|
Николай
Толстиков
Старая игрушка
|
Руф Караулов дожил уж до седых волос, лета упорно поджимали под
"полтинничек", а до сих пор он не знал - любила его мать или нет.
Запомнилось: в крохотной своей комнатке она ставила маленького
Руфа перед стеной, сплошь увешанной иконами и сильно, до боли,
нажимала цепкими пальцами на плечо, вынуждая сынка плюхнуться на
коленки. Руф послушно шептал вслед за матерью непонятные слова
молитв, путал, перевирал их, под косым материнским взглядом
крестился и старательно прикладывался лбом к полу. Знал, что
теперь будет отпущен гулять на улицу.
Мать пекла просфоры для единственного в городе храма. Ее, всегда
ходившую в темной долгополой одежде и наглухо, по самые брови,
укутанную в такой же темный платок, со строгим взглядом
немигающих глаз и со скорбно поджатыми в ниточку губами, соседи
по улочке именовали "попадьей" или "монашенкой". А Руфа, стало
быть, все кому не лень, обзывали "попенком".
Как он ненавидел свое прозвище и желал избавиться от него! Чтобы
каждый слабак или девчонка не дразнились, Руф пытался липнуть к
самым хулиганистым пацанам в школе. Те подбивали простодушного,
бесхитростного Руфа вытворять разные пакости учителям,
дурачиться на уроках, но выстроить из себя "крутого" у него все
равно не получалось. Проклятая кликуха оставалась, как
приклеенная, а дома еще мать за шалости славно лупцевала сынка
вицей.
Руф, переваливаясь с двойки на тройку, героически дотянул
восьмилетку, а дальше путь известен - шапку в охапку и бегом в "пэтэуху"!
Азы профессии столяра и плотника он осваивал охотно; на другом
краю города, среди незнакомой ребятни, и прозвище, наконец, от
него отлипло. Разве еще кто из соседей по набережной улочке
поминал да и то изредка: был бы Руф гладкий и пузатый, с
бородищей до пупа, а то он ростом не удался, в кости мелковат,
сух - в чем только душа держится; глаза на узком длинном личике
- навыкат, водянистые, мамкины.
В пору отрочества басина у него прорезался; мужики-наставники на
практике в стройкомбинате хохотали - мол, всех девок и баб,
паренек, этаким своим гласом распугаешь! И как в воду глядели:
семейством впоследствии Руф так и не обзавелся, остался
холостягой. Оббегал его слабый пол: ведь он забудется, недотепа,
гаркнет во всю мощь, что воронье с гвалтом с деревьев сорвется,
любая тут перепугается. Но душою-то он добрый... У учителей, на
чьих уроках сглупу изгалялся, прощения готов просить и свою
суровую мать на руках бы бережно носил, если б позволила. А коли
не приветил его никто, развел тогда Руф в сарайке возле дома
целую колонию кроликов, заботился о них и, бывало, ночевал среди
этих ушастых и пушистых созданий. Что поделать, если плотничанье
и столярное ремесло располагают иногда к закладыванию "за
воротник".
Случалось, в ненастье в сараюху вместе с Руфом затесывался
компаньон, а то и не один. Через некоторое время вечернюю тишину
встряхивал хорошо знакомый соседям бас, выводя слова
какой-нибудь разудалой песни. Концерт продолжался до тех пор,
пока в дверях сарайки не появлялась разъяренная мать Руфа ,
сжимая в руках суковатую палку. Основной удар принимал на себя
Руф, пока гости невредимыми уносили ноги.
После "добавочной" утренней головомойки, он, смятенный,
превозмогая сушь во рту, пытался оправдываться перед матерью,
припоминая чьи-то чужие слова: " Не мы такие, жизнь такая!"
А жизнь катилась и катилась... Не в гору и не под гору. В
последнее время Руф все чаще заглядывал по утрам в комнату к
матери и, стоя на пороге, вслед за нею шептал затверженные с
детства слова молитв. Мать в такие дни смягчалась и сына,
вкушавшего небогатый обед, не одаривала суровыми взглядами и не
ворчала под скорый брякоток его ложки.
- Ты бы в храм помолиться сходил, - обмолвилась она как-то.
