Россия Столыпина и РФ Путина: непересекающиеся миры

В новой России имя Петра Столыпина должно принадлежать к тем символам, что свидетельствуют о значительности ее истории и преемстве с более чем тысячелетним государственным развитием.

Правда, имя великого премьера в его же стране до сих пор окружено отношением странным и неопределенным.

В 1937 г., через 20 лет после большевистского переворота, наступила эпоха Великой стабильности. Города, улицы, заводы, воинские части, корабли были наименованы в честь деятелей коммунистического движения, площади украшены памятниками его вождям.

Сейчас, через 20 лет после рождения обновленной некоммунистической России, объявлен своеобразный юбилейный год Столыпина. 18 сентября — день столетия его гибели. 17 сентября в Киеве, а затем 28—30 сентября в Москве пройдут международные научно-практические конференции, посвященные Столыпинским реформам. К памятной дате в Киево-Печерской Лавре отреставрируют крест на его могиле. В Москве в июле председатель правительства РФ В.В. Путин объявил о сборе средств на памятник своему предшественнику. Памятник собираются поставить в 2012 году, к 150-летию со дня рождения Петра Аркадьевича. Именем его назовут улицу, корабль…

При этом и улица, и памятник, и корабль последнего великого деятеля разрушенной исторической России будут окружены прежней советской топонимикой и символикой. И это не только политико-топографический парадокс, но, прежде всего, духовный нонсенс, много говорящий о сути происходящего в стране.

В таком контексте Столыпин-памятник, Столыпин-пароход, Столыпин-улица, даже Столыпин-ракетоносец (вроде крейсера Петра Великого) или, чего ни случается, Столыпин-город вряд ли что-то скажут сознанию его нынешних соплеменников. Тем более что не только перестроившиеся СМИ, но и перестроившиеся (а часто и перекрасившиеся с советских времен) историки создали для рядового человека расколотый и штампованный образ премьера-преобразователя. Не то неудачливый реформатор, не то жестокий палач. В зависимости от конъюнктуры ему приписывают то происхождение из спецслужб, то делают борцом с парламентаризмом, то придворным карьеристом и властолюбцем, то не знающим сомнений мудрым вождем и удачливым политиком-стратегом, то орудием в руках царя.

Нет ничего более далекого от этих расхожих представлений.

Представитель дворянской элиты, провинциал, большую часть своей сознательной жизни проведший на западной окраине Империи, естественник по образованию, хозяйственник по наклонностям (в МВД он пришел из Департамента земледелия). Во главе правительственного аппарата он стоял всего 5 лет (по-нынешнему, один президентский срок). Призванный к руководству страной по воле императора, он в разгар первой русской революции словно вошел на ходу в мчащийся поезд /государственного управления/. На ходу должен был вникать в накопившиеся за столетие управленческие проекты, разбирать завалы противоречивых предначертаний.

Политические убеждения его в современных терминах можно обозначить, как монархические. Конституционный монархист-правовик.

Две особенности характеризуют момент, в который Столыпин встал у руля государства. Все предшествующее столетие правящий слой постоянно был обуреваем беспокойством по поводу недостаточности материального и культурного положения крестьянства. С началом бурного промышленного и индустриального развития 1880-х годов к этой озабоченности прибавились волнения в отношении появившегося и быстро увеличивающегося городского пролетариата. Созывались совещания и комиссии, писались проекты, призванные улучшить положение, однако после оборванной реформы Александра II, больше уже ничего не делалось.

Вторая озабоченность правящего дворянско-бюрократического класса была связана с «третьим элементом», с образованным слоем общества, своего рода непослушным детищем имперской власти. С одной стороны, образование было трамплином для получения личного дворянства и связанных с этим привилегий. С другой стороны, люди знания, разночинцы, земские деятели, имели на все свой собственный взгляд, имели на окружающие проблемы свои решения. Они требовали перемен, как раз в связи с тяжелым положением простого народа.

«Третий элемент» чрезвычайно усилился и разросся к началу XX века (одних земских служащих около 70 тысяч по Европейской России). Причем радикальные политические настроения в нем стали преобладающими и настроения эти выражались не столько во взглядах, сколько в действиях — терроре и насилии. Была даже мода такая среди общественников — гордо утверждать: «Мы люди дела, а не либеральных слов. Мы приближаем зарю новой жизни — акциями террора и экспроприаций». Именно такие настроения социалистической радикальной интеллигенции сумели повлиять на развитие страны после ее поражения в войне с Японией.

