Павел Проценко
 

Услышать опыт
 

 Попытки беженца из СССР помочь невольникам за «железным занавесом»

Сокращенный вариант этой статьи был опубликован в «Вестнике Русского христианского движения»: Вестник РХД. № 195. Париж-Москва, 2009. С. 247-261. С согласия автора редакция помещает полный текст.

Человек отводит глаза от неприглядной картины жестокой реальности. Как часто свободный мир не хочет жить с сознанием того, что рядом, на одной планете, существует земной ад.

Насильственная коллективизация в СССР привела к искусственно созданному голоду, в результате которого погибло не менее семи миллионов человек. Сведения об этом проникли на Запад, однако под давлением сил прогресса и советской пропаганды быстро испарились из общественного сознания. В результате Второй мировой войны на Западе оказалось большое количество советских перемещенных лиц (Ди-Пи; displaced persons), бывших военнопленных, беженцев[1]. А среди них — множество свидетелей преступлений передового коммунистического строя. Однако тогда, в годы, последовавшие сразу за окончанием войны, встречи западного общественного мнения и бывших узников советского рабовладельческого строя не произошло. Мир не услышал правды.

Понадобились еще десятилетия, обильно политые кровью жертв коммунистических диктатур, чтобы в 1970—1980-е годы на Западе начался пересмотр политики в отношении стран социалистического блока. Пересмотр половинчатый, не последовательный, что (после быстрых и внезапных перемен в восточноевропейских странах в конце 1980—начале 1990-х) сказалось в нынешнем ухудшении общеполитической и гуманитарной атмосферы на планете.

Недостатка в мужественных свидетелях, вырвавшихся из чрева «реального социализма»[2], не было. Но и нежелание знать правду о красных диктаторах было велико в демократических обществах. В начале 1949 года в Париже прошел громкий гражданский процесс по обвинению в клевете, возбужденный советским перебежчиком Виктором Кравченко против левого французского еженедельника «Леттр франсэз». Тогда в зале суда появились многочисленные свидетели обвинения из числа бывших советских рабочих и крестьян, переживших в СССР арест по сфабрикованным политическим обвинениям. Процесс получил широкое освещение в мировых СМИ, однако парадоксальным образом голос бывших советских узников не был услышан.

Кроме давления, оказывавшегося на свидетелей процесса советскими спецслужбами и левыми общественными силами Запада, этих беженцев из «рая» отделял от людей западной демократии понятийный язык, вызванный различием опыта. Речь идет о разнонаправленных процессах, формировавших строй личности на Западе и на Востоке во второй четверти XX столетия.

На Западе нарастал прагматизм, и одновременно продолжали, хотя и по угасающей, развиваться линии, связанные с христианской культурой и традицией. На европейском Востоке, в Мекке левого радикализма, христианская традиция и культура были под запретом и вытеснялись из общественного сознания. Но господствующим типом личности там оставалась личность верующая, только нерелигиозная. И вот такой тип человека, верующего в коммунизм, отрясший с себя прах «устаревшей» церковной морали, тип, прошедший через огонь, воду и медные трубы лагерных испытаний и несчастий казарменного социализма, вдруг, в горниле невзгод, терял веру в материю, в социальный муравейник, в Партию и вновь оказывался обращенным к религиозной традиции.

В начале 1940-х годов, когда на просторы СССР пришла мировая война, множество таких, «перепаханных» (и чаще всего духовно изуродованных) революционными катаклизмами, людей неожиданно для себя оказались вне коммунистической системы. Заброшенные вихрем глобальных событий в Западную Европу, переживая радость внезапного освобождения от оков, они встретились со своими разъединенными соседями по континенту, идущими в своем развитии в противоположную сторону. Беженцы из СССР военного времени пришли в Европу, которую надеялись увидеть христианской, оплотом того мира их детства, их родителей, который, как они надеялись, сохранил моральные ориентиры Евангелия. В какой-то момент своего внутреннего развития беженцы были открыты к возвращению в Церковь. На этом пути их ожидали жестокие разочарования. Мир, который они нашли, вырвавшись на Запад, оказался миром, в котором слишком многие затосковали по несвободе и коммунистической утопии.

Ниже речь пойдет об одном из таких беженцев военного времени. Человек резко неординарный — в силу способности к духовному росту и значительности приобретенного в испытаниях опыта. Он верил, что только христианский Запад может помочь России выбраться из ямы тоталитаризма. Рассказ пойдет об этой вере одинокого беженца[3].

Часть I. На Востоке Европы

Дмитрий Данилович Гойченко (1903—1993) родился в большом селе над Днепром на Восточной Украине. Предки его имели запорожские казацкие корни. Крестьянская родительская семья, в которой было четверо или пятеро детей, считалась зажиточной. Во всяком случае, Дмитрий смог поступить в городскую гимназию и проучиться в ней до установления власти большевиков. Интересны его детские воспоминания о настроениях среди сельской молодежи в ту переломную эпоху. Настроения эти можно охарактеризовать как романтический христианский патриотизм. Он и его приятели регулярно посещали богослужения, испытывали подъем душевных сил в великие церковные праздники и готовы были, по его признанию, жизнь отдать за веру.

В переходном возрасте (совпавшем с чехардой революционных событий) Дмитрий, понадеявшись на свои силы, прочитал атеистическую книгу, в которой натолкнулся на «научные» доказательства невозможности воскресения из мертвых. Это утверждение подкосило его веру, которую не смог поддержать и местный священник, разделявший «передовые» веяния времени (другой священник, который мог бы подсказать нужные ответы, был к тому времени расстрелян большевиками). По воспоминаниям Гойченко, утратив веру, он погрузился в длительное сумеречное состояние.

Он уходит в город, вступает в Красную армию, а после демобилизации становится студентом коммунистического вуза. К концу 1920-х годов он представлял собой молодого перспективного «беспартийного коммуниста» (вступать в партию боялся, дабы при очередной партийной чистке не всплыло его прошлое), перед которым открывался путь быстрого продвижения по служебной лестнице. Именно тогда партия призвала его к участию в начатой Сталиным «революции сверху» — насильственном раскулачивании, ограблении и порабощении крестьянства.

В 1930—1931 гг. Гойченко зачислен в студенческую бригаду по хлебозаготовкам, направленную в ряд деревень где-то на юго-востоке Украины. Он — уполномоченный по хлебозаготовкам. Перед уполномоченными стояла задача за пять дней собрать в одном из сел в 400 домов 20 тыс. пудов хлеба. Из тысячи человек с избирательными правами, жившими в этой местности, лишь от силы 40 можно было считать союзниками коммунистов. Более того, крестьяне, понимая, что государство объявило им войну не на жизнь, а на смерть, хлеб прятали.

Участие в ограблении народа помогло Гойченко понять античеловеческую природу советской власти. Однако он еще продолжал верить в необходимость возведения «светлого будущего», списывая «недостатки» работы на перегибы местной власти.

