Александр Хавчин Стрекоза и Муравей   Этюд о лени, скуке и игре О лени известно, что она раньше нас родилась и приходится матерью всем порокам. Значит, в лени есть нечто женское - вечное, первичное, нежно-властное. Лень – это исходное и конечное природное состояние, то, к чему стремится Вселенная, если ей не мешать. Как инерция для материи, энтропия для энергии. В лени проявляется универсальный закон мироздания, подчиняясь которому планеты не сворачивают с орбит, мяч, если его не трогать, лежит на месте, утюг рано или поздно остывает, а электрический ток ищет путь наименьшего сопротивления. Уж на что поклонялись Вечно Движущейся Материи адепты единственно правильной, единственно научной философии, но и они скрепя сердце признавали, что покой так же абсолютен, как и движение. Мы бы сказали: еще абсолютнее. Чарльзу Дарвину нравилась мысль о том, что закону Отказа от Лишних Усилий следует сам Бог. Ведь Он не пересматривает принятых решений, даже если те оказались не лучшими. Но как же быть с утверждением классика: «Вначале было дело» (в другом переводе «В деянии начало бытия»)? Вспомним, однако, что само создание мира было актом волевым, произвольным, не вызванным внешней необходимостью. Экспериментальное нарушение полнейшего, чистейшего, самодостаточного совершенства небытия явилось случайностью (чтобы не сказать ошибкой), неизбежно повлекшей за собой цепь других случайностей (ошибок?). Живое существо вынуждено для поддержания обмена веществ совершать какие-то движения, но лень сводит их количество к минимуму. Насытив свои потребности, взрослое животное (о детенышах разговор особый) должно не дергаться, а пребывать в благородном покое. Вопреки Николаю Чернышевскому, прекрасным нам представляется не буйное, нерасчетливое, ликующее проявление жизненных сил (оно свойственно периодам юности и брачных игр), но сдерживание, самоограничение. Гораздо ближе к истине подошел Пушкин: «прекрасное должно быть величавым», т. е. неспешным, с ленцой. Не правда ли, именно медлительность, подчеркнутая скупость движений эстетически оценивается нами со знаком плюс. Сравним энергичных крыс, расторопных воробьев, деятельных дятлов, шустрых обезьян с грациозными лебедями, вальяжными львами, неподвижно парящими орлами. Грация есть экономия движений, т. е. лень. В политике экономия движений есть стремление к компромиссам - в противоположность конфликтам, по большому счету бесполезным. Системы, основанные великими революционерами, теоретиками и практиками борьбы, не могли быть устойчивыми и в конечном счете рушились, унося с собой миллионы жизней. Результаты, достигнутые посредством переворотов и войн, оказывались обратными желаемому или ничтожными, сопоставительно с колоссальными жертвами. Бернард Шоу горестно вздыхал, что ради подобных результатов порядочный человек посовестился бы убивать даже муху. Если Великая Французская и Великая Октябрьская революции и ускорили «исторический прогресс», то спустя энное количество десятилетий и Франция, и Россия оказались на той же точке, к которой пришли бы по всей вероятности без таких чудовищных катаклизмов. Талейран считал, что тот, кто снабдил бы Наполеона капелькой лени, облагодетельствовал бы человечество. Трудно с этим не согласиться. Но Наполеон – исключение. Гораздо чаще лень даруется богами в одном флаконе с художественными и научными талантами. Неуемная же энергия и целеустремленность, страсть к переустройству всего мира даются фанатикам как бы в компенсацию за отсутствие других даров, особенно главнейшего: способности наслаждаться жизнью, какая она есть. Когда-то я писал, что фанатизм и нерассуждающая вера благотворны, ибо повышают градус нравственной жизни общества. Неосознанно я вторил Чернышевскому: мол, такие особенные личности, как Рахметов, носители предельной активности, необходимы, чтобы знали свое место и не возгордились люди «просто порядочные», т. е. с обычной энергетикой, не без ленцы. Возможно, спортивный чемпион, красавец-культурист нужен как пример, чтобы устыдились толстяки, не заботящиеся о своем здоровье, и чтобы пробудить у миллионных масс желание заниматься физкультурой. Но чемпионы не ставят целью, чтобы все вокруг стали чемпионами. Фанатики же и герои хотят, чтобы в таких же фанатиков обратилось большинство человечества («Мы беззаветные герои ВСЕ, и ВСЯ-ТО наша жизнь есть борьба», как пелось в Первой конной). Ленивцы, по крайней мере, никому не навязывают своего образа жизни, они вполне терпимо относятся к трудоголикам, они не нарушат вашего покоя, если вы не покушаетесь на их покой. Если бы не ленивцы (называйте