Анна Полибина Фрагменты из поэтической книги «Достать глазами высь иную…»     А стих чеканен, ровен, филигранен, И дух рифмует звонкие слова. С безбрежных занебесных позакраин Идёт строка. Мне есть, что открывать. Мне есть, чем осторожно возноситься: Отверзнут век – стилистикой живой. История – вся в фабулах и лицах, Глава в очах проходит за главой… И мечется тот призрак окаянный, И не даёт забыться в суете. Как ровно – звёзды синие горят нам – Качающейся плотью на воде! Края поисходив, понурым шагом За даль я тридесятую бреду. А в поле набирают силу злаки, И вечер цедит первую звезду. И тянет шмель душистую махорку, Щетинится малинник под окном. И август озирается с пригорка На росный луг – единственный свой дом. Мои ромашки – первого значенья, Но также и гвоздики, васильки. Стихи приходят эти – не вотще мне, Я их строчу всей шустростью руки. За вечностью записываю споро, Боясь в ней упустить какой-то звук. Что наша бытность, как не разговоры? Что зной наш, как не заверть синих вьюг? И за руку зима встречает лето, Секунды грёз – я помню наизусть. Планета в кольца белые одета: Смотри на солнце – и глаза чуть сузь. У резвых строчек – вольные замашки: Стихи идут, терзаньям вопреки. Кипрей, плакун-трава, репей, ромашки, Чабрец, татарник, донник, васильки. *** Может быть, просто так я шагаю по лунному взморью, Где ракушки напоены гулом – их слышно насквозь. Пусть же пеной лиловой мне тяжкие веки омоет, Пусть в ночи засияет волн лунных безбрежный покос. Воздух сумерек пуст и накормлен прозрачнейшей солью, И созвездия отражены в нём почти наугад. Это тени сквозистые радужных мигов бессонных; За кормою сны в милях считаю, как будто в строках. Мой штурвал развернут, вдаль повлекши к туману итога, Облака синевы – в смуглый вправлены пурпур – волной. Я опять по созвездьям нащупаю в омут дорогу – Вал за валом бредёт, упоённый морской глубиной. И луна пролистает тенями сквозные секунды, И смежатся цветами усталые веки во тьме. Мне греха узнавания море не смоет покуда, Запрокинуться ввысь мне, провинной, уже не посметь. Волномол на седых бурунах отраженье качает, Поглощённые башни наверх поднимает вода. Крупным бисером лунным горит на душе покаянье, Ибо в исповедальном всегда есть горчинка труда. Последний день в Петербурге День переклинит кроткий На жёлтую луну, А ветер на ошмётки Кромсает тишину. Я всё тебе сказала, Что можно и нельзя, А ты, актёр завзятый, Легко отвёл глаза. Резная тень с залива Уходит в никуда. Как дуги сиротливы Разнятого моста! Парадных, подворотен Упругое тепло. Понабережье, вроде, Тенями залегло. К московскому вокзалу, Прочь, потупив глаза… Я всё тебе сказала, И ты мне всё сказал. *** Бесполезно латать эти бреши, Эти дыры сквозные чинить. Наш кораблик давно уже течь дал, Ни к чему тут – стихию винить… Калачами меня не заманишь Обливными – обратно домой. Избраздил незахожие страны Позаморские – парусник мой. Я кочую по радужным весям, По портовым ночным городам. Эта пристань – знакомое место: Здесь швартуется – дней череда. Позаглушный гудок парохода, Одинокий на пирсе рыбак. Упованья уходят под воду, Всё вершит по-на взбрежье – судьба. Этот ребус вдали – неразрешен: Будет боль душу снова щемить. Бесполезно – латать эти бреши, Эти дыры сквозные – чинить. *** Подушки, вышитые гладью, И белый выбитый подзор. Здесь льётся время тихим ладом В часах настенных до сих пор. Тут век старинный скрадом ходит – Его переплываешь вброд. В апрель часы не переводят Здесь старики на час вперёд. И содрогаются здесь доски От мимохожих поездов… Рельс бесконечные полоски – И сплетень