В беспощадном полном изъятии из деревни хлеба и всего «натурального продукта» Политбюро находило единственную возможность для проведения индустриализации. Такая тоталитарная модернизация должна была превратить Страну Советов в огромный военный лагерь, способный разбить капиталистическое окружение. Теоретическим оправданием подобной стратегии служил миф, выдуманный советской статистикой, об огромных излишках хлеба, припрятанных в деревне многочисленным «мелкособственническим элементом». Эти выдуманные хлебные запасы предстояло изъять на практике. Изъять его можно было, только лишив деревню семенного запаса, приговорив тем самым крестьян к голодной смерти.

Выезжая в сельскую местность, уполномоченные по хлебозаготовкам подбирали себе в помощники из местных жителей наиболее озлобленных и своекорыстных. Эти активисты свое «светлое будущее» надеялись получить уже сегодня — за счет чужого имущества и, часто, жизни. Уполномоченным удалось изъять 28 тыс. пудов хлеба. 63-х хозяев раскулачили, 22 человека расстреляли. Крестьян силой загнали в колхоз и вскоре полностью прикрепили к нему, с каждым годом увеличивая размеры самых невероятных налогов. Уже через несколько лет после искусственного голода 1933 года в этом сельсовете осталось в живых менее 30% населения, а из 40 активистов, выкачивавших из него хлеб, уцелело лишь двое.

При таком «государственном строительстве» голод был неизбежен.

В 1932 году Гойченко овдовел. Любовь к жене и ребенку помогала ему, утратившему религию, сохранять в себе человека. Он работал в системе народного образования в Одессе и уже осенью мог наблюдать, как начался массовый голод. Чтобы выжить, он перебирается в Киев, где находит своего друга детства, ставшего крупным партийным функционером. Когда-то, в ребячьих играх, они сознавали себя защитниками православия. Друг этот за прошедшие годы также стал атеистом, однако воспоминания сельского детства оставили в душе его сожаления об утраченной вере. Он устраивает Дмитрия на работу в советский Красный Крест и берет его с собой в инспекционные поездки по Киевской области, охваченной голодом.

Пик смертей от голода пришелся на апрель-май 1933-го. Современные историки считают, что всего от Голодомора на Украине погибло от 3 до 4 млн. человек.

Будто на картинах Босха? мы видим на страницах воспоминаний Гойченко фантасмагории ада, словно воцарившегося на весенней, расцветающей зеленью, земле. В то время, когда на всех дорогах, на улицах и в домах лежали не убранные трупы людей и животных, а живые еще крестьяне походили на шаткие тени, начальство, упитанное и сытое, без конца проводило бюрократические заседания, в которых виновником происходящего выставлялся мифический «классовый враг». Слово «голод» было под запретом и не произносилось. Руководители всех рангов были озабочены лишь тем, как бы заставить колхозников ударно провести посевную кампанию.

Умирающих тружеников выгоняли в поле и заставляли пахать землю на подыхающих на ходу лошадях, на истощенных коровах.

На полях же после рабочего дня, когда крестьяне возвращаются домой, остаются новые трупы их односельчан.

Киевская область весной 1933-го обезлюдела. Дороги зарастали травой. Многие села вымерли на 70-80%. Работающих из последних сил колхозников кормят «ложкой гнилой чечевицы и щепоткой соли»: таков суточный паек рядовых сельчан. В деревенском детском саду лежат умирающие дети, на стене висит лозунг: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». На лугу, в разгар полевых работ, упитанные дети колхозных начальников гоняются за своими истощенными сверстниками и палками «учат» тех покорности. В другом колхозе дети ловят в поле мышей, охотятся на воробьев и ворон (этот опыт через десятилетия будет востребован в красном Китае).

Гойченко описывает случаи людоедства, типичные для той эпохи советской истории. Муж и жена убивают свою родственницу. Затем они заготовили из убитой мясо и пригласили соседей и родню на пиршество, во время которого насытившиеся гости кричали здравицы в честь вождя: «Спасибо товарищу Сталину за счастливую и радостную жизнь!»

Коммунистические власти в это же время неотложнейшим своим делом считают антирелигиозную пропаганду. Во время пика голода в одном из райкомов партии Киевской области созвали совещание, чтобы решить «вопрос о недопущении празднования Пасхи».

В 1934 году Гойченко переводят в качестве руководителя МТС в одну из областей русского европейского Севера (Ленинградскую область). Коллективизация здесь началась существенно позднее. Русский Север в прошлом практически не знал крепостного права, население там обладало независимым нравом. Кремль послал в те края проверенные кадры, имеющие опыт по превращению людей в управляемую массу. Гойченко приходит к выводу, что технология социальной инженерии, которую применяет советская власть, направлена на то, чтобы «ни один человек в стране не смог самостоятельно существовать».

Накануне Большого террора Гойченко опять на Украине. Он встречает новое личное счастье: женится вторично. Жена Мария способствует смягчению его души. Постепенно он отходит от политической работы и устраивается главным бухгалтером на одном из заводов Донбасса. Его философия в это время есть философия выживания и посильного содействия ближним. Но его родители погибли во время Голодомора, и он не смог им помочь, т.к. вынужденно скрывал свое происхождение.

В ноябре 1937-го он, как и многие номенклатурные работники, был по доносу арестован. Началось длительное, изматывающее следствие. В тюрьмах Гойченко пробыл почти три года. Первые полгода он находился в руках палачей, пытавших его бессонными ночами, склоняя к самооговору и клевете на знакомых и незнакомых людей. Дмитрий оставил подробные описания перенесенных пыток. Неповторимой особенностью его восприятия происходящего стало убеждение, что любовь и предательство несовместимы.

Гойченко не признал обвинений, никого не оклеветал. За это ему обещали смерть в ужасных муках. Однако в 1938 г. следственная машина начала очередной обратный ход. Был арестован нарком НКВД Н. Ежов. Те немногие из подследственных, кто смог не признать себя виновным, были оправданы и освобождены. Незадолго до Второй Отечественной войны Гойченко оказался на свободе. Но, предупрежденный друзьями о готовящемся новом аресте, перешел с женой на нелегальное положение.

Приход немцев дает семье Дмитрия возможность уйти на Запад. В 1944 году они оказываются в Германии. После крушения фашизма Дмитрий и Мария с двумя маленькими детьми попадают в лагеря Ди-Пи, которые находились под «колпаком» советских спецслужб. Во время одной из отлучек Дмитрия на волю (в целях заработка) его жену и детей сотрудники НКВД вывозят в советскую оккупационную зону, где следы их теряются для него навсегда.

Гойченко порывает с верой в большевистскую утопию. До конца дней его мучит сознание, что собственными делами он развращал людей, насаждая атеизм.

