|
Семён
Каминский
Тридцать минут до центра Чикаго |
Начиналось всё очень даже весело.
Нужно было попасть из пригорода в центр Чикаго, на встречу в
офисе заказчика, для которого уже довольно долго вымучивается
небольшой сценарий. Машина выскочила на скоростную трассу, почти
пустую в это предполуденное время, и всего лишь от легкого
нажатия педали понеслась со скоростью 70 миль в час... Можно
было бы и побыстрее, но сильно превышать скорость нельзя, хотя и
весьма заманчиво на такой широкой, многополосной и гладкой
дороге, как 90-й «интерстэйт хайвей». Однако именно на пустой
дороге и ловят любителей быстрой езды придирчивые патрульные.
Поставил автоматический контроль скорости на 65, убрал ногу с
педали газа и расслабился под ритмы радиостанции «Олд рок». (Хорошо,
что сын этого не слышит – уже бы заработал от него язвительный
комментарий в духе того, что «Джетро Талл», «Иглз» и «Куин»
слушают только старые пердуны... впрочем, так оно и есть).
– …Как ты можешь слушать этих битлов? – говорит отец. – Они же
только орут и хлопают в ладоши! А вот Марк Бернес...
«30 min to downtown» - «30 минут до делового центра города» -
радостно сообщило электронное табло над трассой, показывающее в
реальном времени состояние движения на дороге. «Замечательно!» –
и расслабился еще больше, но следующее табло, установленное
через несколько миль, было не так оптимистично: на нем светилась
уже цифра «40», а на последующем – и вовсе досадное «50»...
Далее скорость пришлось снижать и снижать и, наконец, недалеко
от аэропорта "О’Хара", у слияния дорог, почти полностью
остановиться.
Впереди не только соединение нескольких магистралей – здесь
заканчивается пригородная платная часть скоростной трассы,
поэтому половина ее разбита на десяток ручейков, перекрытых
шлагбаумами, и стоят будки платы за проезд. Машин много – вот и
образовался затор. Конечно, они не касаются друг друга
полированными бортами, но их легко можно представить
разноцветными неповоротливыми животными, что настойчиво толкутся
у водопоя, оттирая более слабых в сторону. Многометровые громады
трейлеров безапелляционно втискиваются между деликатными
кабриолетами и легковушками, сверкая блестящими трубами и жарко
на всех дыша. Что поделаешь – они большие, смирились некоторые
неуверенные в себе малыши, уступая дорогу... Еще чего, думают
другие, понаглее, и лезут вплотную к великанам, проскакивая
прямо перед ними.
– …Мужчина, вы выходите на Короленко или нет? Я к вам обращаюсь,
мужчина! Дайте же пройти!..
Время идет, и становится понятно, что это не просто затор –
что-то нехорошее случилось на трассе, скорее всего, авария.
Стоишь и от нечего делать начинаешь исподтишка рассматривать
соседей…
А вокруг – настоящий театр! Девчонка лет шестнадцати, сидящая в
«фольксвагене» рядом с водителем, красит малиновым лаком ногти
на ноге, высоко задрав ее на переднюю панель. Из окна машины
впереди мужские ноги в сандалиях и вовсе торчат наружу,
покачиваясь в такт «рэпу», низкие частоты которого, даже на
расстоянии, отдают в животе, как поступь гигантского
тираннозавра из фильмов Стивена Спилберга. В длинном, видавшем
виды «крайслере», украшенном вдоль кузова модной в 80-х годах
отделкой «под дерево», помещается целая многодетная еврейская
семья. За рулем красуется сухощавый носатый папа в черном
костюме и широкополой шляпе, из-под которой свисают закрученные
пряди темных волос. На пассажирском сидении едва просматривается
маленькая мама. Определить, сколько в машине детей, невозможно,
но, похоже, что много. Это мальчишки – в таких же, как у папы,
но меньшего размера, черных шляпах, и с такими же, но чуть
покороче, пейсами. Они поочередно высовываются из открытых окон,
а их визгливый настойчивый галдеж отчетливо слышен в промежутках
между шагами динозавра…
Он прилежно желал родителям спокойной ночи, плотно закрывал
дверь в зрительный зал, тушил свет и располагался у окна. Летом
распахивал его и забирался с ногами на подоконник, рискуя упасть
со второго этажа. Зимой подбирался поближе к стеклу, вдыхая
запах мучного клея и высохших полосок бумаги, которыми окно было
заклеено.
