Нина Турицына

Георгий Жуков
  
Одна встреча

1
С Георгием Константиновичем Жуковым я встретилась один раз в жизни, - рассказывала старая женщина, когда-то изумительно красивая и элегантная, а теперь почти не встающая с постели, - но эта единственная встреча изменила не только мою жизнь, но жизнь всей нашей семьи.

В 1945 я вернулась в Одессу из эвакуации. Мне было 19 лет.
Всю войну я прослужила в Сарапульском звакогоспитале в самой трудной палате – солдатиков с ампутациями, и за хорошую работу начальник госпиталя написал ходатайство о зачислении меня в медицинский институт.
И меня приняли!
До войны я мечтала посвятить себя музыке. В 5 лет мама привела меня к своей приятельнице – пианистке, и та начала со мной заниматься. Через два года, когда в Одессе открылась музыкальная школа-десятилетка, я поступила в нее, сразу в третий класс.
Директором стал ее организатор, знаменитый скрипач Петр Соломонович Столярский.
Мы учились в большом роскошном здании и ходили туда так, как раньше ходили бы в храм.
Моя учительница музыки казалась мне самой красивой женщиной на свете. Она была всегда нарядно одета, аккуратно причесана и то, чему она учила, было не просто школьной наукой, как арифметика или ботаника, - это было праздником, несмотря на напряженные занятия: на первый урок нужно было приходить, разучив пьесу или этюд двумя руками, на второй – зная их наизусть, на третий – сдать на оценку. А потом – разучивать новые. Зато такой график приучал к хорошим навыкам чтения с листа, который потом очень пригодился в жизни.
Всё, чему научалась, я демонстрировала ребятам из нашего дома. Каждое воскресенье мы устраивали концерты и представления в нашем большом веселом южном дворе, а я была
режиссером, тапером, а иногда и солисткой. Я мечтала если не о концертной эстраде, то о роли учительницы музыки.
Но теперь всё изменилось. За годы войны я видела столько страданий, что бренчать на пианино мне казалось почти кощунством.
Сначала над нашим городом просто летали вражеские самолеты. Бомбить начали в конце июля.
В Одессе до войны не было высотных зданий. Построенные из ракушечника-бута, опоясанные лестницами, верандами, они были не выше трех этажей. На нашей улице был всего один шестиэтажный дом, казавшийся мне в детстве таким огромным.
Когда начинала противно завывать сирена, все бросались в бомбоубежище. Однажды мы вышли из него после бомбежки и увидели, что нашего дома больше нет. От всего имущества осталась только мамина сумочка, а в ней наши документы.
Потом помню пароход, на котором мы отплыли из Одессы. Прямо перед нами отчалил от пирса другой. На нем были дети, а их родители плыли на нашем. Никто не знает, что произошло: то ли их пароход подорвался на мине, то ли взрыв случился в машинном отделении – только до сих пор стоит у меня перед глазами это ужасное зрелище: прямо перед нами он переломился пополам и cтал быстро погружаться в воду. Родители, видя своих тонущих детей, прыгали с палубы в море, надеясь подхватить их и спасти. Но спастись не удалось никому.
Следующим портом был Севастополь, а потом был эшелон, на котором много месяцев спустя мы прибыли в Удмуртию, в Сарапул на реке Каме.
Там я окончила среднюю школу, там получила направление в мединститут.
После войны мы вернулись в Одессу. В сентябре должны были начаться занятия в институте, а пока мы устраивали в двух маленьких проходных комнатушках наш нехитрый быт.
С фронта вернулся папа. Мама обшивала весь наш двор, это был ее кусок хлеба. Под ее руководством я тоже училась шить. Из парашютного шелка у меня вышло премиленькое платьице, и я щеголяла в нем остаток лета. Однажды к нам в гости пришла мамина племянница, а моя троюродная сестра, Соня. Она тоже захотела обновку. Конечно, мама не могла ей отказать. Через два дня платье было готово, и Соня пригласила меня прогуляться.
Какой-то юноша окликнул ее на улице. Мы остановились.
- А это моя сестра Маша. Познакомьтесь.
- Осип, - поклонился он мне и добавил, - Не знал, что у тебя есть сестра.
- Троюродная. Наши матери – кузины.
Мы пошли на набережную. Море, наше любимое море сверкало и переливалось под солнцем. Осип с нескрываемым наслажденьем вглядывался в морские дали.
Я подумала, что он моряк, но его горизонты оказались шире. Он сказал, что учится в Военно-воздушной инженерной Академии имени профессора Жуковского.
- Вы будете летчиком?
- Нет, - улыбнулся он, - для этого достаточно окончить летную школу. Академия выпускает военных инженеров широкого профиля для ВВС. Я буду заниматься авиационной техникой, ее эксплуатацией и боевым применением. Как более узкую специализацию хочу выбрать бомбардировщики. Впрочем, об этом говорить рано. Я
пока окончил только первый курс, и то до войны.
- А потом?
- Действующая армия, - просто и обыденно сказал он.
- Вы воевали?
- Как все.
- А теперь?
- Отбываю для продолжения учебы. Через три дня.
- Но три дня у нас есть в запасе, не правда ли? – засмеялась Соня.
На следующий день он пришел с Соней. Соня поднялась к нам на второй этаж, поздоровалась с мамой.
- Куда вы сегодня с Машей собрались?
- Куда пригласят! – хитро улыбнулась ей она.
Я вышла с Соней. Осип ждал во дворе. Мама выглянула из окна и посмотрела нам вслед.
Он пригласил нас в кино. Мы сидели в темноте зала, и я почувствовала на себе его взгляд
Я продолжала смотреть на экран, как будто ничего не произошло.
Но – что-то произошло. Мы вышли из кино другими, не такими как два часа назад.
На третий день он пришел к нам домой. Я побежала открывать, даже не догадываясь, кто звонит. На пороге стоял Осип. Он поздоровался, а я, растерявшись, только кивнула ему в ответ и спросила, не зная, что еще сказать:
- Вы один? А где Соня?
- Да, я пришел один. Вы можете уделить мне час Вашего времени?
Как четко, по-военному.
- Могу, - тихо, как заговорщица, ответила я.
- Тогда я подожду Вас во дворе.
Я прикрыла дверь и побежала переодеваться.
- Кто там? – поинтересовалась мама.
- Это Сонин товарищ зашел…
- Что случилось?
- Он завтра уезжает в Москву на учебу…
- Хотите его проводить?
- Да…
Опять дежурное платьице из парашютного шелка.
- Как оно тебе идет! – приободрила мама. - Только не задерживайся, чтобы мы с папой не волновались.
- Спасибо, мамочка!

