Лидия Люблинская Поселок (Продолжение)   Мой муж сказал: - Хочу телевизор! Цветной хочу, а не черно-белый! А я сказала, что ненавижу Цветной потому, что я закоснела. Я ненавижу цветной холодный Экран его, где глотают слезы, Где хлещет кровь, где сонмы голодных, Где на носилках выносят грезы. Там жизнь всегда в единственном тоне Под цвет бесед, обоев и кресел, Там скорбь красива, там радость тонет, А боль совсем ни грамма не весит. Я правдоподобия жажду в кадре, Как в старой хронике неумелой: Пролетки, толпы, гибель эскадры, - Добро со злом и черное с белым. ОТЦУ А живу я тобой. Лбом высоким, седыми висками, Рук огромностью теплой и сердца стучаньем глубоким. Давней памятью, где прогибалась земля под ногами, И мычали стада. И брели по земле, словно боги. Теплой памятью, где умилялись машинам и зданьям, Целовались украдкой, писали пространные письма; Жгли мосты, жгли себя: смуту сеяли, бунт и восстанье; Где бросались без страха в объятья земным катаклизмам. Посмотри: за окном снова ночь, снова день, снова полночь; По касательной к нам уплывает вселенское время. Снова наши сердца новых звуков и запахов полны. Жизнь вершится и блещет. Все прожектора – на арену! Черта с два умирать! Мы хлебнули больничных застенков. Запах пряный духов не возвышенней запаха пота. Видишь: солнце, отец! Подымайся! Берет свой надень-ка И айда на Дворцовую! Все-таки полдень. Суббота. * * * «А судеб невеликих нет», – Однажды так сказал поэт, Сказал он это точно. Вот тётя Валя, дворник наш, Взлетала на шестой этаж. Имела голос сочный. А нынче я в её летах. Таскаюсь еле, просто страх, И матерюсь дорогой. А ей десятков семь, поди, Ей до скамейки не дойти, - Не слушаются ноги. На ней пальто, что дал сосед, Оно на ней все тридцать лет, - И в дождь, и в снег, и в ветер. Простое тихое лицо, На пальце – медное кольцо И где-то внук на свете. И где-то сёстры и дядья, И где-то дочки, сыновья, И ни живого - рядом. Не то, чтоб не сложилась жизнь, Но независимость души,- Ни жалоб, ни парада. Судача с ней о то, о сём, Рискуешь выглядеть ослом, - В ней ум живёт природный. Уж лучше попросту молчи, Или, пыхтя, гоняй чаи, Как с тёткой двоюродной. А за окном – грохочет мир. Он тёте Вале чужд и мил, Но до конца неясен. Как тот, вдали рождённый внук, Что бабкиных не знает рук, Но сходством с ней прекрасен. В тот мир спускается она, - Ступенек семьдесят одна, - С кошёлкою под вечер. И вот её, я вижу, тень Плывёт из тьмы парадной в день Стране, судьбе навстречу. * * * Как хорошо проснуться поутру, Из дома выйти, увидать деревья, - Весь этот мир, который я беру Как должное и без благодаренья. В опаре даль, - рябина и ольха, Трава блестит, постукивают дятлы И вспыхивают солнечные пятна В ветвях, слепя издалека. И шар оранжевый вот-вот Уже зависнет над землёю, - Нам снова умирать от зноя И от хозяйственных забот. Зато мы в отпуске с тобой, На все условности чихаем, Душой свободной отдыхаем И не указ нам хмырь любой. И мы свои среди грибов, Берёз, осин, лугов и речек, Где редкость – голос человечий, Где нужно нам так мало слов. Ещё почти весь август наш, - Колодец, сруб, дымок и печка. В полнеба Путь стекает Млечный, Струится счастья краткий стаж. * * * Ох, как дышится поутру! На дворе просторном – лишь птицы. Ветку с почками подберу, Поболтаю ногой в водице. Как прохладна нынче весна, Осторожна, нетороплива. Тополя очнулись от сна, Замахала ветками ива. Цвет небес по-прежнему сер, Но светлей, подвижнее тучи. На скамью воробышек сел И свистит, чирикает, учит. Дай нам бог не жаркий июль, Цепенеющий тихий август, Чтобы ветер с Балтики дул, Месяц плыл в раскрытые ставни. Гравий розовый под ногой, Черный грунт и лужиц разводы, - Тяжек глобус, вечен покой, Нет отечества у природы. СТИХИ С ПОСВЯЩЕНИЕМ П.