И ждал. Ждал в слабом свете от ночного неба. Ждал, постоянно
прислушиваясь, не идут ли в его комнату по коридору родители,
готовый мгновенно соскочить с подоконника в разобранную кровать.
Ждал, почти не отрывая взгляда от того места, где напротив, в
боковой стене соседнего дома, располагалось одно-единственное,
выходящее в проулок широкое окно. Бывало, что ждал довольно
долго.
Внезапно сцена за решеткой частого оконного переплета среди
темной, старой кирпичной глыбы загоралась светом. Свет был
разным – и по силе, и по оттенку, и по положению. Это жильцы,
выходя на кухню коммуналки, включали кухонную лампочку, каждый –
свою. И появлялись в поле зрения единственного зрителя, о
котором они не знали и думать не думали о его существовании.
Словно у настоящего театрала-ценителя, у него были свои кумиры и
простые статисты, любимые сюжеты и затянутые пустопорожние
мизансцены.
Медленно выползла с какой-то тарелкой серая старушенция, нудно
повозилась у стола и у плиты. Шла бы ты уже спать…
Долгая темнота.
Пришел с улицы насупленный Нёмка. Этого он знает, ему лет
пятнадцать уже. Вор. И мамочка его на кухню притащилась, зовут
ее Дорой Моисеевной, кругленькая такая, что-то выговаривает и
жрать даёт. Их семейку все ближайшие дворы знают. Время от
времени пьяный Нёмка мамочку лупит, и тогда она выскакивает на
улицу и на всю округу орет: «Убывае ро́дный сын! Как же это так,
чтобы мой Наум, мой мальчик, был такой несуразный бандит! Где ж
наша милиция?» А пацаны говорят, что Дора Моисеевна тем самым
барахлом торгует, что Нёмка украл… Сейчас сынок ей не отвечает,
смотрит в окно, жует. Поел, поковырялся в зубах, сплюнул в
раковину.
Скучно.
Появилась парочка, стоя начали что-то жевать, пить кефир, потом
целоваться. Вроде не старые, но мужик почему-то весь седой. Он
приоткрыл на ней сарафан и аккуратно потрогал внушительных
размеров беременный живот, что-то приговаривая. Был виден
кусочек ее белого лифчика.
Ушли. Темнота.
А вот… вот это уже здо́рово! Быстро, похоже, что из постели,
выскочила в пустую кухню растрепанная Галка, младше его на год,
в короткой майке и светло-зеленых трикотажных трусах на толстой
попке. Думает, наверно, дуреха, что никто ее не увидит, если
быстро. Попила воды, глянула в зеркальце над краном, почесалась
в интересном месте и убежала, забыв выключить свет.
Класс!
Помятые мужчина и женщина долго и беззвучно орали друг на друга,
размахивая костлявыми руками. Похожие, как брат и сестра.
Темнота.
А вот и главная сцена в пьесе. Вернулась с дежурства медсестра…
кажется, ее зовут Света... или Лена… рыжая, не очень красивая,
но молодая. Один раз она приходила делать ему укол. Вышла на
кухню в халатике. Оглянулась куда-то назад. Глянула в окно –
прямо сюда, на него. Перестал дышать... нет, ничего, она его не
видит. Оголилась до пояса, стала обмывать под краном шею,
розоватые груди и золотистые подмышки. Напряжение в зрительном
зале дошло до умопомрачения…
Процесс омовения окончен. Как-то не сразу вернулось дыхание. А
на сцене уже темно и пусто – он, оказывается, не заметил, как
она ушла. Теперь тоже можно идти спать. Ничего интереснее
сегодня уже не будет…
В высоком, серого цвета внедорожнике, с полностью задраенными
окнами (ни звука не услыхать), ожесточенно жестикулирует,
разговаривая по мобильному телефону, озабоченный мужчина средних
лет – по виду (белая строгая рубашка под горло, скучный галстук)
распространитель новых лекарственных препаратов по офисам врачей
или агент по продаже недвижимости…
Персонажи, знакомые по окну, изредка попадались в окружающем
мире. На улице, в ближайшем гастрономе, во дворе соседнего дома,
где он зимой гонял без коньков на площадке шайбу, а летом стоял
на воротах, между старой шелковицей и углом железного гаража.