«Кровавое воскресение», убийство великого князя Сергея Александровича в каком-то смысле вырвали у царя «дарованную» Государственную Думу. Вначале она должна была стать законосовещательной, но в результате Манифеста 17 октября 1905 г. превратилась в полноценную законодательную.

Проблема обнищания крестьян и пролетариата, проблема бюрократического зажима народа и «третьего элемента» тисками бюрократии имела для власти еще одну болезненную сторону. Было ясно, что рано или поздно отсутствие опыта участия народных масс в делах государственного управления грозит смутой и взрывом. В делах сельской общины или, в лучшем случае, земства, крестьяне и мещане принимали некоторое участие, но более широкие горизонты были для них закрыты.

Столыпин разделял эти опасения. В отличие от высших придворных кругов он не оставлял проблему на волю судьбы, а действовал, налаживая отношения с различными общественными кругами. Дума для него была полем общей работы, терпеливого приобретения опыта в совместной государственной деятельности — и правительством, и народными представителями.

Ведя войну с террором, премьер сосредоточил депутатов Думы на решении главнейших проблем страны.

Главным делом для русской власти (с 1905 г. и законодательной), по его мысли, было запустить процесс формирования в народной толще слоя мелких и средних собственников. На это была ориентирована столыпинская переселенческая программа. И программа поддержки рабочих через страхование их жизней. Программа кардинального обновления местного самоуправления создавалась им в расчете на вовлечение самых широких кругов общества в государственную работу. После своего посещения Киева (как оказалось, рокового) он намеривался приступить к переустройству МВД.

Столыпин стремился смягчить для людей тяготы преобразований. Те же крестьяне-переселенцы осваивали Сибирь и Дальний Восток при поддержке власти, при своем добровольном выборе, а не в колоннах зеков, как это потом делалось в СССР.

Когда утверждают, что Столыпин, ставший премьером в июле 1906 г., манипулировал Думами, создавая марионеточный парламент, забывают о том, что все четыре Госдумы старой России были трибуной самой жесткой постоянной оппозиции власти. Распуская неработоспособный парламент, Столыпин, как считали тогда многие, сохранял в стране основы и дух парламентаризма.

Ему удалось вывести страну из пожарищ и направить поезд государства в просторы свободной жизни. При нем Государственная Дума была работоспособной и живой. Печать свободной и разнообразной. Общественные союзы опирались на инициативу личностей и были независимы. Дух предпринимательства развивался и знал над собой высшие цели, а не только стремление к материальному успеху.

Один из ярких деятелей Серебряного века, тогда либеральный общественник, а затем известный философ, Федор Степун вспоминал русскую жизнь 1900-х годов. Это была Россия, разогретая и революционным порывом к переменам и мощью Столыпинских проектов, его воли.

«Россия… пробужденная в 1905-м году начала в эпоху Третьей думы (т.е. созданной при участии Столыпина. — П.П.) быстро сливаться с созидательным процессом жизни… Хочу указать на ту энергию, с которой русская жизнь в «темные годы» реакции боролась против интеллигентской революции… Провинция преображалась еще быстрее Москвы. Умные и работоспособные крестьяне… быстро шли в гору, смекалисто сочетая сельское хозяйство со всяческим промыслом. Дельно работала кооперация… Улучшались больницы и школы. Медленно, но упорно росла грамотность. Даже человеку с закрытыми на общественную жизнь глазами, нельзя было не видеть быстрого, в некоторых отношениях даже бурного роста общественных сил России. Наряду с ростом хозяйственного благополучия росла и культурная самодеятельность».

«С убийством Столыпина, — заключал автор, — даже и в консервативных кругах исчезла надежда, что власть как-нибудь справится со своею “историческою задачею”».

Настраивая русский государственный механизм, Столыпин оборонял его не только от радикалов-общественников, но и от царской бюрократии. Причем борьба с бюрократией была не менее для него опасной, чем с террористами, но более закрытой для стороннего взгляда, потому как придворная политика не терпела огласки.

Поддерживая национальные правые силы в расчете на их нравственную вменяемость, он постоянно находился в конфронтации с черносотенными союзами, находившимися под негласным покровительством Николая II и его приближенных.

Фактически он погиб не только от руки террориста Богрова, но и от атмосферы общественного радикализма и бюрократического цинизма, создававшей таких убийц.

