Маргарита Борцова 

Белый вальс в трехмерной плоскости

Мутная матовая лампа под потолком гудела, как большой рассерженный жук. Массивные, косолапые от времени коридорные двери то и дело гулко охали. Из задверного пространства периодически шибало столь ядреным сплавом карболки и нативного нашатыря, что запах родного, засиженного кошками подъезда показался бы сейчас сладчайшей амброзией.

Дина наконец-то осмелилась привалиться нудящей спиной к холодной, цвета и фактуры скисшего молока стенке и выпрямить налитые густой болью ноги. Из-под щербатой проплешины знававшего лучшие времена больничного халата дерзко проглянул синий глазок джинсовой ткани, сразу же амбициозно вступив в контраст с отпугивающей «стерильностью» местного антуража. Дину примчали в эту юдоль скорби как она была, в костюме «красавицы-креолки»: варенках в «облипочку» и вкусно подчеркивающей талию красной клетчатой рубахе. В искусно взъерошенной пене волос поплавком маячил черно-белый огромный бант. Совсем уж неуместные кроссовки на стопудовой платформе Дина сразу по прибытии запихала ногами под дальний угол топчана.

Забытье накатывало волнами, сливая шорохи, бормотание, сопение и прочие столь характерные для любого человеческого зверинца звуки в единый оскопленно-приглушенный монотонно-рокочущий гул, повинуясь ритму которого подпотолочный жук то начинал медленно вращаться, то вдруг распадался на несвязные, радужного сияния блики.

На войне как на войне... Снова, похерив самым бессовестным образом устоявшиеся коллективные биоритмы, бесцеремонно яростно хлопнула раздолбайка - входная дверь. Уронив с кровати тонюсенькую ручонку, повернулась и застонала дочка. В прожорливые недра палатной утробы втащили нечто отдаленно напоминающее мумию одного из фараонов страны Большого Хапи. Внесенный, пока еще одушевленный предмет не замедлили пристроить так, что, дополняя какофонию звуков, нервически взвизгнула всем своим панцирным нутром видавшая виды больничная лежанка.

В самом деле, чего-чего, а беды здесь гнездилось немеренно. Отдельная, свойская беда каждого: и унылой старухи в стянутой узлом белой деревенской косынке, и пигалицы с веснушчатым носом и рыжими космами, замотанными банданой бинта с бурыми заскорузлыми крапинами, и пацана в линялых тренировочных штанах с парусящими коленками, и бог знает кого еще, заплутавшего в закоулках безразмерной больничной палаты, – сливаясь и резонируя с другой такой же бедой, порождала немыслимый, чудовищный конгломерат. Отчего горе глохло, немело, становилось почти приемлемым.

Не то с Диной... Не на плоской равнине подкараулила ее судьба. С самого гребня,

с излета бытия падать пришлось.

Вчера, а может быть, еще сегодня, время смешалось, как детские формочки в песочнице, кто-то теплыми ладонями коснулся моего сердца, и оно, напитавшись соленой океанской влагой, разбухло, стало таким нестерпимо тесным для груди, что я проснулась среди ночи. Ощущение счастья не оставляло. Сегодня суждено нам встретиться вновь, и это – неотвратимо и прекрасно, как ход небесных взаимотяготеющих светил.

Десять дней Дина жила радостью. Знаешь, как это? – десять дней ощущать себя совершенно определенно любимейшей частицей  творения и всеми ими сразу: теплым майским дождиком, босиком скачущим по нефритовой глазастой траве, бережными лучами солнца, ласкающими напитанную клейким соком молодую листву, бродяжкой-ветерком, вплетающимся в невесомые прядки волос, перволетком-птицей, пробующей силу крыла?..

Под оберегом нахлынувшего невыразимого чувства Дина вдруг оттаяла, став прежней, дозамужней шалопутно-смешливой девчонкой с явно чужеродным для наших

неулыбчивых черноземов искрящимся «африканским» темпераментом. Что поделать, по

иронии судьбы, искушения караулят нас тогда, когда мы якобы неуязвимым забралом

выставляем против них прожитые годы.

