Наталья Драгунская   

Отцы и дочери

         Из цикла рассказов «Длинный свиток воспоминаний»
 

                                                                                                                                                                                                              

     Телефонный звонок раздался, когда я, ожесточенно роясь в сумке, стояла перед дверью своей квартиры, тщетно пытаясь найти ключ. Ключ не находился. Вместо него под руку попадались вещи, которые я не могла найти сегодня утром: расческа, помада, кусок недоеденной шоколадки, горсть мелочи в основном по двадцать пять центов, в общем, всякая ненужная в данный момент мура. «Твою мать, - прорычала я в ярости и обернулась на всякий случай, не слышит ли кто-нибудь этакое непотребство (хотя кто мог его услышать, а, услышав, понять в этой англоговорящей стране?), - твою мать!». Кстати сказать, ругаться я научилась в эмиграции, правда, старалась это делать про себя или когда никто не слышит. А телефон все звонил, и в звуке его слышалась тревога. Помню, в юности мы все с восторгом читали немецкого писателя Генриха Белля, в одном из романов которого главный герой, клоун Шнир,  мог обонять запахи по телефону и часто во время разговора задыхался от смрада тушеной капусты с сосисками или селедки, которую только что ел его собеседник. Что до меня, то каждый раз, когда звонил телефон, он звонил для меня по-разному, да и знакомые голоса, записанные на автоответчике, тоже каждый раз звучали по-разному. В этот раз телефон звонил тревожно. Найдя, наконец, ключ, который завалился за подкладку сумки, я открыла дверь и в два прыжка оказалась у телефона. Но поздно, телефон замолчал. «Ладно, - сказала я, чтобы утишить волнение, бушевавшее внутри, - кому надо, тот позвонит». И, словно услышав меня, телефон зазвонил опять.

- Хелло! - закричала я.

В ответ раздался безжизненный голос одной из моих дочерей:

- Мама, только ты не волнуйся....

У меня подкосились ноги, и я за неимением стула у телефона села на пол.

- Что случилась, - перебила я ее, - говори: вы здоровы?

 Проигнорировав мой вопрос о здоровье, она все тем же безжизненным голосом сказала:

- Нас выгоняют из общежития и из университета.

- Слава тебе Господи, - сказала я радостно, - вы живы и здоровы, а почему вас выгоняют?

- Папа не заплатил за этот год, - и она тихо, безнадежно заплакала.

Я услышала, как к ее плачу присоединились подвывания ее сестры:

- Ведь он же обещал, обещал....     

- Я говорила вам, что.... Ладно, сколько надо денег и когда?

- Десять тысяч, заплатить надо до конца недели.

-  Значит у меня есть три дня. А сколько времени продолжается история с выгонянием?

- Две недели, с тех пор, как мы вернулись с каникул.

- Почему же вы мне раньше не сказали?

- Мы знаем, что у тебя нет денег.

- А сейчас они у меня появились, - не удержалась я. – Ладно, не плачьте, деньги достанем.

- Как?

- Откуда я знаю.

    

     …Они всегда были не такими, как другие, может быть, потому что были близнецами, а, может быть, еще почему-нибудь. Во-первых, по крайней мере, в детстве они были похожи, как две пятикопеечные монеты, что вызывало у окружающих головокружение и сомнение в собственной вменяемости, особенно, когда, поговорив с одной, отходили от нее на несколько метров и сталкивались с ней же, но уже в другом платье и не отвечающей на приветствие, по причине полного непонимания, чего от нее хотят незнакомые люди. Поэтому вопрос, который им задавали в детстве: “Ты та девочка, которую я знаю, или ты ее сестра?”- не потерял актуальности и во взрослые годы, изменилось в нем лишь обращение «девочка». Во-вторых, у них были совершенно одинаковые голоса, особенно по телефону, и я не всегда могла определить, кто из них звонит. Иногда, чтобы меня помучить, они спрашивали: “Ну, говори быстро, кто звонит?”, - а иногда не спрашивали, и я в первое мгновенье  пребывала в сомненьях, правда, только до того момента, как они начинали рассказывать о своих делах. Дела у них, несмотря на внешнюю похожесть, были разные. В-третьих, они долго росли: поздно начали говорить на человеческом языке, а говорили на своем, недоступном для окружающих, но прекрасно понятном мне и бабушке; а в подростковом возрасте ничего или почти ничего не знали о вопросах пола. Последствия их инфантильности были таковы, что в три года они были отданы в логопедический сад где-то у черта на рогах, на окраине Москвы, из которого они вынесли несколько слов, определяющие их отношение к воспитательнице  («тетя Оля – какашка и пиписька»), нестерпимый голод, который выражался в том, что, приходя домой, они только и ели, а если не ели, то держали в руках кусок хлеба, с которым не расставались даже сидя на горшке; сорванные на всю оставшуюся жизнь от бесконечного плача голоса и непрекращающиеся простуды, которые плавно переходили в воспаления легких. Продержав их в детском саду несколько месяцев и поняв, что в борьбе с советской системой дошкольного образования мы проиграли, я забрала их оттуда, и все сразу встало на свои места: и болеть перестали, и от своего языка отказались, видимо, понимая, что если не перейдут на язык страны, в которой живут, то будет еще хуже, чем в детском саду. А через много лет в Италии, где мы дожидались визы на вьезд в райские кущи, именуемые Америкой, в то время как работники «Джойнта»* пытались вырвать этот драгоценный документ  из их (близнецов) отца, а моего бывшего мужа, вот уже семь лет срывающего в этих самых кущах пока еще запретные для нас, но уже ставшие доступными  для него плоды; гуляя с нашими случайными спутниками по «исходу» по маленьким улицам Ладисполя - городка, который  итальянское правительство предоставило российским беженцам как перевалочный пункт, где они могли бы перевести дух перед началом новой жизни - и слушая разговоры о сексуальном разгуле в Америке, они задавали вопросы типа, что такое презервативы и как научится ими пользоваться, что заставляло всех, кто это слышал,  хвататься за голову и говорить:

