 |
|
|
Надежда Далецкая
|
|
«Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить...» Б. Окуджава
«…а
потому не спрашивай Джон Донн
Дождь ворчит, задушевно шарманит комар. Паучок нить жуёт над картиной. Свет включу: комара заглушает звонарь, храп выводит в соседней квартире.
Вот, казалось бы, где я нашла звонаря в век ночных дискотек семибалльных? Мне, считай, повезло: нипочём он не зря не кричит, не поёт, не скандалит.
В казахстанской степи лет полсотни уже Богу в бок запускают ракеты. А у нас есть звонарь, на крутом вираже колокольно храпящий, фальцетно.
Днём он тих и пригож, не встречается мне. Ближе к небу спешит, помоляся. Иногда взгляд его сверлит дырку в спине мне укором: Эй, ближний, покайся!
Стен дрожит гипсолит, в горке горько хрусталь вторит партией самой высокой. Под окном под фонарь, от куста до куста, тень от тени шарахнется в окна.
И вот так я живу от звонка до звонка, и не дай бог проснуться мне снова! Над крутой высотой гордо реет плакат «миру – мир, звонарю – звонарёво».
Солнце морщит чело, покидая зенит. Вновь бессонница – хлебом и солью. Сдох комар. Наш звонарь всё звонит, и звонит. И по ком он звонит, сердобольный?
В паутинном носке, в комариной тоске, в колокольности храпа за стенкой я мечтаю на остров попасть, и ни с кем не делить эту ночь, жизнь мою в кулаке, где комар мой шарманил и тренькал.
АНТОНОВСКИЕ ЯБЛОКИ
Мне – двадцать с небольшим. Казань. Мороз под тридцать. Витрины натюрморт: антоновка в снегу. Так хочется навек счастливой притвориться! Я так!.. почти смогла, Смогла!..почти смогу.
Дыхание в плену. Ни дать…мороза иго. Обмороженье губ. На Волге – вечный лёд. Прозрачный холод слов. На полке – Бунин. Книга! Язычества огонь! Язычества полёт.
Смешались все: в Казани в книжном магазине на улице, что в честь безбожного божка, юнец тайком сопит: Алла..! И томик синий любовно жмёт к груди: Ах, Блок! Что за строка!
А у меня огнём горят, пылают щёки: мороз или фантазий рой тому виной? Под тёмный хлад аллей бегу – ещё, ещё! И… и не пойму, кто я… И он…и граф? Со мной?....
Смешалось всё: Казань. Языческая Мекка. В предчувствии любви возведены мосты. Слова хрустят, как снег: ночь, улица, аптека. Нет!! Осень. Яблок хруст антоновских. И века…и дольше века день, И дальше дня – мечты.
НЕ ТВЕРДИ МНЕ
Расколола небо молния: шар – на пару полушариев. Не тверди мне, милый, мол не я. Знаю, знаю! Ночь обшарила и в сердцах не обнаружила целое в ополовиненных, осерчала и обрушила ливня хлещущие линии. Он пошёл гулять по улицам: в ход – походкою расхристанной. Молод, холост, тучей хмурится, зыркнет молнией неистово! Холодит взашей, за шиворот: «Прогоню вас – нет вам общего! Поворотом – живо от ворот: кончено и заколочено!» Так шипит, гремит, ругается, И грозит, и крышей лязгает.
Это я вчера намаялась: А усталость ливнем щерится: громоздит мне в ухо злобное: Не надеется, не верится, мол, любовь – на место лобное! Мол, рази разлука молнией, мол, смывай следы в обнимочку, ливень! Мелет, мелет: мол не я и не ты – две половиночки.
Ах, усталость, дура старая! Рассмешила, распотешила. Я – не смирная, не парная, Не послушная, не здешняя. Я как выберу, так выберу: всяк по мне, без возражения. Ну, а в жёны иль по выбору: в лихо мужу, в горе женино – мне решать! И впредь не сказывай, кто казнится, кто помилует. Ливень смолкнет, небо разом я обхвачу руками-крыльями. И пускай ударит молния: сны мне вещие, все в трещинах. Не тверди мне, милый, мол не я. Знаю! Не тебе завещана!
ПОЕДУ НА ПОКРОВ В ПОКРОВ
Поеду на Покров в Покров, в провинциальную глубинку – ведь до неё рукой подать. Вдруг там найду я Хлеб и Кров? Искать искомых не в новинку: не вдовье, вдоволь благодать!
Опять же отмолить беду на землях Пустыни отрадней, чем в толкотище городской. Вдруг там не чахнет русский дух, не блеет в участи бараньей: в загон, на стрижку, на убой?
В пустыне только миражи, песок, колючки, змеи, страх – я как-то побывала там. А в Пустыни? Скажи, как жить, не полыхая на кострах обиды зависти, стыда?
Для почвы под ногой стерня нужна, да вот сорняк пророс. Не узнаю родную речь. То мат, то хват – всё помолясь. В сопровождении угроз гортанных, близких, как картечь.
По золотому, по кольцу плывут машины дорогие по курсу рыбки золотой. А за кольцом всё не к лицу: обочин шлях, поля нагие, и предков, и врагов могилы сравнявшиеся в пласт с землёй.
Поеду на Покров в Покров по окольцованной России златых мошон и куполов. Переступив через порог, я Богоматерь попросила б всех: алчных накормить и сирых. Но у меня ни прав, ни слов….
Поеду на Покров в Покров.
ACH, ALLES IST HIN!