В 1949 году Гойченко познакомился с И.М. Посновой (1914—1997) и некоторыми лицами из ее окружения. Ирина Михайловна была дочерью известного русского историка Церкви. Католичка с давними влиятельными связями в Ватикане, она со времен Второй мировой войны все силы отдавала организации помощи восточноевропейским беженцам и просветительской миссии среди русских. Центр ее организации находился в Брюсселе, где были созданы приход и русское религиозное издательство «Жизнь с Богом», выпускавшее на русском языке католический журнал. Переписка с Посновой, сыграла значительную роль во внутренней эволюции Гойченко.

Брюссельский кружок И. Посновой был идейным мотором для немногочисленных русских католиков, рассеянных по всему западному миру. Во главу угла в этой среде было поставлено духовное наследие Владимира Соловьева, для которого переход под сень мощной церковной структуры наследников престола ап. Петра имел внутренним оправданием некий культурно-религиозный парадокс — надежду на возможность более полного раскрытия в католичестве именно православного наследия. Поснова и ее русские друзья своим служением как бы утверждали следующую формулу: мы католики потому, что мы православные и русские патриоты. Настроение, созвучное душе Гойченко. Он нашел себя в Западной Церкви именно потому, что хотел помочь народам России в их беде. По его представлению, русские католики должны стать передовым отрядом христианского Запада для просвещения его родины. Если Россия вернется к Богу, то мир будет пощажен и его ждет светлое преображение. Если же Россия останется во мраке безбожия и тоталитаризма, то народы мира ожидает порабощение столь же беспощадное, что постигло и народы СССР. Подобное настроение укрепилось у Гойченко после того, как он узнал о событиях, произошедших в португальской Фатиме в 1917 году, накануне русской революции. Слова Богородицы во время Фатимского явления детям о том, что христианский мир ждет еще одна мировая война и последующая гибель, если тот не будет молиться о России и не вымолит ее обращения и покаяния, произвели на Гойченко решающее впечатление. Это побудило его к череде действий, оказавших влияние и на круг русских католиков на Западе, и, опосредовано, даже на политику Римского престола 1950-х годов.

В 1955 он еще живет в Нью-Йорке, трудясь простым рабочим на обувной фабрике. В начале мая он посещает Фордамский университет, на территории которого религиозная организация «Содалис Марианус»[4] устроила — прямо под открытым небом — конференцию католической молодежи. Об увиденном он пишет в Рим, своему другу и соратнику, молодому американцу, учащемуся в «Руссикуме»:

«Тысячи девушек во главе со своими учительницами — монахинями — затопили огромную площадь перед “Китинг Холл”[5]. Молитва по четкам этих тысяч юных сердец, чередуемая с духовными пениями, затем горячие проповеди, все это невольно заставляло видеть, как небо соединяется с землей и особенно остро чувствовать тот ужас, который творится у меня на родине и постепенно все больше захватывает и другие страны. Там ведь такие же юные сердца, ищущие служения правде и добру, верят сатане, принимающему вид ангела Света, и искренне прославляют его нечестивых апостолов. Некогда появился в одном русском городе вождь немецких коммунистов Вильгельм Пик. На устроенном в честь его банкете его чуть не задавили коммунистические дамы и комсомолки своими объятиями и поцелуями. Его любили, конечно, не за зло, которому он служил… Но любили его, как олицетворение добра, святости, чистоты, жертвенности. Поистине там земля соединяется с адом посредством величайшего обмана, выдающего несчастным людям зло за добро! Когда я сравнивал эти две противоположных картины и духом видел, как эти идут одна за другой на небо, а те, гуськом, опускаются в бездны адские, то сердце невольно рвалось от боли, и я восклицал: “Боже наш, Боже наш! когда же мой несчастный народ познает Тебя и вот так, как здесь, свободно с чистым сердцем сможет Тебе служить и Тебя прославлять!”

Как бы я хотел каким-то образом внушить каждой христианской душе, в особенности же людям, посвятившим себя Богу: монахам и монахиням, священникам и лаикам, членам вот таких чудных религиозных организаций, что судьба сотен миллионов, порабощенных физически и идейно людей, находится в их руках, что если бы они пламенно молились день и ночь, приносили бы жертвы, исполняли бы все, о чем говорила Матерь Божия в Фатиме, то миллионы этих людей были бы спасены и сами превращены в апостолов Христовых. И как бы я хотел влить во все сердца свою радость от познания мною Бога, что было для меня вымолено и выстрадано другими людьми…»

Часть II. На Западе

Вторая мировая война вызвала огромные перемены на земном шаре, перекроив политическую, культурную и ментальную карту планеты. Однако эти эпохальные изменения долго не бросались в глаза, они не только еще дозревали, но и, казалось, взвешивались на весах истории. Начиналась новая волна мирового высвобождения от устаревших традиций, обычаев и норм. И все-таки ход истории в 1950-х словно замер на распутье: казалось, что освобождение евро-атлантической цивилизации от ветхого багажа будет сопровождаться новым осмыслением своих корней, обновлением своих сил в духовных источниках христианства, освобожденного от фарисейства и временной косности. Еще недавно западный истеблишмент в очередной раз надеялся на политические технологии обмана и торговли, в силу которых Сталин воспринимался ими как новый демократ, а СССР как новый долгосрочный союзник в построении более спокойного и благополучного мира. Ради этой призрачной конструкции будущего всемирного согласия западные союзники выдали Советам десятки тысяч русских беженцев и военнопленных, преданных Сталиным в начале войны, а затем, сразу по ее окончании, отправленных им — с помощью союзников — в сибирские концлагеря. Протрезвление союзников было болезненным.

Уже в 1946 году Черчилль в своей знаменитой речи сформулировал позиции, с которых евро-атлантический мир будет в дальнейшем защищаться и развиваться. Позиции эти можно охарактеризовать как, несомненно, христианские. Свободный мир может устоять, только консолидировавшись в исповедании евангельских принципов жизни. Думается, что именно этот, скрытый от поверхностных взглядов, посыл в фултонских идеях Черчилля, легший затем в основу западной послевоенной идеологии, принес в конечном итоге Северно-Атлантическому сообществу победу в «холодной войне». Победу размытую и половинчатую, поскольку западный политический класс оказался не на высоте фултонского призыва (гримасы маккартизма, равнодушие постмодернистского общества сытых, малодушие грядущего детанта).

Гойченко удалось остаться на Западе и не быть выданным своим бывшим палачам (как это случилось с его женой и малолетними детьми). В 47 лет он оказался в США. Несмотря на болезни, приобретенные в пыточной камере НКВД, он находился в расцвете сил. Но он был одинок, лишен близких, английский знал плохо (в отличие от немецкого); возможности карьерного роста и общественной деятельности у него, как у изгоя, были мизерны. Какие у него имелись перспективы и возможности личностного развития? Первые годы своей американской жизни он работал обувщиком в различных мастерских, получая порой всего 6 долларов в день. Хозяева его ценили, т.к. он проявлял способности в деле, и постепенно повышали оплату. В конце концов, подобно многим таким же беженцам из СССР, он добился бы относительного материального благополучия, сытой и спокойной жизни, забвения мучительного прошлого, мог бы вновь основать свою, уже американскую, семью. Но он выбрал другой путь. Он не хотел забывать перенесенные страдания.