кипельных садов. Дороги дальние проделав, Сюда я возвращаюсь вновь. Здесь на окне оса гудела Горячей позднею весной. Здесь запах пирогов и браги В прохладных комнатах парил. А в Пасху шли детей ватаги, Топтались с пеньем у двери. Нам блинчики на стол кидала Во всю плиту сковорода: Прабабушка держала втайне От нас – их лакомый состав. Начальствовал на полустанке Седой мой прадед много лет. Шли мимо поезда и даты – И растворялись там, во мгле. Застала я тот запах едкий Окрошки, кваса, пирогов. Сирень в окно просилась с ветки, Во фляжке кисло молоко. Наличники с простой резьбою, Второй этаж под чердаком. Такое сладостное пойло – В кастрюльке с медным черпаком. Мелькали лица и недели, По кругу все событья шли. Вновь тайны кружевоплетенья Морочили меня и жгли. Прадедушки давно нет с нами, И жизнь уже не так тиха. Но подзоров витой орнамент Я в этих выплесну стихах. *** Необъятная воля сдаваться на милость Нутряного затишья исполненных слов. Исполинское выбилось время из сил вдруг И качает волной ношу призрачных снов. Это грех всепрощенья и чудо наитья, Как небес оторочка под вертким крючком. Это время спешит всё до капли избыться, И секунды, робея, уткнулись ничком. Ветер треплет сквоженье часов разномастных, От его дуновений душа б унялась. Тяга ли к переменам, судьбы ль постоянство – Всё душе оробевшей – неистово всласть. Осторожное время нахохлилось звонко В позолоченной зыби настенных часов. Это тонкие ткани с душою ребёнка, Это прядево неостывающих снов. Положила я ум на мелодию близи, И настояно сердце на жажде тонов – Чтоб тому оказался по силам Элизий, На раскаянье было чтоб время дано. Эти звуки – слепые созвездья ночные: Дух берёт наугад их, как райскую ширь. Эта песня – ребёнок с глазами речными, И на доньях их всходят одни миражи. *** В ненастный вечер чудится огонь, Что ластится к рукам, как откровенье. И я считаю вслух ряды окон, И кровь ленива – по усталым венам. Мне чудится листок календаря, Прохваченный бессмертными часами. И тихо пью я воздух ноября, И лента вдаль петляет волосами. На сколах обезжизненных планет Я вижу росчерк радуги полночной. Фантомы в гости норовят ко мне Неузнанным и сдавленным отточьем. Мне видится расплющенная явь И переплёт тугой, её скрепивший. И, ветру неприкаянному вняв, Далёкий свет стал и углом, и пищей. Финал произнесён, как воздух дня, Незримо убывающий с востока. Так гаснет день, забывший про меня; День встрянул в неизведный мир истоков. До срока в землю канули огни, И времена волною набегают. В песок тугой ты лишь пруток воткни – И он взойдёт лучистыми веками, Зазеленеет, стужу растворит, Очнётся для небес, ручных и топких. И будет что в тугую горсть нарыть Под солнцем, убывающим с востока. Я ровно та: не принята огнём, Не состоящая с ветвями в братстве. Я даль лишь, что размечена окном, В зелёном и неведомом убранстве. Всё двойственно, и не исчислить явь Пучками убегающего света. Из зеркала, что бликом, выйду я, Чтоб ощутить мир по ночным приметам. Раздвоенной окажется душой Всё то, за что я вечность принимала. И в сердце мне луна пахнёт свежо, И в решете осядет звёзд немало. Уверовала в сродственность стихий Неведомому копошенью слова – И мне простились ранние грехи, И явь нашлась у Бога в изголовье. И бродят, и маячат, и дробят Тугую темень – розвальни созвучий. И хочется свернуть эпоху вспять В порыве вечной скорби неминучей. Беду здесь тянет перезимовать, Увидеть мир – предвечнее и краше, И мглу созвучий – строго рачевать, И замечтаться – на луга и пашни. И пусть глазам пригрезится простор – Разровненный, звенящий и небывший. Из