Руф же благое пожелание пропустил, как всегда, мимо уха - еще
снова, чего доброго, Попенком дразнить начнут. В детстве обидно
было, а теперь, с седыми волосами, еще пуще. Мать его в храм за
руку никогда не тянула, видно, рассуждая: приспичит - сам
побежит…
2
Ленка сидела у окна, закинув ногу на ногу, и курила. Сделав
затяжку, она картинно вальяжно отводила в сторону руку с зажатой
в пальцах длинной пахучей сигареткой. При этом движении полы
Ленкиной легонькой, явно нарочно незастегнутой, кофточки
расходились, бесстыже оголяя упруго колыхающиеся груди с
большими темными кружками сосков. Ленка опять подносила к своим
губам сигарету и, усмехаясь, краешком глаза следила за смущенным
Руфом, жмущемся испуганно в своем углу.
И откуда, из какого далека она взялась?!.
Руф вроде б уж и не вспоминал о голенастой рыжей девчонке из
соседнего дома. Там жил одиноко старый холостяк, школьный
учитель, и каждое лето его навещала старшая сестра. Вместе с ней
из далекого неведомого города приезжало и ее семейство - дочь,
зять-капитан, и внучка. Черноволосый капитан, затянутый в
парадную форму, щеголевато прогуливался под ручку с
толстушкой-женой по городским улочкам, выразительно по-хохлацки
" гэкая". Служил папаша не ахти в каких знаменитых и
привилегированных войсках, всего-навсего в автобате, но
малолеток Руф о том не ведал, взирал заворожено на редкие
медальки к разным юбилеям на офицерской груди.
Впереди четы выпрыгивала бойко рыженькая конопатая девчушка. Вот
уж сорвиголова! Стоило ей приехать, и вся ребятня с улочки
сбегалась к своей заводиле. Толокся тут и Руф на правах ближнего
соседа: в игры играть его местная пацанва не больно привечала.
Начнут смеяться над большущей, словно капустный кочан, его
башкой, болтающейся на хилом тельце от плеча к плечу, над
штопанной-перештопанной затрапезной одежонкой - сам убежишь от
позора из компании. При Ленке - нет, хоть бы словечко ехидное
кто сказал, Ленке в рот глядят самые что ни на есть Руфовы
обидчики. Почему и как насмешливая и дерзкая девчонка прониклась
жалостью к несуразному соседскому мальчишке - Бог весть; она
ведь не только его от задир защищала. Видел бы кто из них, как
Ленка втихаря выносила из дома для своего друга кусок булки с
маслом или горсть конфет и угощала его в укромном месте. Руф
поначалу, краснея и глотая голодные слюнки, мужественно
отнекивался от подарков, но Ленка настаивала, как всегда:
- Не ерепенься!.. Бери! Никто знать не будет...
Папа-офицер и мамуля поглядывали за тем, как неотступно
таскается лопоухий заморыш за их дочкой, посмеивались
снисходительно:
- Кавалер...
Эх, беда, беда, когда и вправду пора этому подошла! На
танцплощадке в городском саду пацаны вьюнами вились возле Ленки,
по-городскому подчибриченной, своих местных подружек, начинавших
в Ленкином присутствии застенчиво пышкаться, позабыли. Руфа,
понятно, отпихнули в сторонку, да и на танцульках-то он,
несуразный, когда пытался кривляться и дергаться, только хохот
всеобщий вызывал. Но Руф на этот раз толчков и тычков не
забоялся, от Ленки не отступался ни в какую, ни на шаг. Его
вытащили без церемоний за шиворот крепкие высокие пацаны.
Рассчитывали, видно, снабдить его добрым "пенделем - и пускай
несется с ревом восвояси. В другом случае Руф, может быть, так
бы и поступил, но тут-то кровное, почти родное, единственное
хорошее в его жизни отбирали! И он со злобным рыком - басишко
знаменитый уже прорезался - расстегнул на себе солдатский ремень
и начищенной звездчатой бляхой с оттягом одного из обидчиков по
заднице припечатал. Тот с воем - прочь, и все остальные от Руфа
отстали. Малохольный, чего с него взять! Шпана!
Жаль, что вот Ленка, возле которой он теперь вполне заслуженно
вертелся и дыхнуть на нее боялся, вскоре уехала. На прощание
прижала к себе засмущавшегося Руфа, сочно и вполне умело
поцеловала его прямо в губы. И больше не бывала в Городке...
Она присылала иногда письма, да из Руфа выходил плохой
сочинитель ответов, с грамотешкой парень был не особо в ладах.
