|
Андрей Можаев
Глаголы прошедшего времени |
Гости
А ещё были гости. Их было много. Подразделялись они на временных
и постоянных. Последние считались почти что жильцами. Все их
знали, приветствовали, беседовали с ними где-нибудь на кухне или
в коридоре. А то и на чаёк приглашали.
Порой хозяева вместе со своей компанией сами вдруг превращались
в гостей, если кто-нибудь из соседей по случаю семейного
праздника зазовёт к себе. Ну, и приходится кочевать, прихватив
стулья, тарелки, рюмки-стопки, вилки и прочее. И тогда общая
гулянка раскручивается уже до раннего утра, а слушает её весь
дом.
Так и жили. Бывало, идёт человек в гости к одним, а попадает
совсем к другим. Время такое - можно смело назвать его «временем
гостей».
Позже над теми годами «хрущёвской оттепели» повелось почему-то
смеяться, охаивать их или, наоборот, романтически превозносить.
На самом деле тогда всего хватало, как и во всякие времена: и
глупости, жестокости и радостей. Но самым характерным для той
эпохи была бодрость. И я думаю – та эпоха оказалась лучшей во
всей советской истории. Мы, дети, запомнили молодых родителей
весёлыми и открытыми, откровенными без страха. Почти ушла
подавленность поколений предыдущих - десятилетие передышки
многое может дать.
***
Как-то раз, уже во времена Брежнева, к деду пришёл в гости сын,
мой дядя по маме. Он пришёл с праздничной демонстрации, о
которой делал фотоотчёт и репортаж для газеты. Сели они за
праздничный стол, выпили, повели разговор. Разгорячённый дядя
съехал на анекдоты о Хрущёве. Дед насупился, просил замолчать.
Но того разбирало пуще. Тогда дед поднялся и приказал сыну уйти.
Тот заупрямился и начал язвить по поводу симпатий к «лысому
волюнтаристу». Дед ответил: «Пусть он что-то делал не так. Но он
людей на свободу выпустил. А твой Брежнев что для народа сделал?
Может, когда-нибудь поймёшь»… И он вытолкал сына из дому.
Дед прекрасно знал, о чём говорил. Сам отсидел год во внутренней
тюрьме Лубянки, откуда выходили только чудом. Потерял в лагерях
старшего брата, бывшего когда-то преподавателем гимназии на
Кубани. Спасал его детей от заключения в спецколонию, вывез всех
на Дальний Восток и пристроил.
Вина их была в казачьем происхождении. Они принадлежали к
старинному атаманскому роду, поведшемуся ещё со времён гетмана
Наливайки, а то и раньше. И братья, эти потомки вольности,
вопреки лагерям и камерам уберегли главную свою тайну. Я узнал о
ней гораздо позже. Дело в том, что с двадцать первого года и до
конца тридцатых родители их скрывались в глухом черкесском ауле
у кунаков моего прадеда или дальней родни прабабушки – точнее
уже не выяснить. А накануне женитьбы ночью мой дед возил к ним
невесту на коне из Георгиевска. Вёз горными тропами над ущельем
за родительским благословением.
Характерные казачьи судьбы…
***
Итак, шло десятилетие передышки. Многие дерзали иметь своё
суждение обо всём, хотели просто любить и радоваться жизни.
Собирались по друзьям, слушали «проклятый» джаз, танцевали,
спорили о книгах Камю, Бёлля, о фильмах «новой волны» и
буквально жили в гостях поочерёдно. Именно жажда радости общения
соединила молодые поколения.
Вдобавок, постоянно происходили какие-нибудь будоражащие
события: то космонавт успешно слетает и вернётся, то в
Антарктику экспедицию высадят, пробившись сквозь льды, то
атомный ледокол спустят. И постоянно производилось что-то новое:
марки автомобилей, приёмников, телевизоров. Новые вкусные
продукты: банки с кукурузой, сладкие и солёные хлопья из неё же
в зелёненьких пачках и ещё многое. Дешёвая всяческая икра, крабы
и креветки, разнообразнейшая рыба… Словом, поводов для веселья,
праздничного настроя хватало при желании веселиться.
И была действительная надежда на лучшее. Люди этим жили. Целыми
семьями гостили в выходные у друзей. А в новых районах вроде
Черёмушек дворы и улицы заполнялись гуляющими. Пели, играли на
аккордеонах, гармошках. Шутки, смех… В беседках и подъездах
бренчали на гитарах. У самых юных любимейшими были две
самодельные песни на общую тему: "Золотая пропажа" и "Колокола".
Последнюю запомнил я на всю жизнь:
"Вот ты опять сегодня не пришла,
А я так ждал, надеялся и верил,
Что зазвонят опять колокола,
И ты войдёшь в распахнутые двери.