Мы гуляли до вечера. Я рассказывала ему о школе-десятилетке Столярского, о нашем старом дворе, которого больше нет, о наших детских концертах в нем.
- Почему же Вы теперь в медицинском?
- Я работала в эвакуации в военном госпитале, и его начальник дал мне направление в мединститут.
- Не забывайте музыку, - попросил он.
Я обещала, хотя не знала, смогу ли выполнить просьбу – у меня теперь не было ни лишнего времени, ни инструмента.
На прощанье он спросил мою фамилию.
- А адрес я знаю.

Первое письмо пришло через неделю. Он писал, как начал занятия, как устроился, какие новости в столице. Письмо было простое, товарищеское, и я ему ответила так же просто.
А потом письма приходили с завидным постоянством, и наконец мама спросила как бы невзначай:
- Это тот юноша, что приходил к нам перед отъездом? Вы едва знакомы. Что же он тебе пишет?
Я молча протянула ей последнее письмо Осипа. Она взяла его осторожно, словно не решаясь. Надела очки и прочитала первую страницу. Письмо ее увлекло, и она прочла его всё.
- А ты знаешь, Манечка, у него прямо-таки литературный дар.
Вот тут я, как будущий медик, не могла с ней согласиться.
Дар – это то, что дала нам природа. Хороший слух – будущему музыканту.
Хорошую растяжку, выворотность и прыжок – будущей балерине.
Но язык, а значит, и литература – это вторая сигнальная система. Как можно получить ее в дар от природы?
Просто он очень умный, наблюдательный, образованный, поэтичный – отсюда и его дар писать.
- Поэтичный…Ах, Маня, да он просто влюблен в тебя. Уж поверь моему опыту!
Но в его письмах не было ни слова о любви. Он подробно описывал, где бывает, что видит. Москва вставала в его письмах ярко и зримо. При чем здесь любовь…
Однажды он вложил в письмо свою фотографию и попросил в ответ мою.
- Ну, вот видишь, - весело сказала мне мама, - я была права. С чего бы ему обращаться с такой просьбой!
И добавила:
- А он красивый. И, по всему видать, серьезный. Какие у него умные и даже, я бы сказала, строгие глаза.

