 |
|
|
Андрей Драгунов Гуляя в лесу |
|
Небрежно ветер трогает листву. Сорока возвращается с наградой в свое гнездо. Как холодно в лесу, когда один стоишь перед оградой чужого дома, слушая скандал между супругами – окно открыто настежь. Суть, вроде, в том, что кто-то выбирал за них судьбу и жизнь, а не иначе… Дверь не скрипит, не хлопает окно – небрежный ветер улетел подальше от дома, чтобы с ними заодно не обвинять кого-то в неудаче.
март 30. 2009 год
ИВАНОВ. ПЕТРОВ. СИДОРОВ.
Сергею Васильеву.
Реклама в аптеке – Да минует вас чаша сия со спасительным ядом... - И дверцу аптекарь закроет. Васильевский остров весь в белом скрывает меня, как черную ветку под снегом – холодной любовью. Как черную курицу в длинных подвалах своих скрывают подземные жители от любопытных, от глаз посторонних, чтоб только осталась в живых – пусть даже на белых страницах, сегодня забытых. Гляди на листву. Снова осень ворует тепло, как старый карманник ворует последний билетик при входе кондуктора, чтобы его пронесло от встречи с мужчиной в погонах… Ну, кто там ответит какая там станция. Или опять проездной фальшивый показывать даме с сумой и в фуражке – почти почтальон, что приносит мне письма домой – с такой же сумой, и с моей родословной в бумажке. И черная роспись, как ветка на белом снегу, блестит на бумаге. Брось листик, чтоб больше не помнить – оранжево-красный, который в суму и в тюрьму способен доставить, уставший за срок уголовник, что срок коротает, как птенчик заброшенный на чужую границу. Смотри его перья в помаде. И пусть надзиратель, мужик, наблюдает всегда – ему не успеть перекрыть пару дырок в ограде. И только в аптеке на острове – свет и тепло от белых халатов, спиртовки и запаха мыла, с которым все чисто, все чисто, все чисто, все чисто… - Петров, опять ты продал за бесценок ведро керосина.
октябрь 21.2008 г.
ДОМ У ОЗЕРА
Дом у озера, что стоит уже много лет без хозяина, слушая шелест листьев и плеск волны, наблюдая облако в ветках сосен, ища ответ на одиночество – ждет, что кто-нибудь отдохнет у его стены.
Но пока только птица залетает в его трубу, чтоб согреться и высохнуть, и отряхнуть небесную пыль. Чтоб не слушать охотников, мелющих ерунду про волшебное перышко легкое, как ковыль.
Ветер в соснах играет, как дети играют в войну – победителей нет, только раненые – как не ищи – с двух сторон. Затевая такую игру, каждый сразу в проигрыше, попадая, как куры в ощип.
Дом стоит. Только озеро тихо лежит у него в ногах, иногда, как собака, лаская зеленый кирпич, набегая волной на порог, за свои берега принимая дверь заколоченную от встреч.
Дом у озера. И уже ни птица, ни ветер, ни какой-нибудь звук не вторгаются в ими и Богом забытый земной предел. Не достает только, в списке, крыльев или пары знакомых рук, того, кто оставил у озера дом и к себе улетел.
март 19. 2009 год
* * * Лепнина старых зданий – виноград и серп и молот, несколько листочков, вплетенных в стену – просто наугад – строитель, видимо, спешил поставить точку в своем воображении. Спешил… - замуровать, чтоб больше не встречаться с твореньем рук своих, но не души, которая в листве бетонной бродит часто, среди деревьев вымышленных, тень отбрасывая, даже в непогоду, когда холодным струям целый день не лень плестись в бетоне на свободу – к земле поближе, к листьям и траве еще живым, не вытоптанным даже – стекаясь в лужу… Листья на стене и виноград, как будто на продажу.
апрель 15 2009 год * * *
Листва, припудренная пылью, уже меняет цвет на красный – с зеленого. На желтый. Ссыльный косяк летит в уже ужасном, в уже холодном бледном небе с проплешинами белой пены. И птица, думая о хлебе, себе когтем вскрывает вены, чтобы остаться. Век не долог. Чужбина, будто наважденье, маячит где-то. Яркий всполох рассвета – знак для пробужденья в чужих краях. Чтобы проснуться глаз выбирает расстоянье – подальше, чтобы не коснуться случайно. Теплое дыханье немного согревает утром под шелест прилетевших листьев – во след, теперь ежеминутно напоминая сумму чисел прошедших дней. Холодный воздух, как тень, меж старых сосен носит, как средь руин, листву. И воду замерзшую ласкает. Осень. И где-то между старых сосен, вдруг прилетевший ниоткуда, звук тихий шепотом доносит, что жизнь длиннее, чем простуда.
