Телефонный звонок
раздался, когда я, ожесточенно роясь в сумке, стояла перед
дверью своей квартиры, тщетно пытаясь найти ключ. Ключ не
находился. Вместо него под руку попадались вещи, которые я не
могла найти сегодня утром: расческа, помада, кусок недоеденной
шоколадки, горсть мелочи в основном по двадцать пять центов, в
общем, всякая ненужная в данный момент мура. «Твою мать, -
прорычала я в ярости и обернулась на всякий случай, не слышит ли
кто-нибудь этакое непотребство (хотя кто мог его услышать, а,
услышав, понять в этой англоговорящей стране?), - твою мать!».
Кстати сказать, ругаться я научилась в эмиграции, правда,
старалась это делать про себя или когда никто не слышит. А
телефон все звонил, и в звуке его слышалась тревога. Помню, в
юности мы все с восторгом читали немецкого писателя Генриха
Белля, в одном из романов которого главный герой, клоун Шнир,
мог обонять запахи по телефону и часто во время разговора
задыхался от смрада тушеной капусты с сосисками или селедки,
которую только что ел его собеседник. Что до меня, то каждый
раз, когда звонил телефон, он звонил для меня по-разному, да и
знакомые голоса, записанные на автоответчике, тоже каждый раз
звучали по-разному. В этот раз телефон звонил тревожно. Найдя,
наконец, ключ, который завалился за подкладку сумки, я открыла
дверь и в два прыжка оказалась у телефона. Но поздно, телефон
замолчал. «Ладно, - сказала я, чтобы утишить волнение,
бушевавшее внутри, - кому надо, тот позвонит». И, словно услышав
меня, телефон зазвонил опять.
- Хелло! - закричала я.
В ответ раздался
безжизненный голос одной из моих дочерей:
- Мама, только ты не
волнуйся....
У меня подкосились ноги, и
я за неимением стула у телефона села на пол.
- Что случилась, - перебила
я ее, - говори: вы здоровы?
Проигнорировав мой вопрос
о здоровье, она все тем же безжизненным голосом сказала:
- Нас выгоняют из общежития
и из университета.
- Слава тебе Господи, -
сказала я радостно, - вы живы и здоровы, а почему вас выгоняют?
- Папа не заплатил за этот
год, - и она тихо, безнадежно заплакала.
Я услышала, как к ее плачу
присоединились подвывания ее сестры:
- Ведь он же обещал,
обещал....
- Я говорила вам, что....
Ладно, сколько надо денег и когда?
- Десять тысяч, заплатить
надо до конца недели.
- Значит у меня есть три
дня. А сколько времени продолжается история с выгонянием?
- Две недели, с тех пор,
как мы вернулись с каникул.
- Почему же вы мне раньше
не сказали?
- Мы знаем, что у тебя нет
денег.
- А сейчас они у меня
появились, - не удержалась я. – Ладно, не плачьте, деньги
достанем.
- Как?
- Откуда я знаю.
…Они всегда были не
такими, как другие, может быть, потому что были близнецами, а,
может быть, еще почему-нибудь. Во-первых, по крайней мере, в
детстве они были похожи, как две пятикопеечные монеты, что
вызывало у окружающих головокружение и сомнение в собственной
вменяемости, особенно, когда, поговорив с одной, отходили от нее
на несколько метров и сталкивались с ней же, но уже в другом
платье и не отвечающей на приветствие, по причине полного
непонимания, чего от нее хотят незнакомые люди. Поэтому вопрос,
который им задавали в детстве: “Ты та девочка, которую я знаю,
или ты ее сестра?”- не потерял актуальности и во взрослые годы,
изменилось в нем лишь обращение «девочка». Во-вторых, у них были
совершенно одинаковые голоса, особенно по телефону, и я не
всегда могла определить, кто из них звонит. Иногда, чтобы меня
помучить, они спрашивали: “Ну, говори быстро, кто звонит?”, - а
иногда не спрашивали, и я в первое мгновенье пребывала в
сомненьях, правда, только до того момента, как они начинали
рассказывать о своих делах. Дела у них, несмотря на внешнюю
похожесть, были разные. В-третьих, они долго росли: поздно
начали говорить на человеческом языке, а говорили на своем,
недоступном для окружающих, но прекрасно понятном мне и бабушке;
а в подростковом возрасте ничего или почти ничего не знали о
вопросах пола. Последствия их инфантильности были таковы, что в
три года они были отданы в логопедический сад где-то у черта на
рогах, на окраине Москвы, из которого они вынесли несколько
слов, определяющие их отношение к воспитательнице («тетя Оля –
какашка и пиписька»), нестерпимый голод, который выражался в
том, что, приходя домой, они только и ели, а если не ели, то
держали в руках кусок хлеба, с которым не расставались даже сидя
на горшке; сорванные на всю оставшуюся жизнь от бесконечного
плача голоса и непрекращающиеся простуды, которые плавно
переходили в воспаления легких. Продержав их в детском саду
несколько месяцев и поняв, что в борьбе с советской системой
дошкольного образования мы проиграли, я забрала их оттуда, и все
сразу встало на свои места: и болеть перестали, и от своего
языка отказались, видимо, понимая, что если не перейдут на язык
страны, в которой живут, то будет еще хуже, чем в детском саду.