Перчатки снимешь прямо у дверей,
Войдя, положишь их на подоконник.
Я так озябла, скажешь, обогрей,
И мне протянешь нежные ладони.
Я их возьму и каждый пальчик твой
Перецелую, сердцем согревая...
Ах, если б ты ступила на порог,
Но в парк ушли последние трамваи".
И ещё, это было время кино и знаменитейших московских
фестивалей. Расцвёл наш особый неореализм. В кинотеатрах –
очереди. Часто ходили на сеансы также из гостей, вместе с
хозяевами, и догуливали потом в парках, обсуждая увиденное. И на
это же время пришлись все три высшие мировые награды в Канне за
всю историю нашего кинематографа - фильмам «Летят журавли»,
«Баллада о солдате» и «Дама с собачкой», прежде оплёванным
чиновниками партии и мастеровыми их прессы.
А первые гастроли мировых знаменитостей сцены! А международные
фотовыставки! А вечера в Политехническом! А многое, многое
другое из этого же ряда!..
Газеты и журналы выписывали десятками наименований. Почтовые
ящики все обклеены их заголовками. Так и почтальону удобней и
перед соседями – лёгкий кураж. Тиражи прессы с прилавков
расходились буквально в несколько минут. Ну, а не бывать в
музеях, галереях, театрах считалось просто неприличным.
Вот так хотелось жить, хватать эту жизнь, упиваться ею и ощущать
полноту её и роскошь! И восторгаться всеми её гранями, надеясь,
что дальше станет куда сказочней!
***
Наши личные гости были разнообразны и шумны. Среди них, как я
узнал потом, оказалось много знаменитых, а впоследствии – очень
знаменитых людей. Но если бы я знал об этом уже тогда, всё равно
своего отношения и поведения не изменил. Они частенько
засиживались, и я выходил к ним в пижаме из своей комнаты и
требовал не смеяться громко, не кричать и вообще расходиться.
Они мешали засыпать. Те в ответ примолкали, но вскоре
возгонялись до прежнего градуса. Тогда я кричал на них из
постели. Приходила мама, садилась рядом, гладила по голове и
шёпотом просила чуть потерпеть. Уже все собраны и просто
прощаются. А в прощании торопить нельзя, это выглядит
неприличным. И я смирялся. Мама сидела рядом, мне становилось
тепло. Ведь это моя мама, и мне очень не нравилось делить её с
пришельцами. Я становился тогда как бы лишним, как бы гостем при
них всех.
Собирались у нас люди разных занятий. Литераторы держались
важно, вели речи непонятно-сложные. Когда хмелели, то
принимались ругать каких-то неизвестных противников и делались
злыми.
Кинематографисты нравились мне больше. Они хоть и пили много, но
притом не злились, а, наоборот, веселели. Но и шумели хуже всех.
Зато увлекательных рассказов-случаев от них можно было
наслушаться вволю. Всё – актёрские анекдоты Юрия Белова или
Владимира Гусева или же приключения режиссёров, операторов
где-то на краях земли. Удивительно - большую часть своего пути
жизни я пройду по их следам. И до сих пор встречаю эти совсем
ещё свежие следы. И тогда во мне оживает то, казалось бы, давно
прошедшее время, когда я, малоразумное дитя, слушал их, раскрыв
рот, а они были молоды, задористы, полны идей и желаний сделать
что-нибудь совершенно замечательное и удивить мир.
Врачи-хирурги, мамины коллеги, отличались тем, что предпочитали
пить неразбавленный спирт. Держались очень просто. И рассказы
вели такие же простые, больничные, о всяких клинических случаях
вперемешку тоже с анекдотами. Этот народ частенько циничен, но
циничность его непосредственна до наивности. Насколько я
понимаю, эти профессионалы во все времена меняются мало.
Порой квартира наша приобретала экзотический привкус. То завезёт
кто-нибудь в подарок с севера тапки из оленьего меха, а тот
начинает сыпаться и устилает острой щетиной пол. То притащат
розово-пупырчатого здоровенного краба из недр Тихого океана или
мешочек кедровых шишек. А то вдруг разместится под столом
бурдючок или овальный, с ручечкой, бочонок молодого вина. А на
столешнице красуется связка чурчхел, горки миндаля, фундука и
сочного кизила. Ароматы Севера, Сибири и Дальнего Востока
завозили кинодокументалисты. А приветы Грузии были связаны либо
с короткими заездами молодого Отара Иоселиани, либо со
светло-рыжим красавцем картвелом Дэви, когда он пролётом
возвращался из отпуска с родины. Служил этот обаятельный
голубоглазый умница дипломатом посольства то ли в Австрии, то ли
в Швейцарии. Но однажды мы узнали сногсшибательное: Дэви
оказался разведчиком, был раскрыт и выслан. Через какое-то время
его определили помощником капитана сухогруза, ходившего в
Африку. С тех пор он исчез. Но время от времени в нашем почтовом
ящике оказывались открытки без подписи. Фотокартинки были
замечательные: виды гор и озёр, пальмы, баобабы, стада зебр,
камышовые хижины. А на оборотной стороне я обязательно находил
приклеенную большую и яркую марку с подобной же экзотикой. Это
дядя Дэви, помня о моём увлечении, специально отыскивал и
присылал таким образом эти марки.