октябрь 26 2009 год.
ОСЕНЬ
Листва летит, испуганная ветром, за облачком искусственно-бумажным. Ориентир за горизонтом где-то маячит – не дождем, но чем-то влажным. Слезой? Как птица плачет над полями, оставленными на зиму пустыми? Навзрыд? Иль штучными слезами, по капле вырисовывая имя на голой пашне? Осень. Осень. Осень. Вон колосок, оставленный для птицы, как запятая. И его уносит все дальше коготок, чтоб насладиться вдали от пашни. Дальше. Дальше. Дальше – туда, где время года не помеха для жизни. Где пейзаж, лишенный фальши, ласкает глаз – как будто бы для смеха среди руин осенних. Ниоткуда придет зима с обильной «позолотой» собачьих капель. В ожиданьи чуда лягушка оккупирует болото до лучших дней, до слякоти и капель воды холодной – как не простудиться. За зиму обезумевший мечтатель найдет лягушку и, как говорится… Но нынче осень. Календарь осенний. Но, кажется, еще полжизни где-то маячит, не добравшись до последней еще черты. Дымится сигарета.
октябрь 21 2009 год.
1 МАЯ 1873 ГОДА. 1 мая 1873 года, в небольшой деревушке Читамбо умер Давид Ливингстон, путешественник и исследователь Африки. Там, в Африке и было похоронено его сердце. Тело его было доставлено в Англию и похоронено в Вестминстерском аббатстве. К числу его многочисленных открытий принадлежит — водопад Виктория, который он обнаружил и описал в 1855 году.
I Кораблю не скажешь — Плыви по волнам туда-то — не способен добраться сам к означенным датам — ни по воле волн, ни гонимый порывом ветра. У капитана зудит в глазу. И закат фиолетов. Отправляясь в путь, не думаешь, что вернешься — карты часто врут, обещая дорогу обратно. Лишь бутылка способна, что из дома с собой берется, как лекарство от боли или тоски — вероятно — с письмецом вернуться, путаясь в координатах.
II Вода помалкивает, вгрызаясь в корму корвета, отмывая солью остатки темно-зеленого цвета, добавляя соли в, и без того соленный, быт путешественника. Далеко от дома только волны знают как плыть, не глотая соли. Но когда один, и вокруг — только море, море — одиночество — суть продолжения чьей-то злой воли — у волны не спросишь совета. И только горе продолжает плескать в насыщенном морском рассоле…
III … и когда позади остается уже полмира, и месяц над головой маячит, как та секира, и вода со щеки смывает слезу отчаянья — вдруг видишь чайку, что на туже корму причалила, но ее не спросишь, как человека — откуда? Куда? Где искать спасения? — среди этой бездны, где веришь не столько в чудо, сколько в то, что доктор назвал бы — везением. Но чайка взлетает и исчезает в облаке, похожем на горб верблюда.
IV Ищешь глазами тень — хотя бы намек на землю — что-нибудь, что можно потрогать: песок и зелень, что-нибудь, чья жизнь не зависит от силы ветра, что имеет твердые формы и суть предмета. (Ничего на свете нет хуже соленой рыбы! — на обед и ужин, на завтрак и вместо оных. И гнилой капусты, которой пытать могли бы в древности, но у моря свои законы…) Никто не кричит — Земля! И вообще — сиротливо.
V Возвращается чайка, а значит, спасибо Ною — в обозримом будущем вода станет иною, если верить ученым из института — светлее — с точки зрения абсолюта. Но чайка уже не спешит обратно — толи долгий путь, толи ошибка в расчетах. И ее желанье — спастись — вероятно, сильнее страсти к ночным перелетам… И команда опять спорит о координатах.
VI И когда впереди замаячил берег — за облаками — никто не поверил. И волна, выкатывая корабль на сушу — спасала не жизнь, а скорее душу. Ибо лучше сгинуть где-то в помойной яме, лучше гнить с червями в холодной, сырой могиле, лучше смерть от пули, чем где-нибудь в океане кормить охочую до людей скотину… Лучше нищим здесь — с последним грошом в кармане.