Потом вся переписка заглохла. Однажды от Ленки все-таки опять
пришло письмо. Руф как раз "дембельнулся" из доблестных войск
стройбата, где все два года службы в северных лесах исправно
обрубал сучки на поверженных в делянках деревьях. Ленка писала,
что вышла замуж за одноклассника, лейтенанта, которого давно и
преданно любила.
Руф напился с горя, и выл, валяясь на крыльце, чем перепугал
свою суровую мамашу. Может быть, впервые дрогнувшим голосом
уговаривала она сыночка успокоиться...
- Ты надолго, Лена?
- Поживу пока, дом после дядюшки продам.
3
Ленка привычно, гибкой кошкой, запрыгнула за руль и со знакомыми
требовательными нотками в голосе, как в далеком детстве,
заторопила Руфа:
- Садись! Ну!
Тот с робостью потоптался возле ее, серебристого цвета, иномарки,
наконец, осторожно забрался в кабину и что есть силы захлопнул
дверку.
- Не в трактор же залез!- недовольно сморщила носик Ленка. –
Закрывай аккуратно, как холодильник!
- А у меня дома только погреб! – простодушно вылупился на Ленку
Руф.
Она захохотала, стряхнула с темечка на нос очки с задымленными
стеклами и поддала «газку» по ровной ленте асфальта. За городом
по буеракам проселочной дороги иномарка поползла и
запереваливалась, как большая черепаха. Ленка берегла автомобиль
,дальше бы и не поехала, кабы не хотелось туда, куда собрались с
Руфом сразу, не сговариваясь – на Лисьи горки.
Низенькие, поросшие редким сосняком, горушки далеко за городской
окраиной Руф с Ленкой, другие ребятишки в летнюю пору навещали
часто, мчались сюда на велосипедах за земляникой, плескались в
тихой мелководной речушке рядом. Во взрослой жизни Руф избегал
бывать здесь: не хотелось ему тревожить давнее, глубоко
спрятанное в душе.
Сейчас он, выбравшись из автомобиля, с каким-то даже изумлением
оглядывал горушки или, вернее, то, что от них осталось. Там и
сям безжалостно коверкали их безобразные ямы карьеров, валялись
вывернутые с корнями засохшие сосенки.
- Колодчик-то цел, не знаешь? – легонько подтолкнула Руфа Ленка.
Она, показалось ему, к бедламу вокруг отнеслась спокойно.
- Наверно… - промямлил все еще не пришедший толком в себя Руф и
указал рукой на промятую в высокой траве в сторону от большака
колею. Она, петляя, тянулась к кирпичному остову часовни на
вершине холма.
- Я дорогу проверю! – Руф немного взбодрился и неуклюже,
спотыкаясь, побежал по колее впереди автомобиля. Все такой же –
на сухом коротконогом теле на длинной, по-мальчишески тонкой,
шее качается туда-сюда большой «шарабан» головы.
Ленка, наспех промокнув повлажневшие глаза, тихо тронула машину
следом…
Колодчик уцелел, кто-то даже подновил его сруб. Возле ворота,
обмотанного цепью, поблескивало ведро. Холоденка, поднятая из
гулкой глубины, обжигала до ломоты в зубах. Ленка засмеялась,
зачерпнула из ведра полные пригоршни и плеснула на испуганно
отпрянувшего Руфа. Потом гибким кошачьим движением дотянулась до
него и чмокнула в бородатую щеку, совсем уж ошеломив бедного.
Выпала вечерняя роса, более-менее сухого пригорка, где бы можно
было примоститься посидеть, не нашлось, и Ленка с Руфом
забрались обратно в автомобиль. Ленка приглушила поуркивающий
какую-то бодренькую мелодию, динамик, попеняла усмешливо Руфу:
- Все молчишь да молчишь! Да меня боишься… Рассказал бы, как
живешь!
- Плотничаю вот при храме…
- Из тебя, как и раньше, слово хоть клещами тащи! – вздохнула
Ленка. – Давай уж тогда я о себе… Ты помнишь, я все дизайнером
мечтала стать? Высокой моды. Ну и стала…
инженером-проектировщиком на фабрике обуви. Фасоны разные
разрабатывать. Замуж вышла, помнишь, писала тебе? Считала, по
любви. У меня будущий муж военное училище заканчивал, в доме
жили – квартиры на одной площадке, отцы-сослуживцы, «военная
кость». Другу моему диплом и распределение получать, а у нас уже
дите наметилось. Возлюбленный мой было в сторонку вильнул, вроде
б как ни при чем он, но батька у меня – хват еще тот, недаром
хохол! Прямиком к начальнику училища! И пришлось свадебку
справлять…
Ленка помолчала, вздохнула.