Галка попадалась чаще других – и в школе, и на улице, и на
лавочке возле площадки. Она становилась все привлекательнее и
теперь уже не вылезала ночью в одном неглиже на кухню. Жаль…
В заторе начинается медленное движение, и декорации вокруг
постепенно меняются. Справа, совсем рядом, оказалась колоритная
парочка в открытом «бьюике»: он – крупный афроамериканец, в
желтой свободной майке, с кольцом в ухе, она (за рулем) – белая,
яркая, натуральная блондинка, с огромными серебристыми серьгами.
Когда движение совсем останавливается, они тут же, не теряя
времени, начинают так сладко целоваться, что в их сторону даже
смотреть неудобно.
Какие у него черные-черные волосы! Я возьми и скажи ему: «А ты
что, волосы красишь?». Просто не знала, что сказать. Вот дура. А
он так серьезно стал объяснять, что нет, они такие у него от
природы. Вот дурак. Сидим вдвоем, остальные уже по домам свалили.
Семечки лузгаем, у меня в кульке были, и ему немного отсыпала. А
я говорю, что мне такие волосы нравятся. А он так удивился,
вроде я ему что-то на китайском языке сказала. Ну, дурак. А во
дворе стало сильно темнеть. И фонарь один-единственный – в
глубине двора, на туалете. На этой лавочке, под шелковицей,
вообще всегда тень, а тут быстро стали пропадать все цвета, и
его стало плохо видно. Только лицо и особенно нос. Нос у него
большой. Хорошо, что я ему про нос еще не сказала. Нет, не дура.
А он спрашивает: Галя, ты что – с Вовкой гуляешь? Нет, говорю,
мне другой человек нравится. А кто? Ты, вдруг говорю. Вот дура,
так дура! Он опять замолк, наверно, я снова это по-китайски
сказала. Дурак. Знаю, что лупится в мою сторону, но на него
теперь не смотрю. А тут вдруг полез ко мне, резво так, но
неловко, вроде как со страху. Ты что это, говорю, такой борзый
стал? Сейчас мамка выйдет, меня домой будет звать! А он сопит,
обнимается и трогает в самых разных местах. Настоящий дурак. Я
немного потерпела, интересно было, а потом у меня как-то само
собой получилось – я семечками в него бросила. Целую жменю. А он
опять лапать... прямо за... Совсем дурак. Я – в него семечки, а
он – лапает. Я – семечками, а он... Дурак. И я сижу и никуда не
ухожу. Ну, дура! Настоящая дура.
Пока семечки у меня все не закончились…
Целующуюся колоритную пару неожиданно заменяет голова бульдога.
Оказывается, «бьюик» уже продвинулся вперед, а бульдог
выглядывает из заднего окна машины, подрулившей следом. Какое-то
время собака нехотя изучает чуть прищуренными карими глазами
водителей и пассажиров соседних авто, потом зевает и, качнув
щеками, прячется внутрь салона.
И вообще, в окне стало неинтересно. Беременная парочка
разродилась, полкухни теперь в пеленках, ничегошеньки не видно.
Нестарый седой папаша таскает по вечерам мимо окна то железное
корыто, то выварку. Нёмка пропал, похоже, посадили.
А главное, медсестра почему-то больше не моет свои прелести. Или,
по крайней мере, не делает этого на кухне…
Теперь слева – рыжая, полноватая особа в голубой медицинской
блузе без воротника, одна в машине. Придерживая руль одной рукой,
кусает здоровенный бутерброд из какого-нибудь «Бургер Кинга» и
запивает «колой». Наверно, выбралась, даже не переодевшись, в
перерыв из своего госпиталя по какому-то личному делу, еще и
перекусить старается по дороге. Видно, что очень нервничает,
поглядывает по сторонам, что-то говорит сама себе вслух, боится
опоздать... беда, застряла, могут уволить.
