запаха духов её. Чему я научился, что познал? Обычаи и страны, людские жизни, прошлое. Ни одного упонимания о ней, о том кафе, бесследно всё. И только тень, и хрупкость, красота её со мною, всегда. СМЫСЛ – Когда умру, увижу я изнанку мира. Другую сторону его, за птицей, за горою и закатом солнца. Призыв прочтенья истинного смысла. Не складывалось что, то сложится. Что непонятно было, понятным станет. – А ежели изнанки мира нет? А если дрозд на ветке никакой не знак, А только дрозд на ветке, а если день и ночь, О смысле не заботясь, проходят друг за другом, И ничего нет на земле, одна земля? Когда б так было, то останется однако Слово, в единый миг слетевшее из уст несомкнутых, Которое бежит, бежит, посол неутомимый, В поля межзвездные и в круговерть галактик, Зовёт на помощь, восстаёт, кричит.