Страдания способствовали становлению его как личности, привели его к внутренней свободе, а затем к внешнему ее обретению. В конце концов они привели его к живому религиозному опыту.

В тюрьме его сокамерник, старый русский интеллигент и христианин проф. Михайлов, погибший во время следствия и во многом своим примером и беседами помогший Дмитрию протрезветь, так описывал свое видение происходящего в мире (шел 1937 год, первый год Большого террора):

«Темные силы зла вышли из мрака преисподней… и, ставя себе целью покорение мира, ринулись на все доброе, чистое и благородное, на все великое Божественное, на все святое».

Выжив в тюрьме и вырвавшись за границы СССР, Гойченко сохранил схожее видение происходящего. Все, что свершалось на земле в потоке истории, он воспринимал, как битву сил Света и добра с адскими энергиями тьмы и зла. Чтобы противодействовать торжеству тьмы, Гойченко принимает ряд важных для себя решений. Их можно разделить на две ступени: внутренняя, мистическая, и общественная, просветительская.

Ощущая связь своих недостатков, слабостей с общим ходом истории, он ставит задачу изменить себя, свое поведение посредством молитвы, добрых дел, добровольной нищеты, отдачи всех сил для дела христианской проповеди. Своим поведением ты не должен оскорблять Богородицу, ходатайствующую в молитвах перед Христом за человечество и страдающей от потоков грехов, изливающихся от людей. В тексте под характерным названием «О страданиях Пречистого Сердца Богоматери и о утолении этих страданий»[6], Гойченко находит неординарные слова для того, чтобы описать насущность подвига смирения во имя Св. Девы:

«Для изменения жизни, для ее исправления… часто требуется какая-то великая встряска; этой встряской может оказаться смертельный страх, великое горе, великая любовь. Эти могучие факторы… выводят человека из его окостенения… могут толкнуть его на новый путь. Бесспорно, что для подавляющего большинства людей Материнство Пресвятой Богородицы остается в тени… Если я причиняю скорби моей земной матери, то я в глазах… людей являюсь подлецом. Если же я мучаю Материнское Сердце моей Небесной Матери, то это никого не трогает… Утоление скорбей Пречистого Сердца является подлинным ключом для собственного духовного преображения».

Почти все свои заработки, а также собранные пожертвования он направляет на издание небольшого «Фатимского листка» (общий тираж его перевалил в 1954 за сто тысяч экз.), в котором из номера в номер рассказывает о связи пророчества Богородицы о России с событиями современности. На страницах своего Листка, а также других эмигрантских и церковных изданий, в которых анонимно или под псевдонимом помещал свои «фатимские» тексты, он постоянно призывал верующих молиться о России и трудиться во имя ее будущего преображения.

Почитание Пречистого Сердца Богородицы, направление усилий на уменьшение количества личных грехов, изливаемых в мир, несомненно, связаны у Дмитрия с Фатимским явлением. С фатимовским же благовестием связано и другое его стремление — добиться от Папского престола посвящения России Пренепорочному Сердцу Богородицы. С этим посвящением Дмитрий связывал будущее избавление родины от атеистического помрачения и аморализма и в конечном счете от несвободы и разгула насилия. В этом же посвящении Богородице он видел надежную преграду тем соблазнам материализма, которые с помощью советской системы насилия и пропаганды распространялись на планете. Что значила для Гойченко фатимская весть видно из нижеследующего отрывка, взятого из одной его публикации:

«Фатимское послание Владычицы адресовано лично каждому человеку… Передо мной стоит выбор:

Или же я пожелаю быть верным чадом Небесной Матери и достойным сыном многострадальной Родины и деятельно послужу делу спасения России, мира и себя самого…

Или же, отвернувшись от призывов и вразумлений Царицы Небесной и закрыв глаза на продолжающиеся невыразимые страдания моих братьев, тем самым послужу… своей собственной погибели и гибели своих близких и дорогих мне людей!..

Ведь промедление с исполнением Фатимского послания Пресвятой Богородицы означает:

1. Может быть, третью мировую войну, которая превратит территории огромных государств в мертвую пустыню, погубит новые десятки, если не сотни миллионов человеческих жизней, и закончится покорением под иго коммунизма дополнительных десятков стран, а возможно и всего мира.

2. И, во-вторых, отправку в Вечный огонь огромного числа человеческих душ, тщетно ждавших, что кто-то своим исполнением Фатимского послания приведет их к Богу…

Спрашивается: кто будет ответственен перед Богом за те и другие жертвы?

Не те ли, кому вручен ключ спасения мира, кто знает о Фатимском послании и не исполняет его?

...Не те ли, “чья хата с краю”, кто считает, что величайшие небесные знамения и грозные предупреждения их не касаются?..»[7]

Гойченко сторонился политики. Но его религиозное и церковно-мистическое мировоззрение пронизывало его чувством долга перед ближними, остающимися в неведении о правде («правду» он понимал как некое универсальное понятие, требующее к себе религиозного отношения, что характерно для русской культуры). Он считал себя ответственным за все, что происходит с миром, ответственным за земную христианскую миссию. Слова Богородицы в Фатиме, указывающие на связь обращения и просвещения России с последующей судьбой человечества, были ему чрезвычайно близки. Он прекрасно знал добрые стороны русских, украинцев, его единоплеменников, его близких, оставшихся в сталинском «рае», знал, что согласие на жизнь в стране приказного счастья они дали лишь после многолетнего тотального обмана и насилия со стороны социалистического государства. Он надеялся и он знал, что многие, там, на родине, тоскуют о свободе выбора, о возможности узнавать правду, о жизни в рамках свободного общества и по ритмам церковной культуры и народно-религиозных этических представлений.

С конца 1940-х годов Гойченко регулярно составляет тексты писем к Святому Престолу с просьбой совершить посвящение России Пречистому Сердцу Богородицы, собирает подписи под ними среди русских католиков в Европе и Америке, отсылает эти обращения в Рим, к католическим епископам и духовенству Германии, США, Италии. Одно из таких писем к Папе Пию XII можно прочесть в августовском номере журнала «Россия и Вселенская Церковь» за 1953 год.[8]

В июле 1952-го папа Пий XII хотя и без соборной поддержки своего епископата, но совершил посвящение России Сердцу Богородицы. Этому шагу, несомненно, способствовали и невидимые сановным церковным деятелям усилия неизвестного русского католика Дмитрия Гойченко и горстки его единомышленников[9].