палых звёзд – я разожгу костёр, И невозможным – времена задышат. *** Непостижная тишь. В дымной стуже мелодий Обираю я звук с занемогших ветвей. Этот облачный сад из эдемских рапсодий Прячет звонкие тайны в поникшей траве. Что скопилось за день – подлежит пересмотру, Перечёту немому – слова подлежат. И в бездумной тиши – пальцы пробуют воду Занемогшей души. Оживает – душа… Силуэты размыты, и каплют секунды Вечереющим снегом в своё никуда. Кроме света, ничто не идёт мне на ум тут: Только тощая, куцая всходит звезда. С этим вешним огнём – и до изнеможенья – Будет сад в пальцах зябнущих – сны вековать. Я люблю мелодичное это движенье, Из которого просто – припевы ковать. Изваяние музыки – шатко и плавно, Уязвима – мелодии вещая топь: Только с ней я легко вспоминаю о главном, Что не выменять здесь, под луной, ни на что. Эти кроткие звёзды мне просятся в душу: Свыше данностью – мёд я обрамлю молитв: Их щемящую тишь мне бы только послушать, Вспоминая о том, что бессонно болит. *** От пустоты взведи глаза на звёзды, В горящие предвечные луга. Позволь почуять сердцу яркий воздух, Так зорко проницающий века. И эти звуки, вправленные в ветер, В душе – молочной нежностью взойдут. Как купол тут высок и незапретен, Как хорошо, неугасимо тут. Какая в мире вкрадчивая стужа, Да с пламенным немолчным языком. И эту глубь, и эту нежность слушать Вдруг выбегает ангел босиком. *** Здесь, в поле, голос подают мечты, Нектар повызрел, наливной и чистый. Слизнёт корова – белые цветы Вьюна, и шмель их выпьет золотистый. Нектарницы целебной волокно – Тугие, в нитях розовых соцветья. Век короток их, жребий их не нов, Но по раструбьям их – катилась вечность. Вплетались в плоть их – острия зарниц, В них серебрился шелест, ветры пели. Их белизна – как свежий блеск страниц, Их сок – тягучий, матовый и спелый. За ними сладко – вечность коротать Шмелю, купать в них – пух своих ворсинок. Они горазды – в поле трепетать, Лугов парных – на замяти на синей. Их редкостна – завидная судьба, Зыбучи – белоснежные головки. И хочется – навечно к ним припасть – И выкупаться – в их жемчужном соке. Вьюны упругим летом налиты, В них ветер луговой светло оттиснут. Слизнёт корова – белые цветы Вьюна, и шмель их выпьет золотистый. *** В единый вдох – опрастываю склянку, Вылакиваю розовый настой. Душиста – земляничная полянка, Ковёр ширазский – луговой простор. Зенита на лучистом аналое – Полегшие скопления росы. И, выбелена влажною золою, Клубника в три погибели висит. Повыбиты жучками – сердцевины Тучнеющей тут ягоды. Жара. Не выплакана облаков лавина – В пригоршнях пригрустнувшего утра. Полна близь – золотою затуманью, Святилище росы – цветной восход. Небесной пораскраски даль – пространна, Не позамолкнет – райский хоровод. Звук чую, что у лета – в обращенье; Божественная воля обо мне Томленьем терпким мою душу щемит, Теснит мне сердце полдень – всё сильней. А пораспевье – кутерьма всё та же, Нот колдовских сумятица крепка. И голосок взбирается мой дальше, Держась высоких звуков в облаках. В порфиры света купол облекает Мне душу, что со птицей вперегон, И красок тёмных долго не смеркает, Выплёскивая нежность на амвон. И, млея, индевелые росины Выбеливают тучную траву. Я никогда не видела вблизи так Звезду, что даже утром – наплаву. Открылась мне волшба, как данность Божья, Я разрешила ребус вышины. И вероломно ангелов тревожа Нагрянула душой в иные сны. Избудет лето – грех мой любопытства; Пред чудом – я, бунтарщица, смирюсь. О, лета преисполненные выси, Пусть в вас – я створы сердца – отворю. В зенит тут запрокинусь