VII ………………………………………………….. ………………………………………………….. ………………………………………………….. ………………………………………………….. Лишь один пассажир всю дорогу не ведал страха — тезка Царя, однофамилец чайки, приплывший с другой стороны воды под звуки Баха… Его сердце спокойно, но увы, не крикнет — Встречайте!.. — никому — жена там, где сердце, а остальное — по миру прахом.
P.S. из, так и не отправленного, письма.
Разговоришься с волной и тебя не дождутся дома: ни к завтраку, ни к обеду… Вообще никогда больше. Не увидишь пейзаж, до боли в глазу, знакомый — рядом с, согретой солнцем, дворцовой площадью.
И сольются в один клубок, приходящие по две, наливая карманы холодной соленой волей, пополняя припасы странным морским гербарием…
август 2002
ПАМЯТИ АНТОНИО ГАУДИ (1852 – 1926)
Его называли гением архитектуры, новым первостроителем, старым пройдохой. А он строил дома, как лепил с натуры: с дерева, с облака, с первого и с последнего предсмертного вздоха. Как одержимый выкладывал из опавших листьев – толи окна, толи глаза любимой женщины, как на портрете. Толи пытался «дурные» мысли передать на хранение грядущей вечности, но был обманут прорабом и поставщиками – умер раньше, чем наступила вечность и теперь неизвестно чьими руками будут закрыты глаза любимой женщины.
И семья распалась, лишившись «дурного» сына. Не его часть природы весной по-прежнему расцветает… И та, которая его так любила, о нем даже больше не вспоминает – удел прощания. Глаз не хранит портреты, как фотопленка – копии дней ушедших. И Святое Семейство, скрывая свои секреты от посторонних, его вспоминает все меньше и меньше. И даже когда созвездья поздней ночью спускаются в центр зала им не обжитого, пытаясь услышать – Здесь я ... – Семейство молчит, как немая фильма с дырявого полотна экрана.
И холодное облако, проплывая сквозь окна дома, как на память об авторе, чертит на стенах крылья, чья структура только ему и была знакома, о которой, как и о нем, все давно забыли.
август 28 2003
НОВАЯ СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА
Мне было два года, когда посадили отца. И все блядовитое всплыло в похабных соседях. И пара окурков упали в то утро с крыльца. И мать прокричала во след - Не прощу подлеца! И был в том году этот день, как сейчас - понедельник. И холодное лето в тот год проронило слезу не просто по факту погоды, а как на прощанье. И то, что еще предстояло изведать отцу, хранило до срока в тайге гробовое молчанье.
И ангел бумажный слетел со стены, что впрочем - не важно, когда до весны - под стук топора и под скрежет пилы твоя голова рождает лишь сны...
Я рос какой-то промежуток без него. Он нам писал, но мать не отвечала, стараясь позабыть, что самого она любила, но начать сначала жизнь заставляла. И когда возник в квартире нашей химик - означала такая перемена для меня и для отца - отсутствие причала. Мы переехали в куда просторный дом из нашей комнатушке в коммуналке, оставив тосковать ее о том,
что новому хозяину не жалко - ни дома, ни отца, ни долгих лет: всего того, что оставляло след в моей душе. Но он всего лишь химик - наука точная, лишенная истерик и представлений точных о душе. Скорее Н2О в заляпанном стакане ему милей. Скорей в оконной раме ему милее вид дымящих труб, чем облака, что так к себе зовут.
Так шли года - казалось мне века. Отец освободился и уехал на крайний север, к вечной мерзлоте, стараясь заморозить чувства к дому, к тому, что было так ему знакомо, но что осталось где-то вдалеке. И все, что оставалось - деньги слать, как банковский кредит на возвращенье. Но слишком часто говорила мать, что он не помнит дня ее рожденья, что мог бы иногда он приезжать, чтобы ее и сына повидать... Но слишком тягостно к руинам возвращенье. Она его любила и потом, мне кажется. Но жизнь не часть романа о превращенье рыбки за бортом в волшебницу для дурака Ивана.
Пока отец скитался - умерла его мамаша.
Мы похоронили ее на старом кладбище. Она так и не дождалась, что он приедет. И горсть земли - последнюю на гроб я тоже бросил маленькой ладошкой - и за себя, и за отца. Я на него смотрел куда-то в даль, как в некое окошко, закрытое до времени - а жаль!
Мы встретились, когда мне восемь лет исполнилось. Он постарел. Мать нам не запрещала с ним видеться. Но если на обед не успевал я, тихо замечала, что у меня теперь другой отец и мне всегда об этом нужно помнить...