Осип приехал через год. Он написал о дате приезда, но звонок его все равно оказался неожиданным, как гром с небес. Я открыла дверь. Он стоял передо мною высокий, темноволосый, загорелый, возмужавший и такой красивый, что не верилось, точно ли он – ко мне.
- Здравствуйте, Маша.
- Здравствуйте, - так и стоит в ушах мой простой ответ, но произнесенный каким-то испуганным голосом. Мне показалось, что я недостаточно хорошо одета, но прилично ли пойти переодеться?
- Не отпустит ли Вас мама прогуляться?
Теперь можно убежать из коридора в комнаты.
- Что с тобой? Кто там пришел?
- Приехал Осип. Что мне надеть на прогулку?
Выбор был не велик, но я металась между тремя платьицами. Мама молча указала мне на наиболее подходящее. Быстрый взгляд в зеркало и бегом обратно. Мама только шепнула на прощанье:
- Не задерживайся.
Мы спустились во двор, но шли с ним подчеркнуто-отдельно. Вышли на улицу, и только тогда он задал свой первый вопрос:
- Не забывали музыку?
Я вспомнила, что он ни разу не бывал у нас дальше прихожей и объяснила ему:
- У нас больше нет пианино. Все погибло в сорок первом. Иногда удается поиграть в клубе института.
Мы пошли к набережной, разговаривая, как хорошие друзья. Я ждала, что он спросит о Соне, но он говорил о Москве, об Академии, о новых товарищах.
Мы гуляли не больше часа, но как только я мельком взглянула на часы, Осип тревожно спросил:
- Что, уже пора? Но завтра увидимся? Можно, я приду в это же время? Нет! Пораньше, чтобы можно было подольше погулять.
И он приходил в одно и то же время каждый день, и каждый день рассказывал что-нибудь новое. С ним было интересно, увлекательно.
Как началась любовь? Просто стало понятно, что мы уже не расстанемся, что нам друг без друга нельзя.
Однажды он сказал:
- Давайте уже перейдем «на ты», если Вы не против.
Потом он напросился прийти к нам, познакомился с моей мамой.
Тут у него проблем не было, она уже давно симпатизировала ему заочно, по письмам и фото.
Однажды он пришел и пригласил меня к Оперному театру.
- Посмотрим афишу. Выберем спектакли, которых не видели.
Таких оказалось три. Он зашел в кассу и купил билеты.
- А теперь заглянем в соседний дом.
Он сказал это нарочито-обыденным тоном, но что-то насторожило меня.
Мы подошли ближе, и я прочитала вывеску: « ЗАГС».
- Давай зайдем, – предложил он.
- Зачем?
- Распишемся. Считай, что я сделал тебе предложение.
- Как это – распишемся? - возмутилась я. И добавила, чтобы смягчить, – Для этого все-таки нужен паспорт.
- У меня как раз твой паспорт с собой.
Я обомлела:
- Откуда?
А он невинно объяснил:
- Твоя мама дала.
Мы зашли и расписались.
А дома меня ждал еще один сюрприз: накрытый стол и родственники за ним. Хитрец! Он обо всем заранее договорился!
Так началась наша супружеская жизнь, пока не совсем семейная, не совсем совместная.
Через месяц ему нужно было ехать на сборы в Москву.
Но уже в сентябре он снова приехал в Одессу.
- Перевелся на заочное. Не смог без тебя.
И началась наша кочевая жизнь по военным городкам.
Его любимые бомбардировщики предполагали наибольшую отдаленность от крупных населенных пунктов.
Заочного отделения в медицинском нет, и я оставила институт.
Перед рождением нашего первенца я поехала домой, в Одессу.
Где я сделала ошибку? Я спрашивала себя об этом долгие годы, всю жизнь.
Врачи роддома свою вину не признавали, а наш участковый педиатр говорил, что именно они допустили родовую травму.
Мужа переводили на новое место дислокации. Приближалось время нашего отъезда из родного города.
Моя мама, так несчастливо ставшая бабушкой больного внука, от переживаний получила нервный тик: у нее стало подергиваться левое веко, и этот недостаток, который невозможно скрыть, сразу превратил ее из цветущей женщины в старуху.
Я уезжала с больным ребенком на руках, приободряемая последним, что остается таким, как мы – надеждой.
Но шли недели, месяцы, а он все так же не мог держать головку, а потом – не мог сидеть, не мог ходить…
В нашем маленьком военном городке, лежащим вдали от городов и даже крупных сел, помощи ждать было неоткуда.
Ни детских врачей, ни, тем более, узких специалистов, консультаций – не было. Как я жалела теперь, что бросила институт! Надо было что-то делать, и я решилась.
Взяла годовалого Мишу и поехала к родителям.
Командующим Одесским военным округом был в это время Жуков, снятый в 1946 году с поста главнокомандующего сухопутными силами и отправленный в наш второстепенный округ.
Я пошла прямо к нему, держа на руках сына.
Адъютант в приемной спросил о цели визита, просил подождать и пошел доложить в кабинет. Он пробыл там совсем недолго, вышел, не затворив за собой двери, и коротко кивнул:
- Вас примут.
Дверь со стороны кабинета галантно придерживал сам Жуков.
Я запомнила его могучим, плотным, совсем не старым, хотя ему было тогда почти 52 года.
Жестом он пригласил войти. Серые глаза его были внимательны, а взгляд словно пронизывал насквозь.
- Говорите, что у Вас?
- Моему ребенку нужна помощь специалистов. Я не могу воспитывать звереныша, который будет всю жизнь сидеть в четырех стенах с мамой. Поэтому прошу Вас послать моего мужа в любое место, хоть в Сибирь, лишь бы там была спецшкола для такого рода детей, чтобы он смог научиться обслуживать себя сам, когда нас уже не будет.
Он кивнул:
- Хорошо. Идите.
Я вышла в каком-то столбняке, не зная, похвалит или осудит меня муж за этот визит, ни с кем не согласованный и продиктованный только материнским отчаянием.
Вопрос, однако, решился на удивление быстро. Через несколько дней пришел приказ о переводе мужа на новое место службы, в Уфу.
А Жукова Сталин сослал в 1948 году командовать Уральским военным округом.
Муж заканчивал Академию, работая одновременно в лаборатории Уфимского авиационного института. У него уже было несколько рацпредложений, а к концу службы их набралось больше сотни.