их консерваторами, обывателями, сонными тетерями, трусливыми пингвинами и т. п.), то беззаветные герои, борцы за идею и прочие политические активисты уже давно погубили бы гражданское общество. Может быть, лень - мать всех пороков. Но сама она не порок, она нейтральна в нравственном отношении. Сводя деятельность к разумному минимуму, ставя естественный предел естественному же стремлению к плотским удовольствиям (а разве это стремление нельзя назвать отцом всех пороков?), лень умеряет, если не парализует, любоначалие, любостяжание, любострастие, честолюбие. Возможно, поэтому, в лени не стыдно признаться самому себе. А в сочетании с гордыней лень вырывает жало у зависти. Мы утешаемся тем, что, не уступая никому внутренними достоинствами, мы добились бы куда больше, чем все на свете трудолюбивые посредственности и баловни счастья - если бы только всерьез чего-либо захотели. Об этом говорил мудрейший Ларошфуко. В лени видят лучшее доказательство исполинских возможностей народа, залог грядущих подвигов, которые будут совершены тем вернее, чем большая неподвижность им предшествует: «Медленно запрягаем, да быстро ездим», «Старый богатырь, покойный на постеле, сумеет завинтить свой измаильский штык» и проч. Во многом это справедливо. Подобно тому, как трус в порыве страха и отчаяния способен удивить невероятной отвагой, ленивец, выведенный из неподвижности, готов выплеснуть чудовищную энергию - если нет другого способа вернуться к вожделенному покою (полному, разумеется, гордого доверия). И пресловутый размах как черта национального характера при ближайшем рассмотрении нередко оказывается проявлением той же лени. В одночасье сорвать крупный куш - и тут же расслабиться. Запечатлевая коллективную мудрость, пословицы утверждают недеяние как благо и поэтизируют лень: «Работа не волк», «Тише едешь - дальше будешь» и т. д. Обратные по смыслу изречения сухи, лишены подлинного пафоса и констатируют необходимость физических усилий, не воспевая их и не выражая по их поводу большой радости: «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда» и т. п. В народных сказках торжествует, как правило, не скромный трудяга, но безмятежный ленивец. «Авось» и «как-нибудь» обосновываются в качестве не только самой удобной философии, но и наиболее успешной жизненной стратегии. Лень может стать предметом гордости, источником радости, средством самоутверждения. Лени присваиваются красивые псевдонимы: «долготерпение», «смирение», «кротость». Она отождествляется с добротой, духовностью, почти святостью: - Пусть Обломов ленив, ЗАТО незлобив. С тем же правом можно сказать, что устрица незлобивее таракана. Считается, что малоподвижное, в особенности же тучное существо благодушно. (Впрочем, по той же практической мудрости, некрасивые женщины умны, а низкорослые мужчины честолюбивы). Леность как бы подразумевает, предполагает безвредность, существу же деятельному свою добрую волю необходимо еще доказать. Если человек быстр в движениях и реакциях, говорит громко и решительно, от него обычно исходит скрытая угроза, он внушает окружающим тревогу. Трудоголики японцы, предприимчивые американцы, усердные немцы пользуются стойкой антипатией большинства человечества, в отличие, скажем, от не склонных надрываться итальянцев и латиноамериканцев. Любая активность подсознательно связывается с представлением об агрессивном, хищном начале. Интригу в драме ведет злодей, Яго и Макбет показывают чудеса инициативы, упорства, несгибаемой воли и целеустремленности. Положительный герой в лучшем случае успешно обороняется и достойно реагирует. Энергично проявить себя ему мешают, по определению Лессинга, душевное равновесие и твердые нравственные принципы. Но не в том ли разгадка гамлетовского бездействия, что принц попросту ленив (недаром же «тучен и одышлив»)? Трудолюбие содержит в себе внутреннее противоречие. Представим себе, что максима воли трудолюбца (по Канту) стала всеобщим правилом и призыв «Каждый на своем рабочем месте должен трудиться с полной отдачей» вдруг буквально воплотится в масштабе всей планеты. Очевидно, быстро выяснится, что такую ораву самоотверженных энтузиастов НЕЧЕМ ЗАНЯТЬ. И слава Богу: экология изнемогает даже от наличного множества передовиков производства. Стань их хоть немного больше, Земля будет обречена. А если всеобщим нравственным законом окажется максима воли ленивца: где бы ни работать, лишь бы не работать? Примеры перед глазами, этим правилом руководствовалась и продолжает руководствоваться значительная часть населения ряда стран. Ну и что? Живут себе потихоньку. Может, не так