- Ну, что же ты, мать, детей-то не просветила, как же они там (то есть в Америке) будут жить?

- Ничего, как-нибудь проживут, - говорила я, втайне надеясь, что страшилки об этой стране сильно преувеличены.

Я оказалась права, но только отчасти: что-то было преувеличено, а что-то сильно преуменьшено.

          

     На следующее утро, отучив первый урок, я пошла по нашей школе с протянутой рукой. Была перемена, и учителя, несмотря на январь месяц,  толпились на улице: в Калифорнии зимой и летом одним цветом. Все они были, в основном, моими бывшими соплеменниками, выходцами из Советского Союза, эмигрантами или невозвращенцами; хотя были и такие, кто родился в Европе или в Германии, куда судьба после «Великой» Октябрьской революции или после Второй мировой войны занесла их родителей или прародителей. Школа, в которой я преподавала, была русская, и существовала она не сама по себе, а входила в состав Института иностранных языков, интереснейшего заведения, самим существованием своим поправшим национально-расистские теории о белокурой бестии, сионистском заговоре и преимуществе белой расы над черной. Созданное после нападения Японии на Перл-Харбор и постепенно пополнявшееся языками всех стран и народов, выделяющееся даже на многоцветном американском лоскутном одеяле яркой заплатой, благодаря вавилонскому столпотворению представителей разных и часто противоречивших друг другу культур, оно стало, благодаря усилиям именно этих представителей, лучшим местом изучения иностранных языков в стране. Ко времени, о котором я рассказываю, русская школа была в институте самой большой по количеству русских преподавателей и, соответственно, студентов, что обьяснялось отнюдь не чьей-то страстной любовью к «великому и могучему», а чувствительностью политического барометра, который показывал тогда на «великую сушь» в России, в любой момент, как это не раз бывало, могущую смениться проливными дождями или, того хуже ураганами, что и произошло  впоследствии, когда они в одночастье смыли весь соцлагерь вкупе с порожденной им Берлинской стеной, вызвав хаос и разрушения на этой шестой части суши.

       Поэтому именно мысль о том, чтобы одолжить денег в русском землячестве (уж из ста двадцати «своих» кто-нибудь да одолжит), а не ограбить, например, местный банк, в который два раза в месяц приходили мною и моими коллегами скромные, но честно заработанные чеки, получаемые за вбивание в молодые американские головы основ русской грамматики, и пришла мне на ум бессонной ночью после разговора с моими несчастными дочками; и мысль эта, что самое странное, ни разу не омрачилась и тенью сомнения в том, что кто-то может мне отказать, когда моих детей выгоняют из университета - ведь я -то сама никогда бы не отказала (сказался, видно,  мой прошлый, еще не изжитый советский опыт взаимовыручки, без которого на моей потерянной родине было не выжить).

     И мне не отказали, за исключением двух или трех человек, которые просто сказали «нет». Меньше чем за час я собрала чеки на десять тысяч с обещанием отдать не позже, чем через год. Почти никто не взял у меня расписки. Благословенные были времена!    

    

     …К восемнадцати годам они из «гадких утенков», как их окрестила одна из бабок, бывшая с нами в группе беженцев в Италии,  превратились в красавиц, в тех, вслед которым всегда поворачиваются головы не только мужчин, но и женщин. Купоны, которые мы начали стричь благодаря этому обстоятельству, были незначительны, но приятны: бесплатный десерт от менеджера или бутылка вина от кого-нибудь из посетителей в ресторане, билеты на дефицитное шоу, в то время, когда они уже давно раскуплены, лечение зубов по сниженным ценам; и самое приятное в этом было то, что любители прекрасного с удовольствием предоставляли свои услуги, ничего не требуя взамен, а просто из любви к искусству. Один раз я пришла к своим друзьям, у которых собралась большая компания. Одна гостья спросила меня, как поживают мои красавицы – девочки. Я не успела ответить, как хозяин, услышав наш разговор, сказал: «Красавицы-то они красавицы, да это ладно, но они такие хорооошие!».