А через много лет в Италии, где мы дожидались визы на вьезд в
райские кущи, именуемые Америкой, в то время как работники
«Джойнта»* пытались вырвать этот драгоценный документ из их
(близнецов) отца, а моего бывшего мужа, вот уже семь лет
срывающего в этих самых кущах пока еще запретные для нас, но уже
ставшие доступными для него плоды; гуляя с нашими случайными
спутниками по «исходу» по маленьким улицам Ладисполя - городка,
который итальянское правительство предоставило российским
беженцам как перевалочный пункт, где они могли бы перевести дух
перед началом новой жизни - и слушая разговоры о сексуальном
разгуле в Америке, они задавали вопросы типа, что такое
презервативы и как научится ими пользоваться, что заставляло
всех, кто это слышал, хвататься за голову и говорить:
- Ну, что же ты, мать,
детей-то не просветила, как же они там (то есть в Америке) будут
жить?
- Ничего, как-нибудь
проживут, - говорила я, втайне надеясь, что страшилки об этой
стране сильно преувеличены.
Я оказалась права, но
только отчасти: что-то было преувеличено, а что-то сильно
преуменьшено.
На следующее утро,
отучив первый
урок, я пошла по нашей школе с протянутой рукой. Была перемена,
и учителя, несмотря на январь месяц, толпились на улице: в
Калифорнии зимой и летом одним цветом. Все они были, в основном,
моими бывшими соплеменниками, выходцами из Советского Союза,
эмигрантами или невозвращенцами; хотя были и такие, кто родился
в Европе или в Германии, куда судьба после «Великой» Октябрьской
революции или после Второй мировой войны занесла их родителей
или прародителей. Школа, в которой я преподавала, была русская,
и существовала она не сама по себе, а входила в состав Института
иностранных языков, интереснейшего заведения, самим
существованием своим поправшим национально-расистские теории о
белокурой бестии, сионистском заговоре и преимуществе белой расы
над черной. Созданное после нападения Японии на Перл-Харбор и
постепенно пополнявшееся языками всех стран и народов,
выделяющееся даже на многоцветном американском лоскутном одеяле
яркой заплатой, благодаря вавилонскому столпотворению
представителей разных и часто противоречивших друг другу
культур, оно стало, благодаря усилиям именно этих
представителей, лучшим местом изучения иностранных языков в
стране. Ко времени, о котором я рассказываю, русская школа была
в институте самой большой по количеству русских преподавателей
и, соответственно, студентов, что обьяснялось отнюдь не чьей-то
страстной любовью к «великому и могучему», а чувствительностью
политического барометра, который показывал тогда на «великую
сушь» в России, в любой момент, как это не раз бывало, могущую
смениться проливными дождями или, того хуже ураганами, что и
произошло впоследствии, когда они в одночастье смыли весь
соцлагерь вкупе с порожденной
им Берлинской стеной, вызвав
хаос и разрушения на этой шестой части суши.
Поэтому именно мысль о том, чтобы одолжить денег в русском
землячестве (уж из ста двадцати «своих» кто-нибудь да одолжит),
а не ограбить, например, местный банк, в который два раза в
месяц приходили мною и моими коллегами скромные, но честно
заработанные чеки, получаемые за вбивание в молодые американские
головы основ русской грамматики, и пришла мне на ум бессонной
ночью после разговора с моими несчастными дочками; и мысль эта,
что самое странное, ни разу не омрачилась и тенью сомнения в
том, что кто-то может мне отказать, когда моих детей выгоняют из
университета - ведь я -то сама никогда бы не отказала (сказался,
видно, мой прошлый, еще не изжитый советский опыт
взаимовыручки, без которого на моей потерянной родине было не
выжить).
И
мне не отказали, за исключением двух или трех человек, которые
просто сказали «нет». Меньше чем за час я собрала чеки на десять
тысяч с обещанием отдать не позже, чем через год. Почти никто не
взял у меня расписки. Благословенные
были времена!
…К восемнадцати годам
они из «гадких утенков», как их окрестила одна из бабок, бывшая
с нами в группе беженцев в Италии, превратились в красавиц, в
тех, вслед которым всегда поворачиваются головы не только
мужчин, но и женщин. Купоны, которые мы начали стричь благодаря
этому обстоятельству, были незначительны, но приятны: бесплатный
десерт от менеджера или бутылка вина от кого-нибудь из
посетителей в ресторане, билеты на дефицитное шоу, в то время,
когда они уже давно раскуплены, лечение зубов по сниженным
ценам; и самое приятное в этом было то, что любители прекрасного
с удовольствием предоставляли свои услуги, ничего не требуя
взамен, а просто из любви к искусству. Один раз я пришла к своим
друзьям, у которых собралась большая компания. Одна гостья
спросила меня, как поживают мои красавицы – девочки. Я не успела
ответить, как хозяин, услышав наш разговор, сказал:
«Красавицы-то они красавицы, да это ладно, но они такие
хорооошие!».