Отец опять уехал в те края, где из друзей медведи и олени, где кажется, что небо за края земли цепляется - от невозможной лени себя держать, но круглая земля. И угловатость - круга не изменит. Мне было мало лет и всех причин его отъезда мне не говорили. Так видно водится у брошенных мужчин - что с глаз долой и сердце, как в могиле, но все же бьется. Тугоухий мир едва способен различить созвучья, как кем-то утром занятый сортир не примет больше одного - и не конючте.
И писем не было... Лишь банковский квиток на алименты - дань монгольским ханам за право жить еще какой-то срок, надеясь, что когда-нибудь и рана на сердце заживет и даст росток другой любви. И он по возвращеньи женился на толстушке из РАЙПО.
Мы виделись все реже и о нем все реже заходили разговоры. Все чаще, что пора построить дом - мать с химиком уже разбогатели. Какого цвета должен быть забор и, что с зимовья птицы прилетели, и нежен от вредителей раствор - он все же химик...
Жизнь дачная с вареньем и салатом, с гудением шмеля по звуку вороватым, с квадратною дырой окна за занавеской, с соседской дочерью - на выданьи невеста, с медлительным процессом забыванья того, что может вызывать рыданья.
Я переехал в тихий городок, "гордящийся присутствием на карте". И прожил там довольно долгий срок, пока не понял я, наверно в марте, что нежно двигать дальше, на восток или на запад... И уехал в Польшу, в страну панов, церквей, свечей и водки. Но жизнь моя в чужих краях была короткой.
И я вернулся. Пасмурное утро встречало крупным затяжным дождем. Казалось, что погода виновато мне говорит, что мы тебя не ждем...
По возвращении я навестил отца. Он много пил, страдал от ожиренья. Такая жизнь - в преддверии конца, что может наступить в одно мгновенье, мне показалась лишена лица, но он сознательно не делал продолженья существования. Вот так для мертвеца жизнь не имеет смысл без сожаленья, когда жена и сын, как в третьем измереньи... Отца похоронили слишком рано - ему бы жить и жить, но жизнь не по карману вдруг оказалась. И когда осталась от всех скитаний только рана незаживающая - он пошел ко дну, измерив вдоль и поперек всю глубину той стороны, не чувствуя вины, он сократил свой срок наполовуну, от жизни получив глубокие морщины, и номерок над маминой могилой. А все, что от него осталось мне - семь слоников, хранящихся в буфете, да фотография на письменном столе, где мы вдвоем. Одни на целом свете. Да тот бумажный ангел, что слетел с некрашеной стены, когда уехал он слишком далеко -
он прилетел теперь обратно с птичьим косяком из дальних странствий, как и он когда-то. Жизнь продолжается. Судьба в сою дуду все дует, наполняя голосами свободное пространство. Ерунду порой нашептывая, или лабуду, о том что смерть уже не за горами, а где-то рядом ждет нас на углу. май 2003 год.
* * * Он так быстро уснул – даже тень не успела сбежать со стены в паутине, чтобы лечь рядом с телом в кровать и, как ангел накрыть – не крылом, так хотя бы теплом, чтобы ноги согреть, не взирая на снег за окном – постараться согреть, постараться в глаза не смотреть, чтобы снова не видеть в глазах угасающих смерть, или же отраженье холодное, точно в стекле, или же паутину, оставшуюся на стене – вместо тени, как вместо хозяина – только кровать да какие-то вещи, которые собирать уже некому, будто и не было здесь никого… Только ветер. Да ветка стучит, как морзянку в окно.
август 31. 2009 год.
ПАМЯТИ ЛЬВА ЛОСЕВА (1937 - 2009)
Совсем тепло, как и должно быть в мае. Умаяться под солнцем после снега. После зимы вообще, когда случаен луч солнца, да и то после обеда. А утром, как всегда, туман и слякоть из-под колес. Расплавленных снежинок следы в бензине, как куриной лапкой, а рядом с ними четкий след ботинок с каким-то не разборчивым рисунком. Автомобиль, остановившись возле подъезда, смыв орнамент из окурков водой из лужи, замирает после того как пассажир доставлен домой, где близкие уже почти собрались, где дух, освободившись от развалин, садится в кресло старое, покаместь все соберутся. Скоро, скоро вечер и тем длиннее тени приглашенных, тем ярче свет дрожащий свечек – единственно теперь возможный. И от тоски по дням минувшим все тише майское веселье. И утром, в шесть часов проснувшись, вдруг обнаружишь – воскресенье.
ноябрь 10 2009 год
|
 |