Сбылось! Никогда со времён потопа хлопот таких (знаю!) никто не лопал: как малым взять?…да кармана худоба… Но громко гремит настроения топот: Пустите же Дуньку скорее в Европу!
Разбег, после Праги галопом – и в Вену! Ведёт нас (везёт же нам!) чешская Лена. Но если уж быть до конца откровенной – былым землякам по завышенным ценам себя преподносит, как прима на сценах.
С прискоком бежим, на прицеле снимая. У «Стефана» сцена восторга немая. Вот площадь без края, вот Моцарт играет, лошадки гарцуют, туристы лягают, в толпе Августин промелькнул, улыбаясь.
В кафе гладкошёрстные Sitz-австриячки и наши мадамки, вспотевшие клячки, над чашкой склонились с восторгом ребячьим: Ach, Jesus Maria, никак не иначе, так вкусно, сейчас от блаженства заплачу!
Я тоже гуляю по улицам Вены, в отрыве: степенно и самозабвенно. Уйдя прямиком в положение крена от массовых знаний и массовой пены: в толпе редька гида не выигрышней хрена.
Десерт – на Мариа на хильфер на штрассе. Здесь каждый второй – это наши, из Раши. Заплыв на покупки – размашисто, брассом! За массой товаров – растратчиков массы: успеть бы за чёсом да помня за часом…
А мне столько лет, что печалит в сумме: уж год, как Иосиф Бродский умер. А я лихорадочно в венском ЦУМе: (сам Фрейд до такого бы не додумал!) дешевле, побольше бы да поярче?
Но время… И вечер за днем неуклонен. Дворцы, и музеи, и площади тонут в закатных лучах. За разъездом за конным мелькнёт позолотой «чумная» колонна, и камни брусчатки откликнутся звоном.
Потом, через дней и недель километры, вдруг Вена почудится в мареве лета: имперских дворцов и садов эполеты, венчание Франца и Элизабеты, проезды, проулки, просветы, кареты…
Мычанье органа: звук низкий и чёткий. Глазастые кирхи – святые бочонки. Прохлада музеев. Дунайские чётки. На каменный трон взгромоздилась с почётом Мария-Терезия. Кто-то ещё там…
Как много картинок, как времени мало досталось мне в Вене, мне в Вене досталось… Вот будь бы я Клара, кларнет бы украла, но только из Карлов не выбрала Карла…
Имперского плена пленительность Вены!
Лишь флейты смешок, странной песенки жало: «Ach, Alles ist hin!»* Всё прошло, всё пропало, что было со мной.
И чего не бывало….
*«Ach, Alles ist hin!» - (нем.) Ах, всё прошло (пропало) (строчка из стародавней австрийской песенки «Ах, мой милый Августин»
TUMELTSHAM
Сестре, Natalje Moser посвящаю
По утрам у лица золотая пыльца: солнце брызжет на стены, в постель мне. Долго будет мне сниться село Тумальцам, на окне орхидеи цветенье.
За окном луч дороги, квадраты полей: аккурат в аккурате в квадрате. Звоны с кирхи. На яблоке – дремлющий шмель, нажужжался, все силы истратил.
Травы стрижены по-парикмахерски – грех наступить, что сродни оступиться. Детский говор и смех, на пригорке орех плодовитый: не зря, заграница!
Серый длинный сарай – серых мыслей стена. Аккуратный погост – всё под боком. Как мне нравится здесь! Тишина, тишина… Как легко мне здесь, как одиноко!
И еда, и питьё, и житьё, и бытьё: всё красивое, только чужое. Только синее низкое небо моё, только облако голубем Ноя.
И лугов опояс, и дороги
шлея… я – чужая! Но всё-таки, может, своя? Может, Богу своя? Я не знаю…
Как мне знать, им понять меня иль не понять? Молча смотрят мне вслед, провожая. На пригорке – родня, под горой – полынья. Что мне спать, что проснуться мешает?
Золотой Тумальцам, рыжий кот у крыльца. Вправо, влево и прямо дороги.
Вновь орехи звенят, вновь на кирхе звонят: Песнь о ближнем. О доме. О Боге.
КАНУН
Навечерие Рождества. Снега вдоволь и солнца вдоволь! На деревьях одежды вдовьи: бело-траурная листва.
В полуночие опрометь дни помчатся неумолимо, выполняя завет голимый)*: от рождения счёт на смерть,
На порядок, где миг веков утонул во вселенской лени. Но сегодня с утра сочельник: братец святочных пирогов
на двенадцать весёлых дней, вечеров языческих, курных в ворожбе и гаданьях бурных: чем бессмысленней – тем модней.
А чудесней всего естество! Дети в санках со смехом мчатся… Как сойдутся стрелки в двенадцать вновь… и вновь…и вновь! Рождество.
*голимый – чистый, неизменный
ЗАМЕРЕВ, ПОЛЮБИВ
Ускоренье времён – укоризной судьбе. Ничего не успеть! И не надо. Тот – разлукой пленён. Этот – верен себе. А в итоге: ни рая, ни ада.
То ли дело вчера. На бумаге письмо: запах смол, шорох листьев зелёных. От утра до утра слух листать на измор: не спеша пересчитывать радость
от лопочущих букв, от неровностей строк, от земного поклона бумаге. В землю просится плуг, всход появится в срок: Откровение, чудо! Без магий.
Замесить – как зачать! Комом первый, но блин: чувство, слово, отрада, тревога. До родного плеча через скопища спин – сто дорог пересечь по дороге.
Так куда тороплюсь? Замерев, полюбив, и ладони на лбу ощущала. Крест оконный – на плюс заоконных глубин! Будто люльку рукою качала.
|
 |