головою Мечтательной… О знойный мой престол, Дай чуять – обо мне святую волю: Тебе бессменно служат – лес и дол. Так пусть и я – опомнюсь – и на службу, Вершить осанну, в славословный хор. Невидимый предел – до зноби нужен: Ему тождествен – заморок стихов. Пусть оторопь берёт того, кто слышит, Вкушает херувимские хвалы. Ведь кроме нас – есть Тот, кто много выше: Он зорко видит нас, живя вдали. Как на ладони, души лицезреет Он наши; снятся нам Его сады. Пусть мёд – для нас – в небесных ульях зреет: Мы подождём – у солнечной воды. *** С черёмухи слетает сахар. По займищу я белизны Узнаю лёгкий очерк сада – Весь на дыхании весны. Проклюнулись лишь бахчевые – И вишенка набила цвет. Но крепок дух уже ковыльный – В пронятой клевером траве. И взлесье молнию роняет За поднахмуренную даль. Бороздка влагу охраняет, И дух полынный разудал. Земля гудит, вскрывая раны И занимаясь шепотком. И пробует сам ветер-странник – Крепь за полесным ободком. Плуг за лошадкой волочится, Вкось перепахивая пыль. В посадках прячется волчица, Звенит молоденький ковыль. Земля исполнена окличьем, Взаглубь заронено зерно. Покрашен заново наличник, И вскрыто зимнее окно. Стрижи наведались в светлицу – И носят ветки на гнездо. А луч горазд на пашни литься Сквозь облачное решето. *** К нам приезжал цыган с цыганкой, И капал дёготь с их колёс. Повозки пёстрые мелькали, И свирепел в конурке пёс. Играл цыган на круглой скрипке Лихой заезженный мотив. И грусть плелась на сердце зыбко Ознобом дальнего пути. Всё фыркала под спудом лошадь, Дрожала пёстрая узда. Монеткою был жребий брошен, И пели алые уста. Они пророчили, гадали На верстовой развилке вьюг. И цыганята припадали К полам нарядных юбок вдруг. Цыганки нам задорно пели, Гремя медяшками монист. По горнице у нас скрипели Чужие сапоги впронизь. И по начищенным по доскам Ступали девы в бубенцах, И свечки заплывали воском У завечернего крыльца. Сказанье о казённом доме Да прорицанье о судьбе… И становилась грусть бездонней, И вязнул в сердце их напев. Что за напасть – приветить табор: Разбили близ они шатёр. И было это гоготанье Всем будням тихим – вперекор. Барон их подбивал в тот вечер Итог проезженным верстам. Цыганка охала на печке, Всё за сердце хваталась там. Их дети пряники жевали, Бросая взгляд по сторонам. Огниво слёзно оплывало – Когда в избу шла темень к нам. Мельканье карт в руке гадалки, Браслетов гулкий перезвон… А после – в доме пропадали Оклады с солнечных икон. *** Драматургия Лиха интрига, и близка развязка. Берусь предречь обыденный финал. За фразой ловко увязалась фраза, Но в вечном диалоге – нет звена. И мудрости, и празднеств Эпикура Довольно нам – сценических – теперь. Всё гибельного опыта – взыскует, Всё требует неистово – потерь. Должна всем править жёсткая стихия, Должно прийтись свирепство на финал. Ну что же? Смерть – лишь ход в драматургии, Чтоб спала с глаз иллюзий пелена. Одумайтесь, свод истин зазубрите: Затеян лишь для вас сюжет сквозной. Есть гибель – в истечении интриги, И бытности – нет в жизни запасной. И затевают фабулу каноны, И от развязки нам не упастись. Блажен – игрой сценической прельщённый: Реальность крепко держит он в горсти. Наивный зритель чает развлечений, Но омут душ – разыгран наперёд. Что бытие? Лишь смена облачений, И звонко бьёт для каждого – черёд. Неусмирима в душах – мрака жажда, И глупый зритель платится за ту. Спокоен земледелец: нивы сжаты, И пахнет прелью сено за версту. Родит возделанная пажить сцены – Единый – в вариациях – сюжет. Круг замкнут плотно; гибель непременна. Соблазнов рой – в доверчивой душе.