- Потом – гарнизоны, загранка. Из Германии в перестройку нас
выкинули. Мой-то муженек, хоть и в майорских погонах, да с одной
фуражкой в нашем городе оказался. Никому не нужен, ничего не
умеет, только солдат гонять. Приткнулся куда-то охранником, и то
уволили за что-то, полгода на работу без зарплаты ходил из
принципа вроде как, судился. Да и спился совсем . Слабак…А я на
обувную фабрику инженером по старой специальности устроилась.
Надо ж сына поднимать, на кого надежда? Освоилась, а там
подвернулась возможность выкупить производство за копейки.
Теперь вот, кроме фабрики, еще и мастерская не одна у меня по
городу. Все мое, пошло дело… А муженек так и под забором в
одночасье помер. Не любила я его. Так, красивенький в молодости
был. После него заводились мужички разные, и голытьба-красавчики
и ровня мне, да тоже ни один к сердцу не припал. Всех, как
только надоедали, бросала… А поехали со мной! – вдруг,
прижавшись к Руфу, горячо зашептала Ленка. – Будем вместе! Ты
понимаешь, как везет тебе, дурачку? Из грязи прямо в князи!
Но Руф опять затравленной испуганной псиной сжался в кресле,
знал бы, как открыть дверцу, наверняка бы выскочил из машины.
Ленка отодвинулась от Руфа, горько усмехнулась уголком рта: эх
ты, тяпа, тяпа!
- Ладно, подумай, реши! Самой мне на шею мужчинке вешаться не
солидно. Прости…
4
Руф эти дни бродил в полном смятении. Несколько раз он
останавливался у крылечка Ленкиного дома, но зайти так и не
решился.
И однажды увидел выходящих из калитки каких-то незнакомых людей,
следом – Ленку.
- Все, продала дядюшкин дом! Прощай теперь, город детства! –
высокопарно произнесла Ленка, когда, распрощавшись с
покупателями, подошла к Руфу. Но не обняла, не расцеловала его,
без всякого стеснения, как при первой встрече, только взглянула
на него пристально, оценивающе, и сразу отстраняясь:
- Куда ты запропал? Меня избегаешь? Зря! Уезжаю вот сегодня… -
она кивнула на свои иномарку. – Хотела уж к вам домой забежать,
записку тебе оставить. – она помолчала. – Извини, взять тебя с
собой не могу! У сына проблемы…Завел безродную шлюжку-девчонку,
ребенок будет. Я давно сына отговаривала: распутайся, брось,
тебе не пара эта подзаборная дурочка. И на аборт бы ее сама за
руку стащила и «бабок» бы отстегнула. А он уперся, ни в какую!
Избаловала я его, от армии «отмазала», ни в чем нужды не знал.
Позвонил, что уже поздно его подружке аборт делать, в квартиру
мою ее привел.
Ленка встряхнула реденькими крашеными кудряшками. Смотреть в
глаза Руфу она избегала, и в бородатую щеку ему ткнулась
холодными губами торопливо, ровно принуждая себя. И вовсе
буднично добавила:
- Пора! Время-деньги! Извиняй, если что не так!
Она села в иномарку, захлопнула перед носом Руфа дверцу и
напрочь отгородилась – разные мы с тобою люди.
- А я и сам бы с тобой никуда не поехал. - промолвил, наконец,
Руф.- И я ведь - не игрушка.
Ленка посмотрела на него с удивлением, даже растерянно, но
тотчас овладела собой и скривила презрительную гримаску на своем,
наспех и чересчур нарумяненном и от того еще больше постаревшем,
лице.
На перекрестке она притормозила и, высунув голову из окна,
крикнула Руфу:
- Я тебе напишу!
Руф, проводив взглядом иномарку, уже отвернулся и смотрел в
другую сторону – туда, где над крышами кирпичных и панельных «коробок»
домов родного города тепло золотился в лучах солнца крест над
храмом.
Пусть уж лучше останется та конопатая, рыженькая девчонка в
безвозвратном далеком далеке…
|
|
|
|