Все его внешние действия основывались на ежедневном, будничном молитвенном труде и кропотливой малой работе на приходском и личном уровнях. Уже в 1950 году он организовывает «Братство Фатимской Богоматери — Царицы Розария». Это группа из эмигрантов второй волны, пяти-семи мужчин среднего возраста, работающих на фабриках Нью-Йорка. Они поселились вместе в снятой квартире, устроив там что-то вроде религиозного очага в миру. Там же жила их единомышленница, повар, готовившая на всех еду и прибиравшаяся в комнатах. Таким образом, вернувшись после трудового дня, члены братства были освобождены от необходимости заботиться о еде и уборке, зато свободное время отдавали общехристианской и молитвенной работе, самообразованию, делам милосердия. По замыслу Дмитрия, только внутри братств его члены из недавних советских людей смогут стать русскими католиками и свет их внутреннего делания распространится в окружающей реальности.

Его младший друг и в каком-то смысле ученик, о. Георгий Мелоны, писал о встрече в Риме, летом 1955 года, с членами одного из новых католических братств Италии, которые отчасти ему напомнили кружок единомышленников Гойченко: может быть, не масштабом деятельности, но общностью настроения.

«Познакомился с группой итальянских верующих «Фоколары» (жечь огонь)[10]… Большинство молодежь (но тоже есть [среди них и] священник и целые семьи)». Живут они в разных городах Италии, в своих домах. «Интересно было бы для вас [с ними познакомиться] потому, что эта группа живет как ваше Братство. Они оставили все в мире, чтобы следовать Христу более совершенно. Они читают Евангелие буквально. Их “идеал” — Христос, покинутый на кресте… Искренне [говоря], я никогда не видел такую радость в людях… Например, в Риме есть один мужской дом [для] двенадцати человек. Они работают как нормальные люди. Один старик [среди них], которого я [позже] встретил, членом в парламенте. Через ежедневный пример хорошей жизни во Христе они хотят вести всех ко Христу. Я собираюсь в Риме посетить их… Если бы была армия таких апостолов в России!»

В середине 1950-х Гойченко, по-видимому, принимает тайный монашеский постриг. По просьбе американских священников, работавших с русскими католиками, он оставляет мирскую работу, переезжает в Сан-Францисско, где живет при созданном там приходе католиков восточного обряда во имя Фатимской Божией Матери. Он руководит церковным хором, служит чтецом в церкви, заведует приходской библиотекой, занимается миссионерской деятельностью.

Большое значение придавал Дмитрий проблемам «русского апостолата», проблеме миссии среди русских эмигрантов (только в Нью-Йорке начала 1950-х их обитало не менее 150 тыс.), подготовке будущих христианских просветителей России. Для людей его поколения и опыта, переживших революцию, две мировые войны, крушение таких колоссов, как Российская империя, Третий рейх, видевших в 1941—1942 гнилость сталинской системы, казалось очевидным, что наступит время, когда русский народ надо будет вновь просвещать светом Евангелия. Для этого нужно подготовить миссионерские кадры и, более того, нужно сообщить подсоветским людям, что на Западе о них и их положении не только помнят, но и молятся. Нужно, чтобы они знали предсказанное Богородицей освобождение России от безбожия и рабства. Уже это знание о приближающихся неизбежных переменах, а также сознание того, что беды твоего положения и судьбы не безразличны людям в неведомом свободном мире, может изменить климат в стране.

Для расширения миссионерской деятельности он в начале 1950-х выдвигает идею «баллонов». «Баллоны» — это небольшие воздушные шары, к которым прикреплены 400-граммовые пакеты с листовками, обращенными к различным слоям советского общества. Запускать эти аппараты нужно с самолетов или морских кораблей в международных водах с тем, чтобы траектории этих шаров охватывали как можно большую часть периметра государственных границ СССР. При такой массированной, регулярной и неожиданной атаке множества малозаметных и непонятных для постороннего человека по своему назначению аппаратов часть листовок обязательно попадет в руки советских людей и получит хождение в обществе. Гойченко быстро нашел поддержку этому плану среди ряда влиятельных и богатых американцев, желавших послужить делу евангелизации. Одним из них был издатель и католик Хамферт, готовый для первой попытки выделить сразу 40 тыс. долларов. Идею поддержали и были готовы помогать Поснова и ее друзья, среди которых был и влиятельный римский кардинал Тиссеран (он лично давал советы по данному вопросу)[11]. Но кроме финансовой, технической, а также организационной проблем (кстати, требовалось и некоторое политическое обеспечение мероприятия) нужно было иметь и тексты листовок, написанные талантливо и с пониманием реалий советской жизни. Сам Гойченко создал ряд образцов. Еще в 1952 году он пишет, например, пять воззваний, красноречиво обращенных «к разным категориям населения СССР, а именно: к коммунисту, эмгебисту, солдату и офицеру, трудящемуся и заключенному»[12].

Как уже упоминалось, Ирина Поснова активно подключилась к попыткам осуществления этого рискованного, но такого захватывающего для идейного русского эмигранта плана. Она, как и ее заокеанский друг, старались действовать предельно осторожно. Они слишком хорошо знали повадки советского НКВД и плотное его присутствие среди эмиграции.

«Прочла Ваше письмо о баллонах, — писала она в мае 1955-го. — Идея сама по себе прекрасная. Осуществить ее будет не так легко, но Пресвятая Богородица сможет это осуществить, если пришел час для этого, и ускорит его, если он еще не пришел. Было бы хорошо, чтобы Фатимские движения и созерцательные общины (кармелитки и т.д.) молились об этом… С другой стороны, не надо, чтобы слишком многие люди были в курсе дела — тогда коммунисты пронюхают о [листовках в баллонах] и примут меры, чтобы до населения [в СССР] дошло как можно меньше этих изданий».

Интересно, с какой неожиданной стороны видит она оправдание замысла с баллонами. С точки зрения современного человека его нельзя воспринимать иначе, как авантюру. Но для человека той эпохи, сохранявшего верность идеалам вопреки реалиям действительности, сила заключалась в слове правды, которая могла изменить время и отменить законы политиков и прагматиков. Поснова ссылается на недавний исторический опыт мирового катаклизма, столкновения двух тоталитарных режимов:

«В Вашу пользу может служить следующий аргумент: когда армия Гитлера перешла русскую границу, то были распространены сотни тысяч листовок, утверждающих, что Гитлер хочет освободить Россию от коммунизма. Тогда, как Вы знаете, сотни тысяч русских перешли на его сторону, о чем имеются сведения в западных газетах, журналах и т.д. Во всяком случае, не трудно найти в западной литературе серьезные утверждения об этом. Первые дни немцы думали, что русские вообще струсили и поэтому было не понятно, почему они потом так яростно стали защищаться. При встрече с русскими пленными выяснилось, что немцы с ними бесчеловечно обращались и этим испортили дело. Но факт остается — листовками можно всколыхнуть массы русского населения».