комфортно. Но кто сказал, что «менее комфортно» значит «хуже»?! Лень, как все естественное, не может быть позорной. Лениться - такое же неотъемлемое право человека, как и право на труд. Единственное требование: выбор должен быть по-настоящему свободным и честным: не желаю есть хлеб свой в поте лица моего, согласен жить впроголодь. Целый ряд философских школ и несколько религиозных течений (эпикурейство, стоицизм, дзен-буддизм и др.) учат: живи скромно, умеряй желания, довольствуйся малым, житейские радости не стоят жертв, необходимых для их получения. Справедливости ради надо учесть замечание героя чеховской «Палаты № 6»: в субтропиках, где все эти учения создавались, элементарные жизненные потребности могут быть обеспечены ценой сравнительно небольших трудовых затрат. Чем философия или религия гибче, утонченнее, сострадательнее к человеку, тем четче в ней выражено неуважение, вплоть до отвращения, к активным физическим действиям. Вот трудолюбивая Марфа пожаловалась Иисусу на сестру - та, мол, не помогает ей по хозяйству, а бездельничает, слушая Учителя. - Ты, Марфа, заботишься о многом, а нужно только одно. Мария же выбрала благую часть, которая у нее не отнимется (Лк., 10, 40-42). Религии более суровые, как иудаизм и мусульманство, проблемой лени почти не интересуются. В Притчах Соломоновых, правда, содержатся вялые рекомендации ленивцу взять пример с муравья и спать поменьше, чтобы не обеднеть. Однако любой ленивец в ответ только пожмет плечами и возразит: в досужей жизни стрекозы есть своя прелесть, а полноценный сон – несомненное жизненное благо, тоже богатство, если угодно. Екклесиаст, констатируя бессмыслицу суетливого существования, тем не менее, отстаивает пользу труда: он дает, пусть иллюзорное, ощущение заполненности бытия, его целесообразности, пусть мнимой. «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты идешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». По этой логике, важен не результат, а процесс труда. Причем особо желателен труд тяжелый и не слишком хорошо вознаграждаемый: «сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он ест». Это лучший способ отвлечься от всяческих неприятностей и мыслей о тщете всего земного. Чрезвычайно высоко ценили простой физический труд все диктаторы и революционеры нового и новейшего времени. В речах и печатных выступлениях Гитлера, Муссолини, Франко, Петэна, Сталина мы находим прочувствованные пассажи об огромной освободительной и облагораживающей роли труда, о труде как основе нравственности. Любая работа самоценна, любая работа возвышает. Ф. Энгельс, отметив, что в эксплуататорском обществе не всякий труд приятен, указал, что в бесклассовом обществе архитектор на полсмены станет тачечником, а тачечник - архитектором. Таким образом все тяготы работы, равно как и удовольствия от нее, распределятся по-честному, гармонично. Труд в радость – идеал социализма. По прогнозам, крестьяне будут пахать с песнями и плясками (что за гадкое смешение жанров!) К сожалению, в грядущем царстве Свободы не было предусмотрено места для лентяев. Может, Энгельсу просто не приходило в голову, что архитектор не захочет приобщаться к поэзии неквалифицированного труда. Знаменитый практик В. И. Ленин с присущим ему здравомыслием решил этот теоретический вопрос. Сначала человечка придется к труду принуждать, потом сформируется привычка, незаметно переходящая в любовь, в потребность здорового организма. Простота Ильича вошла в пословицу, но вряд ли она простиралась так далеко. Тут мы имеем дело скорее с ленинской лукавинкой (также вошедшей в фольклор). Понятия подтасованы: здоровому организму надобен не труд, а движение. В самом деле, ограничив с помощью лени проявления человеческой энергии, природа позаботилась и том, чтобы положить физиологические пределы самой лени. Возможно, от длительного безделья в мышцах накапливается какая-нибудь вредная молочная кислота, а в мозгу от отсутствия свежих впечатлений – не менее вредная кефирная щелочь. И вот служащий, крайне утомленный восьмичасовым чтением бумаг, способен еще четыре часа играть в теннис. А несчастный, пролежавший весь день на диване, изнемогая от слабости и головной боли, вдруг срывается и бежит на другой конец города, чтобы посмотреть футбольный матч. Он бежит от скуки! Скука – вот величайшее зло, которое Вольтер ставил рядом с пороком и нуждой. Ларошфуко же утверждал: от скуки мы чаще нарушаем свой долг, чем даже ради корысти. Вот как ужасна скука! Она утомляет, изнашивает организм хуже всякой работы. Страх перед отсутствием эмоций оказывается сильнее иных