П. Люблинскому Это, дядя, твоё, - вижу с грустью, - последнее лето. Сколько можно не спать под луною, под солнцем страдать?! Уж не те времена: на привет не услышишь ответа, Закурить если только, - так тоже дадут не всегда. Все командуют, все! Помыкают душою и телом, - Это вытри, не трогай, возьми, проглоти, надевай, - Хлопот невпроворот, да всё нет настоящего дела, Мельтешишь, дребезжишь, как усталый заблудший трамвай. Помнишь, дядя, себя инфантильным и хрупким мальчишкой? Высоченные ели, осины шумят в облаках, По колени – трава, дух грибов, прелых листьев и шишки, У акации жёлтой в свистульках трепещет рука. Помнишь, мама тебя зазывает, склонившись с балкона: - Павлик, пить молоко! Или – Павлик, матроску поправь! И пыхтит паровик сквозь густую волну патефона, - Довоенное детство. И ты целомудрен и прав. О, каких тебе жизнь с той поры ни дарила подарков, - Ад войны и любовь, психбольницы, раздоры родных; И блаженным тебя называли, в лесу или в парке Отмеряющим шагом неспешным недели и дни. Если б волен ты был, ты прошёл бы весь глобус по кругу, Переплыл океан на брезентовой лодке своей, Смастерил самолёт с добрым чувством к соседскому другу Из досок и жестянок, колёсиков и батарей. Ты бы поднял его и взлетел над соседскою крышей Под ребяческий визг и босое мелькание ног, Над сосной воспарил и небесной параболой вышел, Разлетевшись потом в сотни винтиков, щепок, досок. Но для этого нужен запал, глазомер и орудье. В шестьдесят поздновато, и то, - не осталось друзей. Ходишь по мостовым, слышишь шум, дышишь сдавленной грудью. А на небе тебе ни звезды, ни тарелочки, - как ни глазей. Человек из двадцатых годов это чувствует остро: В современность внедряясь, как в чей-то заёмный пиджак, Он с опаскою пробует новые воду и воздух, Ищет место в окрестностях, где обитает душа. К 70-летию со дня рождения Г.С. Семёнова * * * Жестокий творческий союз, Холодный белый зал. О, нити уз! О, шелест уст! – Кого ты не терзал! Но мой учитель крепче, злей, Упрямее других, - Стоят в асфальтовой земле Две тощие ноги; Сутуловатый силуэт, Прядь на косой пробор, Глаз пристальных лукавый свет, Небыстрый разговор… Собрать по крохам, впопыхах, Домыслить образ, суть, - Автограф, фото, дочь, строка, Ночной трамвайный путь; Звонки знакомых и друзей, Гулянья, письма, сны, Все помыслы и страхи все В дни мира, в дни войны. Весь шар земной – один ковчег, Где твари, дым, трава, Хозяин – лес, солист – ручей, А Бах даёт слова. Ковчег любви, ковчег добра, Светло звучащих слов. А поглядишь: в носке – дыра, Дорогу развезло… Нет до получки ни гроша И ветер бьёт в лицо; Скользит трамвайчик, дребезжа, И вот – ЕЁ крыльцо… На этом свете мало тех, Кто искренне нам рад. Склонён к душе, склонён к воде Петровский Ленинград. И лишь ему дано решать, - Его глазам, ушам, - О тех, кто жил и кто дышал С отчизной пополам. * * * В Петербурге на реке Пряжке помещается печально известный каждому коренному жителю города сумасшедший дом Раз в неделю с передачей Вы идите вдоль по Пряжке. Вам навстречу бабки плачут, - Не глядите, это тяжко. Вдоль реки деревья гнутся. Лодки стынут на приколе. Можно тихо обернуться: Нет ни робости, ни боли. А потом пройдёте мостик, Он скрипучий, деревянный. Вас упрямо в речку сносит Ветер колющий и рваный. Вдоль стены идите жёлтой, Подойдите к сторожихе: - Мы в восьмое! Грох щеколды. На дворе больничном тихо. На газонах клумбы мокнут. Дремлют «скорые» под аркой. Светятся в решётках окна, Суетятся санитарки. Пахнет хлоркой мытых лестниц, Давит затхлостью от сводов… Скажешь: - Плесень. Нет, не плесень, - Душ сыренье год за годом. Хвост займите, ставьте сумки, Подпирайте стенки, ждите… Вот пронёс мешок безумный Двухметровый мальчик Витя. Час пройдёт. И вот Серёжа На помойку тащит вёдра. Он сегодня всё-то может, Он сегодня страшно бодрый. Ваша очередь. Входите. Раскрывайте передачу. (Двухметровый