Я тоже нашла в Уфе свое призвание. Школа, созданная Столярским, первая в стране музыкальная десятилетка, оказалась дающей право на преподавание в детской музыкальной школе.
И тут я определила для себя, что только об этом и мечтала и теперь всю свою любовь к музыке претворила в преподавание. Особенно я любила игру в четыре руки, так мы изучали с детьми даже симфонии Гайдна и Моцарта. Так же, как когда-то моя учительница, я приучала юных музыкантов к быстрому чтению с листа, зная, что это им пригодится больше всего в жизни.

Наш сын окончил спецшколу и мог не только обслуживать себя, но даже себя прокормить. Он научился читать, писать, он получил работу, пусть неквалифицированную, но сколько вполне здоровых людей работает на неквалифицированной работе!
А теперь, после смерти Осипа Михайловича, он – моя единственная опора и надежда.
Я смотрю на него, так похожего на отца, такого же высокого, такого же удивительно интеллигентного на вид, такого же сдержанного, в ком почти ничего не напоминает о болезни, кроме замедленной речи, и с благодарностью вспоминаю человека, который разгромил фашистов, освободил Европу, спас родную страну – и спас мне сына; человека, который, не кичась своим высоким постом, тотчас принял меня и в несколько дней решил мой непростой вопрос.

Дворники регулярно жгут под моими окнами кучи мусора. Это так портит нам жизнь: мы вынуждены целыми днями дышать запахом гари и слушать их крики. Нужно, необходимо положить этому конец.
Сын в этом деле мне не помощник. Он и себя-то защитить не может и всегда старательно избегает любых конфликтов, впрочем, так же как и я. Но даже ангельское терпение может когда-нибудь истощиться.
С трудом я выбираюсь на улицу (обычно по магазинам ходит сын) - ведь уже второй год я хожу, опираясь на палку. Слава богу, наш подъезд – крайний, а улицу все же посыпают песком. Я добираюсь до нашего ЖЭКа, поднимаюсь по обледенелым ступенькам. Повезло: нигде не споткнулась. Хороший знак – может, и далее все решится быстро. Вопрос-то пустяковый: мусор все-таки принято вывозить, а не сжигать.
Так, вот и дверь кабинета управдома… На ней что-то написано, но я не догадалась взять с собой очки…
За дверью – шум, крики. Наверно, это называется у них совещанием. Ладно, пока можно передохнуть. И скамеечка в коридоре имеется. Ждать пришлось довольно долго, я стала немного задыхаться в зимнем пальто. Наконец совещание кончилось. Я с трудом поднялась – члены как будто застывают – и постучала в дверь.
- Да! – громкий недовольный голос из кабинета.
- Я к Вам на прием. Вы позволите?
Я плохо его разглядела. Крупный мужчина. Довольно молодой. Для меня в мои 80 лет теперь все – молодые!
- Прием у меня по средам. На двери написано.
- Может быть, в порядке исключения? – робко попросила я.
- Я ни для кого не делаю исключений. Для меня все равны. Придете в среду, как положено.
Я закрыла его дверь и пошла восвояси. На обратном пути мне повезло меньше, я два раза поскользнулась и не упала только потому, что вовремя уцепилась за какой-то забор.
Но, цепляясь, порвала свои перчатки. Не беда – зашью. В очках я пока еще вижу неплохо, только нитку в иголку вдеть не могу, это за меня делает сын Миша…
 