И Гойченко, и Поснова руководствовались в своих стремлениях, прежде всего, верой в непреложность Божьих предначертаний о человеке, в неизбежность осуществления Промысла в земной истории. Конечно, для того, чтобы быть орудием в Его руках, нужно хоть как-то, через свою немощь, приближаться к исполнению Божественной воли. В том же письме она развивала свою мысль о том, каким, с содержательной стороны, должно быть послание свободных русских в подневольную советскую Россию:

«Можно было бы сказать несколько слов [в листовках] о безысходном положении России под татарским игом и во времена Минина и Пожарского… И как потом сила духа, благодаря благословению Божию, восторжествовала над всем. Можно написать, например, такую листовку: “Матерь Божия не забыла Россию”; “О смысле страдания”, указывая людям, какая великая духовная ценность в них заключается, если страдать в единении с Господом и Пресвятой Богородицей. Также следовало бы в другой листовке объяснить, как можно все делать во славу Божию: с утра предавать себя Ему, все молитвы, действия и страдания этого дня, чтобы с благословением Божиим и Пресвятой Богородицы быть в этот день орудием добра. Одним словом, по моему мнению, следует писать не только о Фатиме, но приложить другие листовки, которые могут способствовать духовному усовершенствованию человека»[13].

В ответ Гойченко еще раз формулирует, почему важно сообщать русским людям за «железным занавесом» не столько о преимуществах демократии, сколько об обетовании, данном в Фатимском откровении.

«Разумеется, мы подразумеваем посылку не одних только листков, содержащих описание Фатимского явления. Но это — ГЛАВНОЕ. Без этого все остальное, чтобы оно ни было, будет иметь незначительный вес. Как в нашем письме говорится, речь идет о том, чтобы принести людям надежду. А это можно сделать лишь посредством новейшей вести с Неба, изобилующей неопровержимыми фактами. Это мое рассуждение основано на собственном опыте и опыте других людей “оттуда”».

Он постоянно пишет и говорит о значении Фатимского откровения для сознания людей русской культуры. Пусть даже многие в СССР сейчас скрывают свою веру или отказались от нее. Кто знает, что у них происходит в душе? Он свидетельствует о впечатлении от рассказов о событии в Фатиме, произведенном на бывших советских функционеров.

«Если бы и вовсе не было известно, что говорила Пресвятая Дева в Фатиме, то и тогда значение Фатимского явления исключительно велико для обращения русского народа. Это величайшее явление является веревкой, спущенной с неба в пропасть, в которой находятся десятки миллионов, изнывающих от безнадежности и тоски и отчаявшихся в своем спасении, обреченных на голодное и холодное прозябание до конца дней своих…

Это предупреждение… врагам Бога…. Приходилось слышать от бывших немалых советских и партийных чинов, как они до войны пытались поймать [в радиоэфире] заграницу, дабы услышать какое-то новое слово, что-либо выходящее за пределы набившей оскомину советской пропаганды, хотя они и оставались преданными власти. Они и сами не знали, чего хотели, но хотели, жаждали чего-то “иного”; иные жаждали услышать слово правды о… Советском Союзе. Многие ради этого изучали иностранные языки. Но так они и не находили, чего искали. Нетрудно представить, что если бы человек услышал живое изложение Фатимского явления, да плюс к этому описание чудес, бывших и теперь имеющих место в России, которые всячески компрометируются и “опровергаются” советской “наукой”, то не один бросился бы на колени, ибо ему открылся бы новый мир»[14].

Ради проповеди Евангелия Гойченко взял на себя еще одно обязательство. Он отслеживал советскую атеистическую и антихристианскую литературу, выписывал из нее наиболее яркие пассажи, характеризующие методы коммунистических агитаторов, указания на карательный характер антирелигиозной кампании. Подборки таких цитат он публиковал в эмигрантской печати, одновременно призывая читателей давать ответы НА ту критику Церкви, которую выдвигали большевики.

И все это — и издание Фатимской газеты, и проект с «баллонами», и писание листовок, и вникание в истоки атеизма, и личный аскетизм и альтруизм — совершалось для того, чтобы помочь человеку, поставленному в состояние предельного одиночества и бессилия. Образ заключенного, скованного цепями тоталитаризма и не знающего, как ему быть с собственной неизбывной слабостью («что не хочу, то делаю…»), наиболее полно выражал для Дмитрия главный нерв современного мира. Недаром на страницах «России и Вселенской Церкви», сразу после призыва к «молитве о гонимых братьях», была помещена иллюстрация в виде тюремной решетки, за прутья которой держатся сжатые кулаки узника[15].

Помочь советскому заключенному, преследуемому за верность человеческим началам, помочь России, превращенной большевиками в темницу, — означает помочь тем самым всему миру. Такова заветная мечта Гойченко его послесоветских лет. В просвещении русского народа он видел спасение Запада от соблазна тоталитаризма. Такого рода упование для многих на Западе казалось сумасшествием и с неизбежностью приводило к напряженным спорам о роли и ограниченных возможностях демократий в современный исторический момент. Проблематика свободы влекла за собой и разговор о смысле существования России, роли России в мире, об отношении к России и русскому народу западного общественного мнения. Во многом эти споры были продолжением старых дискуссий на родине между славянофилами и западниками, а на Западе — между русофилами и русофобами.

По происхождению украинец, Дмитрий, несомненно, любил Украину, украинский сельский уклад и язык. Однако ощущал он себя человеком русской культуры, потому что, по его представлению, последняя более глубоко и ярко выражала общечеловеческие проблемы. В эмиграции он неоднократно печатал свои тексты и призывы в украинской католической печати, однако не разделял господствующие среди украинской эмиграции антирусские настроения. Обвиняя во всех грехах «москалей», украинские общественные деятели тем самым уводили от главной проблемы: от раскрытия коммунистических и материалистических обманов. Националистические страсти они ставили выше христианских ценностей и потому вольно или невольно становились помощниками советских агитаторов. Как заметил Гойченко в одном из писем: «Они [националисты различных мастей], безусловно, дезориентируют американцев в борьбе с коммунизмом, стараясь вольно или невольно усыпить их бдительность». Вот краткий очерк, набросанный Дмитрием, смутных настроений, царивших в среде украинской эмиграции в первой половине 1950-х:

«Ситуация здесь та же, что в Германии в лагерях [Ди-Пи]. Есть группа людей — галичан, ненавистников, которые, именуя себя католиками, прилагают все силы и средства, чтобы доказать американцам, убедить людей ведущих государственную политику, что коммунизм — это отнюдь не мировое зло, имеющее корни в безбожии, следовательно могущее процветать в каждом народе и вырасти в каждой душе, как только она потеряет веру в Бога, но одна из форм московского империализма… Кстати, один православный украинец из Польши пишет мне, что орудием этого империализма являются и “Руссикум” и Русский Центр при Фордаме. А года три назад одна из [украинских] газет писала, что русский католик — это тот же империалист, но выбирает себе удобную маску. Этот же человек дальше в том же духе пишет, что разные движения вроде Фатимских, Лурдских и проч., все это опять-таки формы московской экспансии, что он, наконец-то, уже убедился в этом и т.д.