эмоций. И мы идем на риск и преступления, на которые не отважились пойти из других побуждений. Скука приходит в мир через лень, говорит Лабрюйер. Однако правильно ли установлена причинно-следственная связь? Нельзя ли сказать, что лень входит через скуку? Если работа скучна, нам ее не хочется выполнять, только и всего. Лень, даже в самых патологически-обломовских ее формах, свидетельствует о том, что общество не может предложить человеку дела, которое его увлекло бы. Это вина не только личности, но и общества. По Вольтеру, труд избавляет от скуки, но работа самого Вольтера ему была интересна, в его эпоху еще не было таких профессий, как сборщик на конвейере, швея-операционист, штамповщик. Автору этих строк в юные годы довелось поработать на сверлильном станке. Несколько тысяч раз поднять руку и с некоторым усилием опустить ее – до сих не могу понять, почему эти однообразные, отупляющие, механические движения приобщали меня к самому передовому общественному классу и в чем заключалось их воспитательное воздействие на мою неокрепшую душу. С тех пор я солидаризируюсь с тезисом Альбера Камю: тот, кто твердит, будто физический труд облагораживает, ничего не понимает. «Трудовые будни – праздники для нас», - такое могла сочинить только творческая личность, которая никогда не рубила уголь, не клепала, не стояла на конвейере (или давно забыла, как это делается). Советские романы о нелегком, но вдохновенном труде шахтеров, металлургов и т. д. у самих объектов живописания вызывали, как правило, злобу. Куда делись те советские трудящиеся, которые раньше требовали от писателей и киношников произведений «про термистов, деревообделочников, химиков, парикмахеров»? Оказалось, простые люди вместе с их трудовыми буднями никому не интересны, и прежде всего самим себе. Когда разрешили снимать фильмы «про кого хочешь», российский рынок (т. е. российский зритель) потребовал «про спортсменов, олигархов, бандитов, ментов, звезд эстрады, журналистов». Про тех, кто наполненно живет на прибавочный продукт, а не тех, кто его скучно создает. Герои производства – ковбои, фермеры, моряки, занимавшие видное место в литературе XX века, окончательно ушли из литературы и кинематографа, их место заняли герои Потребления, Игры, Развлечения. Правда, литература есть игра по самой своей природе: давайте забудем, что Андрей Болконский и Наташа Ростова суть НИКТО, выдуманные персонажи, и будем им сопереживать, «сомыслить», словно они наши добрые друзья. Но мыслить и переживать – это все-таки труд. На наших глазах литература становится игрой в квадрате. Мы и так знаем, что литература – это не жизнь. Нам это всячески подчеркивают, чтобы мы, не дай Бог, не увлеклись, не отнеслись к печатному тексту всерьез. Криминальное чтиво и дамские романы избавляют читателя, способного сопереживать, от труда мысли. «Экспериментальная» проза и соответствующая поэзия избавляют читателя, способного мыслить, от труда сопереживания. Существует закон Тома Сойера: продолжительность и интенсивность усилий не имеют значения, значение имеет установка лица, производящего усилия. Одно и то же занятие представляется тягостным либо желанным в зависимости от того, выполняется ли действие добровольно и охотно как Игра или только в силу давления внешних обстоятельств как Труд. Игра, а не Труд есть отрицание лени. Конечно, граница между Игрой и Трудом зыбка, размыта, условна. Однако интуитивно ясно, что Труд направлен на добывание необходимых предметов, и Игра - на получение необходимых впечатлений и ощущений. Труд теоретически может стать жизненной потребностью - когда он соединен с игрой, предстает в облике игры. Поэтому миллионеры идут в президенты, а актеры хотят играть почаще и большие роли, даже если это никак не отразится на зарплате. Экс-император Диоклетиан увлекался выращиванием капусты, царь Петр превосходно плотничал, а король Луи Шестнадцатый слыл искусным слесарем. Не отсюда ли берет начало мечта о стирании граней между физическим и умственным, управленческим трудом? Подобные развлечения начальствующих особ подтверждают благочестивый тезис: хорошее знание ручного ремесла неразрывно связывает с простым народом, помогает лучше понять его чаяния, а «золотые руки» – залог того, что и сердце золотое. Игра перестает приносить удовольствие, как только элемент труда (а он есть в любой игре) начинает преобладать. Поэтому многие киноведы не любят кино, а профессиональные сатирики и юмористы часто люди скучные и раздражительные. Любовь к Труду возникает, когда человек сумел внушить себе, что его труд есть своеобразная