Василий Сталин

Ежегодные встречи

 


Мы с Машей были знакомы всего три дня, но уже к концу этого в общем-то небольшого срока я определил, что эта девушка – для меня. Не только потому, что она была красива, умна, мила – милыми и красивыми девушками Одесса всегда была богата.
Я понял, что она – родной мне человек.
Мне показалось, что и она почувствовала то же самое. Хотя мы ничего друг другу не сказали, ни о чем не договаривались. Я многого не успел или постеснялся ей сказать, не рассказал даже главный тогдашний пункт моей гордости: что меня утвердили в списках, и я был участником недавнего Парада Победы на Красной площади.
Когда она согласилась назвать мне свою фамилию, я без лишних слов догадался, что это - разрешение на переписку.
И начал ей писать.
Я описывал ей счастливую послевоенную Москву, главный город победившей в жесточайшей войне страны. Столица СССР действительно казалась тогда лучшим городом на Земле. Она хорошела с каждым днем. Начинали строить высотные дома, и пусть мне в них не жить – хотя, как знать! – само это грандиозное строительство наполняло гордостью за Родину. Ведь все в стране было пусть не лично, но немного и мое! Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас, курсантов, завидовал тогда тем, кому достанется жить в высотках. Мы знали, что это - лучшие, достойнейшие люди: генералы, прошедшие войну; поэты и композиторы, прославившие ее своими стихами и песнями; знаменитые артисты, которых знала вся страна.
Однажды в Столешниковом переулке я увидел Любовь Орлову и невольно пошел за ней. Она вошла в ювелирный магазин, и я, повинуясь какому-то порыву, сделал то же самое. Она прошла в самый дорогой отдел, где были выставлены украшения из бриллиантов. Все продавцы смотрели на нее с благоговением. Посетители забыли, казалось, о своих делах и, как по команде, повернули головы в ее сторону, но подойти и заговорить или просить автограф не решился никто.
Она что-то выбирала, примеряла, мило улыбаясь. Небожительница, оказывается, была невысокого роста, но великолепно сложена. Наши собственные жизни остановились на эти краткие счастливые полчаса, и только когда она ушла, возобновились.
Я учился, ходил в увольнения по музеям, реже – по театрам, потому что это - дороже и дольше. У меня уже появились первые рацпредложения. Потом их наберется больше сотни.
Год пролетел незаметно. Время замедлилось, только когда я приехал в Одессу.
Я вышел с поезда с легким фанерным чемоданчиком и решил пройтись пешком, посмотреть, как изменился город. Дерибасовская, которую когда-то безуспешно пытались переименовать в улицу Ленина, стала еще красивее и наряднее.
Я шел, шел знакомыми улицами и вдруг понял, что ноги сами несут меня к Машиному дому. Когда зашел в их двор и удивился, как сильно забилось сердце.
Вот и ее окна. Я остановился посмотреть на них и всею душой понял, что место, где она живет, для меня – самое главное на Земле. Взлетел по лестнице на второй этаж, прикоснулся к ее двери и только тогда перевел дух. Удобно ли так, сразу?
Мое письмо с указанием дня приезда наверняка уже получено, но вряд ли меня ждут прямо с вокзала.
Я позвонил. Дверь открылась почти сразу. Она стояла в проеме двери и смотрела на меня так, как будто я вернулся с войны.
- Здравствуйте, Маша.
- Здравствуйте.
( Надо же что-то сказать вслух! А глазами спрашивал о сокровенном, и сокровенное ответили ее глаза:
- Ты ждала?
- Весь год!)
Я был потрясен ее безмолвным ответом.
Милая Маша! Всегда такая сдержанная в наших прошлогодних встречах и письмах,
она обожгла меня этим взглядом, похожим на признание.
Мы вышли на улицу и немало проблуждали по бульварам и аллеям, пока она не напомнила мне, что не худо бы показаться дома и хотя бы оставить там чемодан.
Порывистая Маша. Благоразумная Маша. Она мне нравилась любой. Когда человек нравится любым – это любовь.