Три десятка устоявшихся, размеренных лет, избытых Диной в домашних золушкиных хлопотах, казалось, не оставляли никакой лазейки для чуда. Дети, дом, никчемная работа – дурацкая черная дыра, всасывающая день за днем в свою плотоядную прорву все женские послебрачные чувства, мысли и желания. Когда на простенький вопрос: «Какой подарок ты хочешь?» – трудно, невозможно ответить. Мне лично ничего не нужно. Светочке – туфельки, Мишеньке – ранец новый. Обои бы в комнате поменять. А лично мне? Нет, спасибо, ничего... Но надежда на чудо, как венчальная прабабушкина фата в сундуке, сберегается на всякий случай. Может быть, до тех самых пор, пока по располневшим ногам не расползется неотвратимо географическая сеть вен, а на виске не появятся нагло, расположившись на постоянное жительство, два-три седых волоска...

– Нет, что вы... Спасибо, всё хорошо. Всё хорошо, спасибо.

Мальчишки, институтские Динины приятели... Как провидчески окрестили они тоненькую, парившую над земной ипостасью однокурсницу Наташей Ростовой! Никто вовремя не остановил взбалмошную всамделишную Наташу, и ее, бежавшую с беспутным Анатолем, угораздило напрочь связать с ним судьбу. Наташа, после десяти лет неудавшегося, но хронического замужества, затурканная бытом, волею судьбы и собственным непротивлением превращенная в оседлую клуху, вот что такое была Дина теперь. Что ж, такое вершится сплошь и рядом. Зато жизнь скользит плавно, с нордическим спокойствием среднерусской речушки. Обтекая острые камушки... Не слишком глубокая для запруд. Вид раздобревшего, разбухшего, как переваренный пельмень, представителя сильной половины человечества, при всякой оказии робко тулящегося за спиной супруги, а в прочее время не уступающего собственным отпрыскам в силе и направленности капризов, давно уже не вызывал ничего, кроме тоскливого недоумения. Дина примирилась и с этим.

Погодки, брат и сестра, прежде боготворившие маму, начисто лишенную броской внешней и внутренней атрибутики гегемона жизни – взрослого человека, потихоньку, по мере вырастания из заштопанных колготочек, начинали, пробуя голос, в подражание зычным отцовским руладам покрикивать на мать. Дина и им почти не возражала. Внешний мир мало-помалу переставал соприкасаться  с плотью ее души. Душа, как огромная бацилла, постепенно образовывала споры, под труднопроницаемой оболочкой которых тихо теплилась невидимая постороннему взгляду жизнь. «Литературная» девочка потихоньку переселялась в зыбкую зазеркальную ирреальность.

Не перешагни порога снов моих, действительность. Не коснись их грубой своей, шершавой ладонью. Дай мне вздохнуть полной грудью, зарыться по локоть в соленую вихрастую гриву океана, глазам моим дай уловить подводный тайный ход гигантских доисторических рыб с аморфными оранжевыми пятнами на спинах. Большими обжигающими глотками буду пить я солнечный, терпко-сладкий нектар. Господи! Что за невыносимое даровано мне ощущение: плавясь всей кожей, течь, впадая в бесконечную гладь временной реки. И только здесь, во сне,  в несбыточном сне, чей-то голос однажды назовет имя любви моей.

Десять дней назад грёзы, нехотя потеснившись, уступили место реальности. В тот вечер Дина шагнула прямо с порога школы, с очередного родительского вече, обсуждавшего неотложные меркантильные надобы учительского коллектива, прямо в перенапитанную моросью, неврастенически хмурую осень. И в двух шагах от себя увидела его. И узнала сразу. Узнала глазами, сердцем, шестым, как оказалось, не до конца отмершим еще чувством. Рванулась, про всё забыв, навстречу. Как птица провалилась в полет. Не зная, что там, за спиной, безмятежно улыбаясь, стоит ее новая подруга. Его жена.

Что за дурацкий вздор несла Дина в тот вечер! Смысл заключался не в

словесной ветреной шелухе, а в сладчайшей музыке ответного чужого, до крайности знакомого голоса.

Дольше жизни я ждала тебя. Высок ли ты? Красив? Какого цвета твои глаза? Не знаю... Ничего не знаю. Знаю только, что сердце мое счастье и горе разрывают на

части.

Ночью они ехали в переполненном трамвае, тесно прижатые друг к другу, и Дина даже во сне негодовала по поводу ничем не спровоцированной дерзости его поведения.