***
Однажды ни с того, ни с сего взялся меня изводить кинооператор
дядя Толя Ниточкин, снимавший знаменитые фильмы режиссёра
Данелии. Песни из них долго распевала вся страна.
Так вот, придёт дядя Толя, сядет рядышком и начнёт
расспрашивать, какие книжки люблю, да во что играю, да обижает
ли меня кто-нибудь? А сам остренько посматривает. Мама это
заметила, заволновалась и старалась находиться рядом. Потом он
выпросил у мамы разрешение фотографировать. Принёс свой фонарь,
ставил меня то у косяка дверного, то у окна, нацеливал свою
лампу, заставлял подолгу смотреть в одну точку, улыбаться или
хмуриться и не моргать. Очень это надоедало! Наконец, он отстал,
исчез. И вдруг нам сообщили по телефону из группы Данелии:
ребёнок подходит на главную роль в будущем фильме «Серёжа». И
просят доставить меня для проведения дальнейших проб.
Оказывается, дядя Толя приглядел меня и тайком сделал фотопробы,
которые режиссёру очень понравились. Так могла бы начаться моя
киножизнь. Но мама вспылила. Я впервые видел её такой. Она
безжалостно отчитала дядю Толю и категорически запретила
втягивать меня в это дело.
Бедный друг наш долго потом избегал появляться. А я, вопреки той
воле матери, втянусь всё же в своё время в это малоблагодарное и
очень неполезное для здоровья ремесло.
Лишь однажды ещё я увижу маму такой же решительной и ещё более
яростной, чем в той истории. Это связано с попыткой военкомов
отправить её в Чехословакию в шестьдесят восьмом году. Мама была
старшим лейтенантом медицинской службы флота в запасе.
Военно-полевая, гнойная хирургия, травматология – её
специальность. И вот вызывают и вручают предписание надевать
погоны и отправляться через сутки на транспортном самолёте. Но
она отказалась ставить подпись. По какому праву её разлучают с
ребёнком, возраст которого требует, чтобы мать была рядом? Разве
в стране объявлена война и всеобщая мобилизация? Или в Москве
перевелись мужчины-хирурги и даже врачи-женщины, среди которых
можно выбрать без ущерба для детей? И только ради меня она не
высказала там всего, что думает вообще о тех событиях. Но всё
равно на неё решили заводить дело. И тогда все друзья-медики, те
простые любители спирта, бросились на выручку и по своим связям
отстояли маму.
***
В те же самые времена, когда в нашем старом доме веселились,
делились идеями, спорили, у моей бабушки на Оке появлялся
совершенно особенный гость – Солженицын. Отец возил своего
задушевного друга Саню собирать материалы для будущей эпопеи
«Красное колесо». У бабушки моей была удивительная память и
широчайшие знания о той уничтоженной хозяйственной жизни, о том
быте. Так, она помнила по годам цены на хлеб, гречку, просо,
сено, кожи и прочее. И не просто – цены, а закупочную разницу их
в Москве, Петербурге, Рязани, Тамбове, Нижнем Новгороде… Она
знала, допустим, какую наценку брали возницы с пуда зерна и на
сколько вёрст, когда подряжались доставить урожай к пристани или
на мельницу!
Вообще, те прежние люди - настоящие, а не персонажи советских
книжек, фильмов, учебников истории – были деятельные, сметливые,
умные. Много таких было во всех сословиях. На них-то и направили
своё презрение ещё старорежимные образованцы – извечные
презрение и ненависть недоучек и неудачников, всех «петь
трофимовых и смердяковых» ко всему дельному, деловому,
самостоятельному. А затем таких людей просто уничтожали
методически, чтоб не мешали властвовать и кормить уцелевшую
рабсилу сладкими грёзами о будущем – той второй глагольной
формой будущего времени «без нас или после нас»...
Бабушка прожила тяжёлую жизнь. В тридцать пятом году арестовали
по «соседско-приятельскому» доносу и сгноили в лагере под
Благовещенском её мужа, моего деда. Она одна поднимала пятерых
детей, а все они до начала войны лишены были гражданских прав.