Встречаясь с ней, я стал ценить каждое мгновение.
Мы не клялись друг другу ни в чем, и так становилось понятно, что теперь уже не расстанемся никогда.
Не сразу перешли на «ты», и это была единственная милость, которую она позволила.
А вот с ее мамой я быстро нашел общий язык.
Как-то пришел к ним пораньше, зная, что Маша еще на практике в больнице. Хотелось поговорить с Миной Ефимовной и заручиться ее поддержкой в важном деле. По счастью, она сама открыла дверь на мой звонок и приветливо пригласила:
- Ося! Заходи! Если располагаешь временем ждать: Маша еще не вернулась. Ведь ты к ней? - с веселой хитрецой спросила она.
- Я к Вам, - серьезно ответил я.
Она тоже приняла серьезный, даже строгий вид. Я чуть оробел, а потом выпалил с военной прямотой:
- Мина Ефимовна, мы хотим с Машей пожениться. Я прошу Вашего благословенья.
- Благословенья просят у своей матери.
- С ней я уже говорил. Она рада, что такая хорошая девушка…
Мина Ефимовна смягчилась:
- Я тоже рада.
- А Вы можете мне помочь?
- Как?
- Я всей душой чувствую, что Маша тоже не против, но боюсь… Так вот, не могли бы Вы дать мне ее паспорт…
- Зачем это?
- Чтобы нам до моего отъезда расписаться.
- Боишься, говоришь? Так тебе будет надежнее? А Маша тебя весь год ждала, - она вздохнула, но без укоризны, а потом добавила заговорщицки, - Значит, коалицию организуем?
- Да, прошу Вас о помощи.
Тогда она засмеялась и пошла в маленькую комнату, порылась там и вынесла мне Машин паспорт.
- Спасибо! – я чуть не поцеловал ее в щеку, но постеснялся. Однако она заметила мой порыв и улыбнулась уголками губ.

В то же лето я встретил старого знакомого, Мишку Ильченко.
Этот юнец шел непривычно важный, поглядывая на все свысока, но, увидев меня, громко и весело прокричал наше детское приветствие. Я был рад увидеть старого товарища, и мы крепко обнялись.
Я спросил его, как дела, на что он гордо объяснил происшедшую в нем перемену:
- Я теперь знаешь где? В Москве я теперь. В столице.
- Так и я там же.
- Где это там же? – чуть умерил тон Мишка.
- В Военно-воздушной Академии имени Жуковского, - отчеканил я как в строю.
- О! – протянул он уважительно. – Не знал. Это в той, что называлась Академия Воздушного Флота?
- В ней самой. Буду военным инженером.
- Да…А я так, наверно, и останусь шофером. А что! Мне нравится. Меня ведь в столице не просто так оставили. Я разобранный грузовой «Студебеккер»- тягач за полторы недели по каталогу собрал! Благодаря этому и попал в действующую армию и даже участвовал в Параде Победы.
- Парад! Ты там был? Жаль, что тогда не увиделись.
- А ты - тоже?
- Да, удостоился.
Миша подумал, чем меня еще удивить и произнес:
- А ты Саню, брата моего, помнишь?
- Конечно, - ответил я и с каким-то даже страхом стал ждать продолжения. А вдруг скажет: « Саня поги6».
Миша выдержал паузу и с гордостью произнес:
- Александр был личным парламентером маршала Малиновского на переговорах с немцами.
Мы поговорили еще, я взял его московский адрес, но о предстоящей регистрации говорить не стал - наверно, сглазить боялся. Возле летчиков и сам становишься суеверным, как они.