…Вот передо мною вырезка из газеты, издающейся в Германии, за 1950 или 51 год, где пишет покойный (кажется) Зенон Пеленский, один из идеологов украинских шовинистов[16]. Там он просто говорит, давая “установку” своим последователям, что борьба должна вестись против России, разрушение России — вот цель, а коммунизм — дело второстепенное. Эта пропаганда дает немалые плоды и отражается даже на иезуитском [печатном] органе “Америка”. Ряд конгрессменов идет на поводу у “панов”. Казалось бы, что это не наше дело, пусть себе пишут, тем более что украинских партий и газет есть множество, и они друг друга мешают с грязью. Но дело в том, что пишут и действуют так те, кто именуют себя католиками. Своими чисто большевистскими методами лжи, с которыми якобы солидаризируется Католическая Церковь, они компрометируют Церковь в глазах и русских, и украинцев, и других выходцев из СССР»[17].

Многие украинские эмигранты резко выступали против посвящения России Богородице, совершенного, на чисто духовных основаниях, папой Пием XII в 1952 году. В письмах Гойченко упоминает «оригинальное» отношение одного украинского деятеля, члена монашеского ордена редемптористов, к Фатимскому пророчеству о России: «Пречистая не могла говорить о посвящении проклятых москалей, которых нужно “посвящать” атомными бомбами»[18].

Полемика вокруг необходимости посвящать Россию заступничеству Богородицы велась, однако, не только в украинских кругах, но и в среде русских католиков и среди католического духовенства демократических стран. Полемика эта своеобразно отражала весь спектр отношения Запада к СССР, к тому, стоит ли приносить в жертву демократическим принципам выгодные экономические связи с коммунистическим блоком, лишаться чувства психологического комфорта во имя необходимости отстаивать невидимые и нематериальные христианские ценности. Целый ряд известных христианских деятелей Запада (в частности, Мартин Нимеллер) считали, что атеистическое советское государство осуществляет христианские заповеди. Именно поэтому, провозглашали они, Западу необходимо идти путем одностороннего разоружения и невмешательства в дела стран социалистического лагеря.

После смерти и разоблачения Сталина, когда в СССР началась краткая «оттепель», сторонников этой точки зрения, как ни странно, стало еще больше. Иным прагматикам Запада, как в правительственных кабинетах, так и на церковных кафедрах, стало казаться, что наступила возможность осуществления желанного всеобщего мира на земле.

В среде западной католической общественности тогда сформировались две точки зрения на то, как нужно вести Римской Церкви в отношении СССР и его народов, насильно оторванных от слова Божия. Одна, условно традиционная, основанная на призыве Христа, требовала настойчивой просветительской работы с теми, кто не знал Евангелия. Из нее с необходимостью вытекали действия в области политики и общественной мысли, способствовавшие сворачиванию влияния тоталитарных систем. Вторая точка зрения, напротив, провозглашала доктрину, по которой христианские общины Запада не должны вмешиваться в «естественный» ход вещей, в силу которого красные диктатуры придут к свободе, а страны свободные позаимствуют у диктатур желанную для всех стабильность. Согласно этому взгляду, западным Церквам нужно только поддерживать дружеские отношения с официальными религиозными организациями СССР, помогая им изнутри преобразовывать атеистическое общество.

Представители последнего направления всячески противились идее посвящения России Богородице, активизации русского апостолата среди эмигрантов, любому христианскому миссионерству в отношении советского народа. Одним из выразителей такой церковной политики был, например, иезуит французского происхождения Филипп де Режис (1897—1955). Он считал (как и многие, пережившие опыт Второй мировой войны), что со временем Советская Россия «откроется», но стремиться туда с просветительскими проектами Католической Церкви не имеет смысла. Кроме ожесточения со стороны местного населения и Православной Церкви, это не принесет доброго плода. Важнее для католиков, по его мнению, сотрудничать с РПЦ «в деле воспитания и образования ее народа»[19].

Представители подобного умонастроения постоянно выступали против инициатив, ставивших целью наладить диалог с русским народом помимо официальных инстанций. Для Дмитрия было очевидным, что его оппоненты плохо представляют, что значит опыт несвободы. Несвобода страшна своей всепроницающей способностью разъедать все, что находится в ее власти. В том числе и религиозные организации. Русская Православная Церковь, в 1943 году вновь разрешенная Сталиным, находилась более чем в плененном положении. Она являлась марионеткой в руках тирана и в любой момент вновь могла быть запрещена.

Возражая, Гойченко исходил из своего восприятия христианства как вселенской объединительной и творческой силы, вне которой у человечества нет перспектив. Дух христианской любви не может оставить плененные народы в бедствии. Богородица в Фатиме призвала молиться о России, об ее обращении. Тем самым западные христиане призваны совершать духовные подвиги не только ради избавления России от коммунизма, но и для христианского просвещения русского народа. Но не бывает безличного просвещения. Поэтому усилия должны быть направлены на конкретные личности, как это ни выглядело утопично в условиях «железного занавеса».

«Борьба вокруг проблемы просвещения светом Христовым России… Может быть, русского народа, как “богоносного”, действительно не касается Фатимское явление, поскольку он имеет достаточно “своих” [чудесных] явлений, имеет достаточно заступников перед Богом, попечителей, которые ведут его по единственно истинному пути? Кто же эти ходатаи и попечители? Патриарх ли Алексий со Сталиным, Заграничный ли Синод ли с сохранившимися кадрами офицеров… или же Американская православная русская Церковь? Или же будущее предоставляется каким-либо адвентистам или хлыстам? А ведь народ-то русский нынче в великом невежестве находится, и массы его на всякую удочку клюнут».

В конце 1951 года, еще до «посвящения России», Дмитрий с горечью описывает взгляды оппонентов такого деяния:

«Вот каковы, например, убеждения одного русского католического священника. Он в принципе не приемлет Фатиму. Он утверждает, что подавляющее большинство русских католических священников имеют тот же взгляд. Этим он объясняет, почему не вышло дело с посвящением России Пречистому Сердцу. Якобы большинство священников воспротивились этому, мотивируя свой протест тем, что нельзя, мол, Россию посвящать без согласия самой России. Кто именно должен дать свое “согласие” на посвящение? — Сталин ли с патриархом Алексием или сами гонимые за веру и томящиеся в советских тюрьмах и концлагерях вместе с добиваемыми ныне католическими священниками восточноевропейских стран?»