Вот так в самом дальнем закутке Дининой души поселился маленький, пушистый, неизвестной породы зверек. Он то безмятежно дремал, свернувшись уютным клубочком, то прыгал и суетился, требуя внимания и ласки. Прошла осень, миновала зима... Время от времени Дина высвистывала из глубин памяти своего маленького пушистого друга и гладила по бархатистой мяконькой шерстке. Зверёк смешно урчал, и на душе ее тоже становилось щекотно и радостно.

Весной, когда солнце, разгулявшись и мгновенно уничтожив последствия краткой весенней ростепели, взъярилось почти по-летнему, случай свел их снова.

Знаешь, как бывает, когда притягивает друг к другу без вопросов, без колебаний, без той суетной неловкости, которая поначалу отравляет отношения чужих, малознакомых в общем-то людей?

Они сразу стали на «ты». И это теплое, живое «ты» не было ни бесстыдством, ни нарушением неизвестно кем установленных житейских норм. Оно было столь же само собой разумеющимся, как и прогулки на школьном дворе, пока дочурки-первоклассницы набирались сил после бесконечных школьных уроков. Сидя на лавочке или неспешно прогуливаясь по школьным коридорам, они говорили, говорили, говорили... Как будто вся предыдущая жизнь каждого протомилась в одиночной камере или на необитаемом океанском острове.

Сядь со мной рядышком, пожалуйста. Ни дыханием. Ни рукой не коснись. Только смотри, смотри в глаза мои неотрывно. Чувствуешь? Я начинаю переливаться в тебя, а ты – в меня. Время умерло, и все мелкое, наносное, исчезло, как водоросли и обкатанная галька, унесенные отливом. Я – проматерия твоя. Теплый, добрый океан. Прильни к моим недрам, любимый.

О чем они говорили? Бог знает. О чем говорят двое. Обо всем сразу и ни о чем. И если бы кто-то банально спросил: «Который час?», они, удивленные, долго не могли бы понять, чего же хочет от них такой прежде реальный, а ныне такой далекий и несущественный внешний мир.

Однажды он рассказал ей о своем предке, герое Крымской кампании, полтора века назад на собственные средства отлившем для местной церквушки покаянный колокол.

Ночью Дине приснился старинный просторный дом со скрипучими деревянными ступенями и мезонином. Она, как видно, хозяйка дома, одетая в белый капор и белое же, утопающее в кружевах и рюшах платье, ждала кого-то на самом верху лестницы. И вот вошел он, высокий и статный. Тихо обнял за талию, увлек в сад. Сад плавно переходил в заброшенный парк старой дворянской усадьбы. По сторонам его стояли клены, немые великаны, все в золотых доспехах необлетевшей листвы. Вдруг порыв ветра разом сдернул покров с деревьев. Листья, прощально затрепетав, с тонким музыкальным звоном закружились над землей. Сначала они утонули в золотых сугробах по щиколотку, затем – по колено, по грудь... А огромные кленовые звезды всё падали и падали, бередя сердце невыразимо щемящей мягкой грустью.

Дина хотела рассказать ему поразительный сон, но отчего-то вдруг не осмелилась. Только сердце ее сжалось, когда в непроницаемых глазах его прочитала она отражение тайных своих видений. Отпуск заканчивался. Оставался последний день.

Вырвавшись из объятий улицы, вязкой и сырой, они вошли в вестибюль школы, где появился недавно новый обитатель – старый школьный рояль, за дряблостью предпенсионного возраста отправленный чьей-то безапелляционной дланью на выселки. Он подошёл к разжалованному ветерану, провел ладонью по запыленной крышке, приподнял исцарапанную панель. Рояль несмело улыбнулся всеми четырьмя с половиной пожелтевшими октавами. Пальцы Дининого спутника заскользили по ровным рядам клавиш. Старик-инструмент вздрогнул, очнулся, взял с места в галоп и понес, понес... Мелодия неожиданной силы и напора то взлетала вверх, натягиваясь каждой жилкой, преодолевая невидимые крутые барьеры, то звенела переливчатым весенним ручьем, то шумела разгульными степными ветрами, то, обрываясь, падала вниз и, прежде чем напороться перебухшей грудью на зияющий оскал бездны, рассыпалась на бесчисленные, нестерпимые брызги радости. Рояль прогудел последние аккорды, счастливый, взмыленный и укрощенный. Игравший обернулся, и в глазах его Дина снова увидела нечто и поняла, что поковыляет босиком на край света, только бы рядом был этот, самый дорогой её человек.