мальчик Витя На плече у мамы плачет). - 2 - - Вы к кому? – На две минуты… - Забирайте сок, яички. - Как ты, дядя, очень худо? - Я нормально. Я отлично. Мозг иссякнет, - дух заступит, Сердце, нервы, зренье, жилы… Можно жить, когда вас любят. По две жизни, верно, жили б! * * * Всю ночь лил дождь И снова – тишь; Следы калош, Потоки с крыш. Сосна горит И небосвод, - Кто говорит, Что не живёт?! Мотора посвист Из-за туч, Гул поезда Далёк, дремуч. И мы – две точки Средь земли, Не знаем точно, Как пришли. На чей слепой Упрямый зов?! С судьбой свободных Иль рабов?! КОМАРОВСКОЕ КЛАДБИЩЕ Комаровское кладбище. Сосны и ели. Слева спят христиане, а справа – евреи. Там – кухарки, бойцы, деревенская челядь. Тут – поэты, учёные и книгочеи. Желобок государственной вьётся границей, В нём для тех и для этих найдётся водицы. Облетает листва на гранитные плиты К тем, кто памятен, и к безнадёжно забытым. К тем, что слева, приходит народец попроще, Там колотят, копают отцу или тёще; К тем, что справа, приходят коллеги по духу, Там стоят, там молчат, там не знают друг друга. Век живут, век соседствуют эти державы; Голоса поездов, скрип калиточки ржавой, Звуки пышных процессий над ними витают. Книгочеи и прачки травой прорастают. * * * Как это всё запечатлеть, - гуашью, маслом?! На небе туча залегла и синь погасла, Закапал дождичек косой несмело, дробно, Лавиной хлынул провисной белесой ровной, Бренчал раскатистой волной по гулкой крыше, И вдруг ослаб, обвис слезой, до капли вышел. Засеребрилась сквозь листву на небе просинь, Прогрохотал сердито гром над далью просек; Калитка хлопнула. Вы шли. С вас лились струи. Потом из кружек пили чай, - одну, вторую; И погрохатывала даль, - сверкала, гасла, Шипело на сковороде с грибами масло, И в бочку рушилась вода потоком с крыши. Гнал август в небе облака всё дальше, выше… * * * Надолго из дома боюсь уходить: Куда-нибудь в пекло могу угодить, Начнётся разборка и круговорот, - Часы неизбежно умчатся вперёд. А в доме и газ перекрыты, и свет; Родные позвонят, - ни звука в ответ, Ключами откроют, войдут, - темнота: Нет тёплой воды, ледяная плита, Надрывно в прихожей звонит телефон, - То Жмеринка рвётся к нам, то Вашингтон… Но нет ни души. Только зуммер гудит. Безмолвно будильник на трубку глядит. Глядят фотографии, как образа, Родителей умерших наших глаза, Глядят в пустоту и никак не поймут, Когда к ним заблудшие дети придут. И платья, и книги мои, и цветы, И бабушкин зонтик, и лисьи хвосты, И фото, и детских рисунков мазня, - Всё окаменеет навек без меня. Как в сказке о спящей царевне, - весь мир Прервёт свой безудержный жизненный пир,- Вода отвердеет в объятьях огня, Все звуки умрут в ожиданье меня. Затем, что я разум вселенной своей, И ей ровно столько отпущено дней, Покуда мой мозг не устанет кричать, Пока мой язык не заставят молчать. * * * Плещет у ног Эгейское море. Летняя ночь. Звёзды горят в чёрном просторе, - Встань и пророчь! Воздух облит солью и йодом, Пряностью трав. Жар отдаёт небу природа, Время поправ. Кто-то шуршит галькой и шепчет Там в тишине. - Ну-ка сожми руку мне крепче, - Где же ты, где? Что с нами было, что с нами будет, - В этом ли суть? Лоб положи, жаркий от буден, Ты мне на грудь. Веки прикрой: только слепые Слышат втройне, - Космос живёт, шлёт позывные Ясные мне. Музыка дальняя, гул самолётов, Звоны цикад… Моря Эгейского темные воды Бьют у виска. * * * Ворон шагает по луже, Словно монарх по паркету, Чёрные перья надеты До голенищ и заужен Спереди фрак. Он вращает Круглым, как ягода, глазом, Всё про себя примечает… Пристально глянешь, - и разом Всех привилегий лишишься, Если не вовсе в опалу Вдруг угодишь, то боишься Выдохнуть, шаг сделать малый…- - Чёрт! Это что-то да значит: В арке у мусорных баков Профиль горбатится, мрачен, - Уж не король ли Иаков?!