И правда, хорошести в
них с рождения было хоть отбавляй. Вечно делились игрушками и
конфетами, дарили всем родственникам подарки на сэкономленные от
школьных завтраков деньги, таскали продукты моей тетке, жившей в
новом, а посему отдаленном районе Москвы, стояли в очередях за
картошкой и ранней клубникой, легко прощали обиды, и заповеди
«чти родителей своих» и «полюби ближнего, как самого себя» были
для них не постулатом, а естественным состоянием, как вдыхание и
выдыхание воздуха. Наверное, не только мое непрактичное
воспитание, но и «темная, густая кровь», доставшаяся им от их
иудейских предков с запретом не только на непотребное деяние,
но даже и на непотребную мысль, которая уже рассматривалась, как
деяние; и русская культура, их взрастившая, с ее вечным
«прости!» были виноваты в формировании этого не самого удачного
типа характера; но, как говорит народная мудрость, а она знает,
что говорит: «дитятко, что тесто, как
замесил, так и выросло». А так как замес этот был произведен не
только задолго до моего рождения, но и задолго до рождения моих
родителей, и их родителей, и родителей родителей, то бесполезно
было искать его рецепт, затерянный в веках, не восстановить его
было, чтобы подправить, добавить новых специй, более применимых
к современной жизни, и избавиться от устаревших, совсем теперь
ненужных. Поздно, поздно... Укрепился он в генах, вошел в кровь
и плоть, смешался с серым веществом в мозговых извилинах,
затвердел в костном мозге; и что толку повторять ребенку не
открывать дверь чужому, он ее все равно откроет, особенно если
за дверью стоит родной отец, а сможет ли ребенок защититься от
его топора, это уж как Бог даст.
В те несчастные дни,
когда администрация университета прилагала все усилия, чтобы
избавиться от них, как от злостных неплательщиков, они пытались
защищаться. Ходили в финансовый отдел каждый день, умоляли
отсрочить платежи и дать им возможность снова посещать лекции (о
том, что их лишили коек в общежитии, даже не упоминалось, так
как не имеющий права учиться в их Alma Mater
не имел права и проживать на ее территории; а они там все равно
проживали, благодаря подружкам, их приютившим, таким же, как и
они, «унесенным ветром» из своих Бангладешей, Франций и Орегонов
и прибитым к столице столиц Вашингтону), обещали, что впредь
будут платить вовремя. В один из таких дней, устав умолять и
плакать, исчерпав все возможные аргументы, они заявили главному
бухгалтеру, что если он лишит их мечты учиться в этом
университете и не напишет их отцу письмо, которым заставит его
платить, они купят пистолет и... Реакция на их слова превзошла
все ожидания. Бухгалтера перекосило, и он, не дав им закончить
(к счастью для них, потому что они и сами не знали, с чем
связать это неудобоваримое слово «пистолет», которое вылетело от
отчаяния), быстро пообещал, что, конечно, он напишет и заставит.
Написать-то он написал, да отец-то их был тертый калач, и
платить-то он не хотел не потому, что финансовое положение не
позволяло (торжественный обед после иннаугурации президента в
Вашингтоне, на который он с женой ездил как истовый
республиканец, если его партия выигрывала на выборах, на двоих
стоил десять тысяч), а потому, что поле боя, которое он выбрал
для неустанной борьбы с его непокорной, много лет как уже бывшей
женой, то есть со мной, которая сначала не захотела с ним ехать,
а потом, по приезде, не только не «приползла к нему на коленях с
протянутой рукой», развеяв тем самым в прах его мечты о
возмездии, но и ухитрилась ускользнуть из его родного Чикаго
(где так легко было ее мучить по причине территориальной
доступности) в Калифорнию, получив там работу по специальности
(«совершенно никчемной специальности, никому в этой стране не
нужной»), вместо того, чтобы «мыть полы в богатых домах, как
поначалу делают все эмигранты»; так вот, это поле боя пролегало
через его детей. Делая больно им, он наносил удар по их матери.
Так лиса расправляется с ежом: переворачивает его на спину,
добирается до незащищенного иголками животика и рвет его
когтистой лапой. Но, правда, не всегда у нее это получается.
...А история с
университетом получила свое завершение через два года на
выпускном вечере, когда среди прочих, подходивших к дочкам,
подошел и главный бухгалтер, которого они так озадачили
когда-то, и спросил, правда ли, что если бы их выгнали тогда из
университета, они купили бы пистолет и...Они не дали ему
закончить фразы и сказали: «правда».
- И представь себе, он нам
поверил! - хохотали они, рассказывая мне об этом.
Кстати, их отец тоже
был на этом вечере («ведь отцов не выбирают, а он такой бедный,
хоть и богатый, как же его не пригласить!»), и, как ни в чем ни
бывало, пил шампанское и рассказывал всем, кому не лень было
слушать, как много он сделал для того, чтобы его дочери этот
университет закончили.
* «Джойнт» - американская
еврейская организация, существующая на пожертвования, была
создана в 1914 году для оказания помощи беженцам, спасающимся в
Америку от преследований на родине.
|