игра. Допустим, Муравей, перетаскивая соломинки, искренне считает себя веселой Стрекозой. Противоположный случай: веселая Стрекоза (работник сферы развлечения и досуга) вынуждена выступать в качестве Муравья – исполнять монотонные операции. Как Стрекоза выходит из положения? На радио записывали мою пьесу. У звукооператоров что-то не ладилось, настраивая свои микрофоны-микшеры, они попросили актеров повторять одни и те же реплики. Маленький отрывок прозвучал раз десять. И ни разу – точно так же, как перед этим! Все время актеры пробовали менять интонации, темп, акценты, паузы. Хотя и перед тем было совсем не плохо. Это и означает «творческое отношение к делу»: не позволить себе стать Муравьем. Любой музыкант вам подтвердит, что самое мучительное – бесконечно повторять несколько тактов не в процессе разучивания (для себя), а в ходе репетиции для балета, хора или певца. В этом случае из творческого труда изымается элемент Игры, он превращается, по существу, в труд физический, т. е. в пытку. В. И. Ленин придумал социалистическое соревнование как способ соединить труд с игрой. Он исходил из того, что как-то неловко бить баклуши, когда все кругом работают. Больше того, предполагается, что при виде одного работающего в душе двадцати ленивцев, если это ленивцы не патологические, возникает дискомфорт. Ну, настолько невыносимое зрелище, что нормальный человек пойдет на все, даже на работу, лишь бы избавить себя от ужасных ощущений. По задумке Ильича, достаточно небольшого количества ударников, чтобы довести до величайшего раздражения огромные человеческие массы. Остается только направить бурлящую магму в нужное русло. Но ленивцы перехитрили стахановцев. Они открыли, что от угрызений совести, от мыслей о тщете бытия избавляет не только работа, но и ее имитация. Имитировать труд гораздо легче и веселее, чем трудиться. Работа игрой не стала, но игра - в съезды, конференции, слеты, выборы и прочую социалистическую демократию, в торжественные заседания, в почины, массовые движения и инициативы трудящихся, в агитацию и пропаганду - стала серьезной, отнимающей уйму сил работой. Лень родила эксплуатацию человека человеком и таким образом легла в основу классового общества и общественного прогресса. Лень родила прогресс технический: человек заставил работать на себя реку, пар, бензин, само Солнце. Предполагалось, что торжество над природой и безграничное развитие производительных сил избавит род людской от тяжелого труда, освободит время для упоительных занятий Наукой и Культурой. Муравей должен был постепенно и незаметно превратиться в Стрекозу. Остановка за малым: Природа недвусмысленно дала понять, что ей надоело быть рабыней человека. Ограниченность ресурсов мешает сформироваться гармоническому Стрекозо-Муравью. Все философы говорят, что рано или поздно человечеству придется добровольно самоограничиться, умерить аппетиты, сократить потребности. Один из героев Рабле пришел к выводу, что, сколько ни трудись, сколько царств ни завоевывай, а венец всех усилий - наслаждаться мирными радостями досуга. Но этим необязательно заканчивать, с этого можно начать. Тезис Маркса о досуге как о подлинном богатстве общества воплощается не на Востоке, а на Западе. Потребление, развлечения, другими словами, Игра становится высшей жизненной ценностью, а пропитание, одежда, отопление жилища как элементарные жизненные потребности уже давно перестали быть главной целью Труда. Человек ест хлеб свой не в поте лица своего и не для того, чтобы избавиться от голода. Любовь (в широком смысле: к женщине, к славе, к развлечениям, к справедливости) правит Западным миром единолично, без коллеги. Страх скуки и однообразия становится истинным двигателем экономики. Зрелища (туризм, шоу-бизнес) становятся важнее Хлеба (производства продовольствия). Идеал Стрекозы выше, гармоничнее, более соответствует природе человека, чем идеал Муравья. Можно с высокой долей вероятности предположить, что победа Стрекозы во всемирно- историческом масштабе неизбежна. Но станет ли человечество счастливее? Однообразие невыносимо, но излишнее разнообразие, постоянный приток новых впечатлений тоже утомляет. Если праздник всегда с тобой – это не праздник. Не все же получать информацию, иногда хочется и энтропии. Нормальному человеку нужны смена тишины и звуков, игры и труда, скучного и увлекательного, нарушения традиций и следования им, застоя и перестройки. Вся штука в том, чтобы темп и ритм чередования выбирал он сам. Так никогда не надоест. Наскучив песнями и танцами, Стрекоза начинает помогать Муравью. Это продолжение Игры другими средствами.