– Девки, у нас в отделение вчера одного мужика привезли... с
козой… срамотища! Мужик, значит, по пьяни к козе пристроился, а
козу, наверное, во время процесса кто-то испугал, и у нее все
сжалось... спазмировалось, значит. И мужик… вытащить не смог...
Что вы гогочете, дайте дорассказать! Так вместе с козой на «Скорой»
и привезли. «Ко-и-тус с ко-зой», – так Евгений Борисович, наш
доктор, пропел диагноз в процедурной после осмотра… Он часто
распевает диагноз на разные популярные мотивы высоким дурашливым
голосом, когда больные не слышат. А козе укол делали, чтоб
освободить пострадавшего… придурка этого. У нас все отделение
оборжалось...
Чего не наслушаешься, когда с девчонками выйдешь покурить за
корпус! Юлька из травматологии такую историю сегодня
рассказывает, что сама хохочет до слез... А вчера Инка про
какого-то солдата байку травила, про членовредительство... в
полном смысле этого слова. Шарики какие-то он себе вставил от
нечего делать, опухло все, короче, в больничку привезли... А
позавчера...
– Да, иду, иду! – надо идти, из детского зовут. Закончился мой
перекур.
Постель в 325-ой перестелить? Иду. Там помер кто-то. Ну да, тот
мальчишка, что вывалился каким-то непонятным образом из окна
второго этажа, да так неудачно, что головой прямо на булыжник,
столько дней в коме, не спасли, мать его пару часов назад так
кричала, так кричала... И адрес такой знакомый, я видела в его
карточке, по-моему, он жил где-то совсем рядом с тем домом, где
я комнату снимаю…
После смены нужно в дежурный гастроном заскочить, дома жрать
совершенно нечего. Кирилловна вряд ли чем-то угостит, да и спать
она, наверно, уже будет часов в девять. Она всегда с дикторами
программы новостей вслух здоровается и прощается, а после
окончания программы сразу и закимарит. «Старэ – шо малэ»,
говорила моя мама…
А ночью мне еще зубарить и зубарить треклятую анатомию…
Ой, Кирилловне надо за квартиру уже отдавать, первое число
прошло, а я забыла... вот время бежит!..
Смотреть на то место приборной доски, где светятся часы, уже
просто страшно.
Наконец-то прерывистое передвижение (ползком, чуть на газ, стоп,
опять на газ, опять стоп) переходит в постоянное. Сначала
медленно, потом немножко быстрее, быстрее... Давайте, давайте,
дорогие! И вот уже уверенно побежали те, что впереди, машина
догоняет их, набирая приличную скорость, и через несколько минут
– летит! Видны с высоты эстакады первые улицы Чикаго, кварталы
краснокирпичных, трехэтажных домов с квартирами, что сдаются
внаём. Стали чаще проскакивать над головой плотные тени мостов и
туннелей, а впереди, в едва заметной дымке, показались
вертикальные усы двух антенн на самом высоком здании Америки – «Сиэрс
Тауэр». Центр города. Уже близко.
И снова звонок в офис:
– Sorry, traffic, – вынужден извиняться опять и опять, –
простите, сильное движение, попал в затор на дороге.
– Ничего, – отвечают вежливо, но сухо, – мы вас ждем.
И ваш доработанный сценарий по тридцатисекундной рекламе
детского йогурта, please, который должен быть готов еще три дня
назад, – вероятно, хотели бы они настойчиво напомнить… Да, да,
безусловно, йогурт… он готов... почти. А мне, знаете, тут куски
из совсем другого, можно сказать, сценария в голову лезли, пока
торчал в этой пробке, – хочется хоть кому-то похвастаться...
Какие характеры, какой сюжет, детали! Вот только бы додумать,
соединить, записать… Впрочем, зачем это им? Да и разговор-то на
самом деле уже давно закончен.
Оставлена на парковке разгоряченная машина, схвачен портфель с
ноутбуком, преодолена за несколько секунд пустыня мраморного
вестибюля, и, мелодично тренькнув, распахнулся лифт, предьявив
своё зеркальное нутро.
Третий этаж.
325-я комната.
Улыбка…
Чикаго, 2009
|
|
|
|