Прошел еще год.
Следующим летом мы опять увиделись. На набережной встречается весь город, вот и мы встретились с Мишкой. Но назвать его по-прежнему не повернулся бы язык.
Он очень изменился. О причине он прямо не сказал, но чувствовалось, что его распирает его же тайна, что он ждет моих нетерпеливых вопросов. Ну не мучить же человека! Я с удовольствием ему подыграл.
- Ося, только тебе как другу, - наклонившись ко мне поближе и блестя своими ярко-карими южными глазами, произнес он тоном заговорщика, - Знаешь, кого я теперь вожу? Самого Василия Сталина!
- Здорово! Счастливчик ты! - в тон ему ответил я.
- Еще какой! – обрадовался он пониманию, - А хочешь, расскажу, с чего все началось?
- Ну конечно!
- Думаешь, связи там? Эти, как их, протекции? Нет, все сам! Хотя, ты прав - повезло, конечно. Счастливый случай, можно сказать.
Дело было этой зимой. Транспортировал на кузове своего «Студебеккера» в Горький емкость для бензина. Стужа, гололед, темень. От Москвы отъехал, а уже возле Балашихи вижу: в кювете буксует черная иномарка. А у нас, у шоферов, закон: мимо попавшего в беду не проезжать. Ну, остановился, вышел. Возле шикарного «Мерседеса – бенц» с хромированным бампером суетится старшина-сверхсрочник. Я ему предложил помощь, а он мне как пацану, хотя я - уже старший сержант:
- А что ты можешь?
Что могу? Подлез под кузов, зацепил под ось буксировочный трос и малым газом стал тянуть легковушку из кювета. Получилось! И тут из салона выходит генерал в кожаном реглане, спрашивает меня, кто я такой и куда направляюсь.
- В Горький.
А он своему:
- Вот ты и поедешь в Горький, а старший сержант – ко мне в машину.
Я еще, помню, спросил:
- А как же мой командир?
Он мне и отвечает:
- Ему сообщат. Теперь я – ваш новый командующий. Василий Иосифович Сталин.
Я обомлел, но отчеканил: « Есть!».
Все как положено.
Вот так и служу.
- Ты сказал: генерал? - невольно удивился я, хотя и пожалел потом о своем неосторожном вопросе, - А сколько ему?
- Двадцать шесть! Он только недавно из Германии вернулся. Командующий ВВС Московского военного округа! У нас там все теперь завертелось, закрутилось. Все восстанавливается и строится. Быт летчиков улучшается. Он даже распорядился перед полетами специально кормить летчиков в столовой. Да, он во все вникает, в любые мелочи.
Требует, чтобы перед тем, как явиться в штаб ВВС, летчики стриглись, чистили обувь до блеска, гладили обмундирование. То есть, выглядели бы как с иголочки! Скажу тебе, у него еще одна большая страсть – к спортивным победам. В Московском военном округе он уже сформировал волейбольную сборную.
У нас его любят, могу тебе это честно сказать. Не только, что сын Сталина, а так…
Вообще.
- Рад за тебя, - искренно сказал я ему тогда.
- А уж как я сам рад! С Василием Иосифовичем прямо другая жизнь началась!
- Так много преобразований?
- Пока он не был назначен командующим ВВС Московского военного округа, штаб авиации находился там же, где штаб округа – на улице Осипенко.
- Знаю. Это бывшая Садовническая, в Замоскворечье, на Юге центра Москвы.
- Может быть. Я в истории не силен. Так Василий Иосифович перевел его на аэродром. На центральном аэродроме стояло здание, а когда аэродром перестал действовать как центральный, он в это здание перевел штаб.
«- А то половина штаба и не слыхала мотора самолетного!»
И я ж думаю: правильно, пусть послухают!
Не любит он штабных, что всю войну просидели на Осипенко.
Говорит про них:
- Они и географию не знают. Пусть поучат ее по дальним гарнизонам!
А к себе берет летчиков-инвалидов, списанных с летной работы.
- Ничего, - говорит, - что пока не всё знают, зато они воевали и работать будут с полной отдачей.
А организация воздушных парадов! Ну, это ты лучше меня знаешь, тебе объяснять не надо.
– Да, сложнейшая работа, - согласился я.
После прощанья я вспоминал наш разговор и обдумывал услышанное.
Военные парады! Вот где нужна абсолютная слаженность штаба, управление всеми задействованными частями и соединениями.
Реактивные и поршневые самолеты летят с разными скоростями, с разных аэродромов, находящихся на разном расстоянии от Москвы. Бомбардировщики, как всегда, находятся дальше всех.
И вот все они должны сойтись для группового полета, имея разницу в скоростях в сотни километров, и строгим порядком пройти над Красной площадью. Точность должна быть – абсолютная. Пять секунд расхождения – это уже провал. Всё надо рассчитать, маршруты проложить, учесть скорость и направление ветра. Карту московских улиц изучить, высоту домов, заводских труб. Все это - при малой высоте пролета над Красной площадью.