Столыпин вывел страну из пламени революции, высвобождая ее одновременно и от тисков чиновничьего угнетения. Именно такой деятель, родом из правящей элиты, любящий свободу и порядок, Россию и европейскую культуру, сохраняющий легитимную преемственность с историческим путем страны и одновременно перестраивающий ее вековые порядки, мог создать новую русскую реальность.

Как верно отметил один из его сослуживцев, «счастье не покинуло Столыпина до самого конца его жизни». Ему все удавалось, он и погиб в деле, в работе. Он не потерпел поражения личного. Только вскоре Россия и ее культура погибли в черном огне коммунистического переворота.

Когда нечаянно завершилась эпоха большевизма, новая демократическая власть стала так и сяк примеривать имя Столыпина как один из легитимных символов обновляющейся России.

Сходство казалось бы налицо. В нелегкое время демократических перемен страну захлестывают «лихие 90-е», общество шумно требует соблюдения своих слишком многочисленных прав, и только в Кремле молчаливые, спокойные люди сохраняют зоркость взгляда и широту перспектив. В свое время журналисты проводили параллели между Столыпиным и реформаторами новой эпохи.

Но между ними и Петром Аркадьевичем, по сути, лежит пропасть.

Столыпин принял управление, когда бюрократический аппарат империи пришел в ступор от мощной общественной оппозиции, получившей широкую поддержку в настроениях народных масс.

Советская номенклатура в горбачевскую перестройку вполне подготовилась к переменам, а при Ельцине, хотя и переволновавшись, сохранила себя как правящий слой. Путин пришел к власти как раз из недр этого класса.

Столыпин усмирял радикальную, атакующую общественность и соблазненные очередной пугачевщиной толпы. Однако он не распускал партийные объединения, общественные союзы. Напротив, последние расцветали, множились и усиливались. Столыпин фактически отстоял Государственную Думу как законодательный, в духе Манифеста 17 октября, орган власти. Да, из-за наличия в ней больших партийных левых групп, нацеленных на подрыв государственного порядка, он, в согласии с волей императора и его окружения (по-нынешнему, с администрацией президента) ее ограничивал, но в конституционных пределах. Дума оставалась свободно-избираемой, своенравной. В ее стенах шли ожесточенные дебаты и законодательная работа.

Россию августа 1991 г. населял советский народ, обессиленный 72-летней диктатурой, мало-информированный, аполитичный, слабый не только экономически (все отняло государство еще у дедов), но и политически, т.к. десятилетия не имел настоящего партийного представительства. Перестроечная общественность в наличии имелась, но ей предстояло еще долго самоопределяться в условиях свободы. Но и от такой немощной общественности Ельцин быстро утомился, создав после расстрела Белого дома послушную Думу и управляемые из Кремля партии. При Путине российский парламент и вовсе превратился в игрушечный театр.

Более того, если в 1905-1906 гг. русское общество ширилось и яростно наступало на существовавший правопорядок, то в 1991 г. постсоветское общество отказалось поддерживать коммунистическую власть, а демократическую поддерживало пассивно, выжидательно. Иными словами, перефразируя Солженицына, постсоветское общество нуждалось в длительном историческом отдыхе, долгой реабилитации после десятилетий террора. Оно не ввязывалось отстаивать ни белодомовскую оппозицию, ни даже собственные бытовые права в столкновениях с чиновниками. В постсоветской России в обозримой перспективе не имелись ни малейших оснований для введения государством чрезвычайных ситуаций. Но они были искусственно созданы властью (обе чеченские войны с последующими терактами). Так что Путин, вводя чрезвычайные меры, сворачивая и ту убогую избирательную систему, что создалась в 1990-е, действовал вопреки принципам Столыпина. Столыпин нацеливал работу госаппарата на единение с обществом, на дискуссию, на многовариантное развитие страны. Он не позволил бы начаться многолетней войне между частями империи.

В кругах царской бюрократии для подавления первой русской революции одно время думали ввести институт заложников. Эту идею с негодованием отвергнул Столыпин. Как только большевики пришли к власти, они, не задумываясь, утвердили заложничество как один из важнейших принципов своего правления. Похоже, что институт заложников пережил своих «красных» учредителей. В нынешней России власть за «прегрешения» общества постоянно угрожает ему всевозможными наказаниями и утеснениями. Парализуя и убивая в зародыше всякую общественную энергию. Именно это кардинально отличает Россию постсоветскую от России Столыпина.