     И правда, хорошести в них с рождения было хоть отбавляй. Вечно делились игрушками и конфетами, дарили всем родственникам подарки на сэкономленные от школьных завтраков деньги, таскали продукты моей тетке, жившей в новом, а посему отдаленном районе Москвы, стояли в очередях за картошкой и ранней клубникой, легко прощали обиды, и заповеди «чти родителей своих» и «полюби ближнего, как самого себя» были для них не постулатом, а естественным состоянием, как вдыхание и выдыхание воздуха. Наверное, не только мое непрактичное воспитание, но и «темная, густая кровь», доставшаяся им от их иудейских предков с  запретом не только на непотребное деяние, но даже и на непотребную мысль, которая уже рассматривалась, как деяние; и русская культура, их взрастившая, с ее вечным «прости!» были виноваты  в формировании этого не самого удачного типа характера; но, как говорит народная мудрость, а она знает, что говорит: «дитятко, что тесто, как замесил, так и выросло». А так как замес этот был произведен не только задолго до моего рождения, но и задолго до рождения моих родителей, и их родителей, и родителей родителей, то бесполезно было искать его рецепт, затерянный в веках, не восстановить его было, чтобы подправить, добавить новых специй, более применимых к современной жизни, и избавиться от устаревших, совсем теперь ненужных. Поздно, поздно... Укрепился он в генах, вошел в кровь и плоть, смешался с серым веществом в мозговых извилинах, затвердел в костном мозге; и что толку повторять ребенку не открывать дверь чужому, он ее все равно откроет, особенно если за дверью стоит родной отец, а сможет ли ребенок защититься от его топора, это уж как Бог даст.

    

     В те несчастные дни, когда администрация университета прилагала все усилия, чтобы избавиться от них, как от злостных неплательщиков, они пытались защищаться. Ходили в финансовый отдел каждый день, умоляли отсрочить платежи и дать им возможность снова посещать лекции (о том, что их лишили коек в общежитии, даже не упоминалось,  так как не имеющий права учиться в их Alma Mater не имел права и проживать на ее территории; а они там все равно проживали, благодаря подружкам, их приютившим,  таким же, как и они, «унесенным ветром» из своих Бангладешей, Франций и Орегонов и прибитым к столице столиц Вашингтону), обещали, что впредь будут платить вовремя. В один из таких дней, устав умолять и плакать, исчерпав все возможные аргументы, они заявили главному бухгалтеру, что если он лишит их мечты учиться в этом университете и не напишет их отцу письмо, которым заставит его платить, они купят пистолет и... Реакция на их слова превзошла все ожидания. Бухгалтера перекосило, и он, не дав им закончить (к счастью для них, потому что они и сами не знали, с чем связать это неудобоваримое слово «пистолет», которое вылетело от отчаяния), быстро пообещал, что, конечно, он напишет и заставит. Написать-то он написал, да отец-то их был тертый калач, и платить-то он не хотел не потому, что финансовое положение не позволяло (торжественный обед после иннаугурации президента в Вашингтоне, на который он с женой ездил как истовый республиканец, если его партия выигрывала на выборах, на двоих стоил десять тысяч), а потому, что поле боя, которое он выбрал для неустанной борьбы с его непокорной, много лет как уже бывшей женой, то есть со мной, которая сначала не захотела с ним ехать, а потом, по приезде, не только не «приползла к нему на коленях с протянутой рукой», развеяв тем самым в прах его мечты о возмездии, но и ухитрилась ускользнуть из его родного Чикаго (где так легко было ее мучить по причине территориальной доступности) в Калифорнию, получив там работу по специальности («совершенно никчемной специальности, никому в этой стране не нужной»), вместо того, чтобы «мыть полы в богатых домах, как поначалу делают все эмигранты»; так вот, это поле боя пролегало через его детей. Делая больно им, он наносил удар по их матери. Так лиса расправляется с ежом: переворачивает его на спину, добирается до незащищенного иголками животика и рвет его когтистой лапой. Но, правда, не всегда у нее это получается.

 

     ...А история с университетом получила свое завершение через два года на выпускном вечере, когда среди прочих, подходивших к дочкам, подошел и главный бухгалтер, которого они так озадачили когда-то, и спросил, правда ли, что если бы их выгнали тогда из университета, они купили бы пистолет и...Они не дали ему закончить фразы и сказали: «правда».

- И представь себе, он нам поверил! - хохотали они, рассказывая мне об этом.

     Кстати, их отец тоже был на этом вечере («ведь отцов не выбирают, а он такой бедный, хоть и богатый, как же его не пригласить!»), и, как ни в чем ни бывало, пил шампанское и рассказывал всем, кому не лень было слушать, как много он сделал для того, чтобы его дочери этот университет закончили.

  

* «Джойнт» - американская еврейская организация, существующая на пожертвования, была создана в 1914 году для оказания помощи беженцам, спасающимся в Америку от преследований на родине.