Готовиться нужно день и ночь, поводить бесконечные тренировки, делать сложные штурманские расчеты, налаживать связку «земля – борт самолета».
Я начинал чувствовать невольное уважение к человеку, который все это способен сделать. Тут помимо организаторских способностей смелость нужна, может быть, даже и властность. Нужно не бояться брать на себя ответственность.
Когда пришел приказ и мне участвовать в таком параде, помню, я был счастлив.
Явился в Тушино в самом радужном настроении.
Какое-то время прошло в подготовке, и однажды утром пронесся слух: сегодня будет САМ.
Мы выстроились на плацу для приветствия.
Помню, первое, что меня поразило: невзрачность Сталина-младшего. Он оказался небольшого роста, худощавым, рыжеватые волосы зачесаны назад, открывая лоб, а щеки - нечистые, конопатенькие. А ведь говорили, что мать его была красавица, а уж отец… Внешность человека ТАКОГО масштаба не обсуждалась.
Василий Иосифович коротко поприветствовал нас, и мы отправились по своим объектам.
В конце работы он снова собрал всех. То, что он говорил нам, нельзя было назвать разбором, деловым анализом – нет! Это была грубая площадная брань, через каждое слово – мат. Перед ним стояли бывалые летчики, прошедшие войну, а он крыл их как нашкодивших мальчишек. Все молчали, никто не возражал, но никто словно бы особо и не боялся. Видать, дело привычное – поругает и остынет.
На фронте тоже ругались, порой грубо, порой беззлобно, привычно – но там был враг, и проклятия посылались ему:
- Врешь, сука, не уйдешь!
- Бей фашистских гадов!
Брань, как заклинание, отгоняла смерть и поддерживала необходимую в бою злость.
Я, как все, выслушал Василия Сталина молча, но настроение испортилось надолго, и мой хмурый вид был замечен:
- Ничего! Генерал не злопамятен. И поругает, и похвалит.
Да, эту брань я слушал потом не раз.
При Сталине грандиозные военные парады проводились дважды в год: 1 мая и 7 ноября.
Это был, по сути, смотр состояния армии. Парады имели еще и другое значение: в зависимости от международной обстановки строился каждый парад, и каждый имел определенный политический аспект, на каждом упор делался на те или иные элементы, демонстрирующие могущество страны и ее вооруженных сил.
Однажды я прибыл на подготовку очередного парада. То, что произошло на нем, стало последней каплей или, точнее, последним штрихом, завершившим для меня образ Василия Сталина.
Только потом стало известно о его личной жизни, а в те времена этим было совершенно не принято интересоваться.
На тот памятный мне смотр он прикатил с женщиной. Она была не выше его, но казалась крупнее из-за накачанной спортивной фигуры.
Как я потом узнал, это была чемпионка страны по плаванию Капитолина Васильева, будущая его жена, третья по счету после Галины Бурдонской и дочери маршала Семена Константиновича Тимошенко Екатерины.
Ссориться они, видимо, начали еще в машине, потому что она не осталась сидеть и дожидаться, а выскочила следом за ним. Мы все стояли шеренгой, но присутствие чужих людей не остановило их. Женщина крыла генерала матом, но и он не оставался в долгу. На нас парочка не обращала ни малейшего внимания. Дикая сцена так поразила меня, что я дал себе слово более в парадах не участвовать.
Не знаю, чем бы кончилось для меня такое решение, но 27 июля 1952 года Сталин сам отстранил Василия Иосифовича от командования, оформив отставку как перевод в Академию Генштаба.
Много позже, читая воспоминания, возвращаюсь мысленно к тем годам.
Пишут, что отец старался держать сына в строгости, и я верю в это. Похоже и на характер Сталина, и на общую атмосферу тех лет. Поблажек он не делал никому. Но, кроме него, человека крайне занятого, были у Василия и школьные учителя, и инструкторы в Качинской летной школе. Все ли они были так же принципиальны, все ли, ничего не боясь, могли держать в рамках своевольного властолюбивого парня?
А ведь у него было чудовищное властолюбие, такое же, как у отца, но при этом не было государственного ума, ни работоспособности, ни дисциплины отца. Ни – главное - внутренней дисциплины, то есть власти над собой, умения держать свои чувства в себе так, чтобы никто не мог догадаться и предугадать. Это и есть самая большая власть.
А его сумасшедший карьерный взлет? Говорят, Сталин, потеряв старшего сына, хотел высокими званиями огpадить Василия от гибели на войне.
А он, любивший покомандовать, так незаслуженно быстро получил то, к чему другие, более достойные, обычно идут годами.
Пьянство объясняют его же словами: « я жив, пока жив мой отец».
И, самое удивительное, что в этой нетрезвой болтовне – вся истина.