Всю ночь она молилась о чуде, и маленькое местное чудо свершилось. Назавтра он появился снова, смущенный, взволнованный, запыхавшийся. Занятия давно закончились, а Дина всё не уходила, всё ждала – с истовой жаждой верующего. Девчурки выскочили на улицу первыми. Чужой папа и чужая мама вышли следом. Непривычно молчали, разом обретя способность слышать друг друга без слов.

– Смешная, я не мог не прийти.

– А я не могла не дождаться тебя. Теперь я ничего не боюсь, и все образуется как-нибудь само собой. Ведь души наши слились, и единая общая душа вот-вот родится из них, как Афродита из пены морской.

Дочурки убежали далеко вперед. Они остались одни посреди суетного мира, обрученные и обреченные друг другу.

Подскажи мне, как спрятать свое счастье от недобрых чужих глаз. Кто следит за нами: такие же смертные или сама судьба? Пока у меня есть волшебная палочка, я могу загадать любое желание. Хочешь, я сделаю тебя маленьким-маленьким, как морской камушек? Нет, еще меньше – как горошинка, и сожму в кулаке? Никто не заметит тебя. Ты будешь в безопасности, но только до того момента, пока кулак мой не разожмут, и они – те, кто хочет разлучить нас, – не доберутся до тебя. Я могу сделать тебя еще меньше – с пшенинку – и положить вот в этот маленький нагрудный кармашек. Там ты будешь рядом с моим сердцем. Но когда они сорвут с меня платье, ты можешь выпасть, и я не замечу потери. Лучше я сделаю тебя совсем крохотным и прозрачным, как пылинка, чтобы только на свету и только мне ты был виден. Я спрячу тебя туда, где никто не найдет. В  себя я спрячу тебя. Но и там, в темноте, в живительной влаге ты вдруг прорастешь и, разрывая упругими корнями мою пластилиновую плоть, вырвешься наружу...

– Мамочка, переверните ребенка на живот. Укольчик будем делать. – Наработанный голос медсестры вырвал Дину из спасительного забытья. «Доченька, маленькая, хорошая моя!.. Что толкнуло тебя под эту проклятую машину?! Кругом мать виновата. Если случайность это – не доглядела, не воспитала как надо. А если?!... – Нестерпимую мысль гнала от себя прочь. – Дочка скрытная. Хоть и маленькая, никогда не расскажет про обиды свои, не пожалуется. Да ведь не сама ли приучила в последнее время, чтобы только по крупным горестям беспокоили? Лежит доченька, чуть приметно дышит, черные полукружья на глазницы наступают, а утром еще пташечкой щебетала. Выпал птенчик неоперившийся из гнездовины. А гнездо – не сама ли птица-мать опрокинула?»

Господи, видно велик грех, если плата за него такая? Но оплачено же! Оплачено! Господи милосердный, не отними! А придет если, руки не подам, не взгляну даже. Такого откупа хочешь ты, праведник стоеросовый? А сердце – оно другого хочет. Сердце мое, бесстыжее, ненасытное!

Дина ждала его весь день, вскидываясь всем телом на каждый дверной выстрел. Плакать не могла, закаменела. Маячила на верхушке зубастой больничной лестницы, выглядывала в зарешеченное окно. Прошел день, и еще один. И еще, и еще... Дина в своём ковбойском прикиде сидела, сгорбившись, на кровати и тупо смотрела в кисломолочную стену. Сердце её, давшее надлом в тот приснопамятный самый первый день их встречи, теперь медленно распадалось на две половинки. Первая, обладательница левого желудочка и левого предсердия, уверяла, что ждать уже бесполезно. А вторая, почти зеркальная её сестра-близнец, не верила.

Так продолжалось еще сколько-то дней, пока наконец, не выдержав и хрустнув по разлому, сердце не разбилось окончательно.

Ты слышал, как, вздрогнув, зарыдал вчера колокол на обветренном остове несуществующей деревенской церквушки?

– Дин – дон!!. Дин – дон!..