Как же тяжко ей приходилось! И потому бабушка на людях всегда
была сдержанной и осторожной, старалась отмалчиваться. А
Солженицына поняла и приняла сразу. Ласково называла его про
себя «рыжим». С удовольствием вспоминала, подробнейше
рассказывала о том укладе, о нравах и просила отца привозить
своего друга ещё. Она как в молодость возвращалась. Многое
записал Александр Исаевич в блокноты, многое пошло затем в дело.
А потом взял вдруг и выбрал прототипом героя моего отца, с него
и писал Благодарёва, о чём признался уже незадолго перед
кончиной. Помню, как мы с отцом на той же Оке слушали по
«Спидоле» сквозь треск и вой глушилок первые чтения глав
«Красного колеса» на радио «Свобода» и совершенно не
догадывались о том.
***
То «время гостей» часто превращало нас из хозяев в этих самых
гостей. Я не любил таких превращений. Но имелись исключения,
когда я не был «довеском» взрослых, когда меня вёл собственный
интерес.
Первое исключение – семья фронтового оператора, режиссёра и
легендарного партизанского командира Глидера. Мама дружила с его
молодой женой Галей, монтажницей центральной студии
документальных фильмов. А их две дочки были почти моими
ровесницами. Жили они в похожей на нашу коммуналке и на школьные
каникулы брали путёвку в пансионат на Клязьме, совсем тогда
новенький. И тётя Галя прихватывала меня. Сколько же свободы,
тишины и уюта выпадало! Мы с девчонками придумывали всякие
сложные игры или просто носились. Измышляли самые страшные
истории, разыгрывали сказки Перро в лицах. С утра – молочный
завтрак. И – лыжня среди соснового бора. А как уютно смотреть из
освещённой комнаты в пугающую черноту за окном под вой метели и
понимать, что совсем нечего страшится за этими тёплыми стенами,
рядом с весёлыми подружками и внимательной их мамой. Я даже не
скучал по дому!..
И была ещё тётя Роза. Она жила неподалёку на Симоновском валу в
новом девятиэтажном доме из жёлтого кирпича. Окна её выходили
тоже на Москва-реку, но с другой стороны от стадиона «Торпедо».
Маму связывали с Розой сугубо женские заботы, волнения,
откровения. Порой она прихватывала к ней меня, если деваться
было некуда.
Никогда не встречал я больше такой красавицы-цыганки, какою была
мамина сокровенная подруга, артистка театра «Ромэн». Они обычно
сажали меня в кресло поодаль, давали какой-нибудь альбом, но я
исподволь наблюдал за тётей Розой. Особенно восхищало, когда она
принималась наигрывать на гитаре, тихонько петь глубоким
бархатным сопрано. При этом глядела куда-то в точку, будто
далеко за стену и что-то там видела недоступное другим. Чёрные
глаза её становились также глубоки, печальны. Иссиня-чёрные
волосы, тугие и волнистые – либо свободно распущены по плечам,
либо схвачены у затылка застёжкой и мягко, точно ласкаясь,
опускаются меж лопаток. Тёмно-вишнёвая кофточка оттеняет их
черноту, а чернота волос резко оттеняет неожиданную для цыган
белизну кожи. Нос - тонок и прям, совершенно правильной формы, с
нервными чуткими крыльями. А губы – спелые, но не полные и
вместе с тем не тонкие. И на щеке, высоко – тёмная
родинка-пятнышко.
Вопреки всей своей красоте и таланту эта завораживающая женщина
тридцати лет жила несчастной, неустроенной. И выговаривалась
маме. А мама умела ободрить её. И я уже с той поры чувствовал:
такая дружба и отношения для женщин очень-очень важны. Именно в
них раскрываются иногда глубины сердца до его предела И до сих
пор удивляюсь, отчего у таких красавиц и умниц не складывается
жизнь? Подозреваю, тому есть достаточно причин, самых порой
неожиданных, тайны которых мне недоступны. Могу поделиться лишь
одной мыслью, отчего-то самовольно идущей в голову. Может быть,
такие женщины слишком хороши для многих и многих мужчин?..
Про себя же я знаю точно: благодаря маме и её подругам у меня с
детства складывалось особое, лично моё отношение к женщине.
***
Увы, то «время гостей», та эпоха завершится быстро. Всего один
поворот идеологической машины – и былое веселье, бодрость
выродятся в мрачное пьянство, сломанные судьбы, озлобление,
обмен былых принципов на карьерное местечко (хватит всего двух
этих поворотов, чтобы разорить, разрушить страну, доразвратить
население и сказочно озолотиться на этом немногим номенклатурным
кланам).
Но и противостояние личностей будет, уход в познание себя, в
искусство, веру, мир мысли… Время фильмов Тарковского, время
«Июльского дождя» Марлена Хуциева.
|
|
|
|