В период хрущевской «оттепели», на фоне споров по поводу того, как в новой ситуации вести Западу в отношениях с СССР, в католических кругах появилась точка зрения, что отныне Фатимское пророчество исполнилось, т.к. гонения на религию за «железным занавесом» прекращены. Гойченко возражает:

«В № 10 [за 1955 г.] “Рашен Обсервер”[20] помещена в качестве передовой статья об Октябрьской революции, Фатиме и России... Автор полагает, что с уверенностью можно говорит лишь о том, что Матерь Божия, говоря об обращении России, имела в виду прекращение правительством своих гонений на веру и что никакого другого заключения вывести из Ее послания невозможно. И он считает очевидным, что речь не идет об индивидуальном обращении людей к Богу. Мне же, грешному, кажется, что такое заключение ошибочно. Целью Ее явления было обращение и спасение людей, а где же больше люди нуждаются в обращении, как не в России? Да и что это за “обращение” правительства без того, что сами правители как индивидуумы, как отдельные души, не обратились к Богу?.. Если же предполагать, что люди могут прекратить гонения на веру, оставаясь безбожниками и делая эту уступку ради политического расчета, как это было сделано в истекшую войну, когда из концлагерей вытащили недомученных епископов и возвели в патриарший сан, то разве это можно считать обращением? И разве это может долго продержаться? Сегодня хрущевы ведут одну политику, а их безбожная смена поведет политику такую, какая будет выгодна для победы мирового коммунизма. Они в этих целях уничтожат все законы, изданные хрущевыми...

Без индивидуального обращения, причем без обращения довольно широких кругов, невозможно надежное и длительное прекращение преследований религии.

Если “обращение” сводится лишь к прекращению гонений на религию, но огромная масса народа остается в позиции, враждебной к вере, если Церковь и все вообще религиозные формирования в СССР останутся в положении подчинения власти или хотя бы даже кооперации с нею, то ради чего же было Фатимское пророчество? Одним словом, такое изъяснение сводит на нет Фатимское послание, подрывая к нему доверие и надежды, возлагающиеся на него, и ведет к оправданию бездействия на русском апостольском фронте, где и так положение плачевное. Отношение к Фатимскому явлению и посланию Св. Отца и Церкви, весь ход мировых событий в послефатимский период свидетельствуют о том, что это было явление, имеющее значение эпохальное, что за ним должна наступить новая эра в истории человечества и что решающее значение в этом историческом повороте будет иметь обращение России в самом широком значении этого слова, т.е. начиная от обращения отдельных личностей, что является альфой и омегой обращения вообще, и кончая присоединением России к Вселенской Церкви. Все это вместе взятое не может быть единовременным актом, как кое-кто наивно себе представляет, но явится длинным процессом, быстрота совершения которого будет зависеть от апостольских усилий всего католического мира.

В авангарде его естественно должны идти те, кто посвятил себя русскому апостольству. Совершенно очевидно, что никто не может принести этому апостольству столько вреда, как те кадры католического духовенства, которые отрицают Фатиму и тормозят мероприятия, направленные на обращение России. После исполнения всех пророчеств Божией Матери, возвещенных Ею в Фатиме, ясно, что приближается исполнение Ее грозного предупреждения, данного католикам, что, если только Россия не обратится, мир станет добычей жуткого безбожного коммунизма. Те, кто не прилагает всех сил для этого обращения и еще других сбивает с толку, льют воду на мельницу мирового коммунизма, т.е. задерживают обращение России и помогают коммунизму завладеть миром. Уж не говоря о том, что ад будет пополнен новыми и новыми погибшими из-за того, что “не было кому молиться и жертвовать за них” (слова Матери Божией в Фатиме), поскольку подобные “апостолы” сами не молились, не жертвовали, не верили и других разлагали и развращали»[21].

В другом письме к тому же корреспонденту Гойченко вновь горячо выступает против «розового» благодушного восприятия происходящего в СССР:

«Относительно же того, что говорил о. Леони[22], сам испытавший советский концлагерь, я убежден, что все то правда. Правда о том, что собою представляет нынешняя иерархия “Православной” Церкви в России, сотрудничающей с врагами Бога не только в каких-нибудь экономических или иных житейских делах, но и в идеологических. Что можно говорить и думать об иерархии, предающей анафеме то духовенство и верующих, которые были замучены сатанистами за веру?! Объявление их врагами народа и т.д.! Или крик на весь мир, что в СССР религиозная свобода, что коммунисты жаждут мира, а разные “империалисты” стремятся нарушить мирное строительство коммунистического рая! Правдой является в утверждениях о. Леони и то, в каком ужасном состоянии находятся души десятков миллионов людей. Я ужасаюсь при мысли, если те, кто дорог был моему сердцу, умерли уже, будучи безбожниками или даже некрещеными. А ведь таких, как они, десятки и десятки миллионов. Все эти несчастные являются обреченными. Закрывать на это глаза и внушать себе и другим, что там все в порядке, что души находятся в надежных руках, — это страшный обман. Вера только от слышания или от чтения, от примера благочестивой жизни. Кто же там [в СССР] все это дает, когда всякая проповедь запрещена, ибо власть сатаны остается неизменной? Когда власть переменит свой облик, тогда неминуемо должна наступить свобода религии, свобода проповеди, обучения слову Божию и т.д.

Я посылаю Вам некоторые выборки из большевистских руководящих материалов, дающих картину безбожного ада и рассеивающих всякие иллюзии насчет того, что там уже все благополучно и что нам остается только одно, — искать дружбы с советской патриархией и, следовательно, с ее хозяевами — врагами Бога. В общем проблема различения добра и зла, спасения душ и активной, жертвенной работы, направленной к достижению этой цели, — это остается неизменной острой проблемой. Для тех, кто в кабинете за шкафами и шторами ищет, в чем секрет слова “обращение”, и находит его не в обращении в его буквальном значении, а в тактическом маневре сатанистов, которые временно воздерживаются от одной тактики подавления религии для переключения на другую тактику и для подготовки уничтожения религии в мировом масштабе, для этих людей, быть может, было бы полезно взглянуть вокруг себя, чтобы не ломать голову над воображением положения в России. Довольно взглянуть вокруг себя и посмотреть, сколько в Италии, вокруг Св. Престола есть безбожников; сколько миллионов безбожников… Это в стране, где находится Апостольский Престол, где целые армии духовенства, монашества, где не только полная свобода проповеди Евангелия, но все вокруг дышит святостью и благочестием. А теперь пусть вообразят себе, какая мерзость запустения была бы на этом святом месте, т.е. в Риме, если бы там в течение сорока лет господствовали жестокие кровавые безбожники, истребившие почти все духовенство, осквернившие почти все храмы, поощряющие и прокламирующие издевательство над всем святым! Может ли здравый человеческий рассудок допустить, что там останется все так же, как теперь? Что, несмотря на то что казенные коммунистические священники будут поносить всех замученных за веру, они, эти священники, и будут признаны самыми настоящими носителями Божественной Истины, служа одновременно Христу и сатане? Верим, что некогда наступит благословенный день обращения России и что многие из нынешних служителей двум господам обратятся на путь покаяния, ибо, если такое страшилище, как я, Бог привел к вере, то Он силен сделать это и с другими. Но можно ли говорить, что там уже наступили такие времена? Достаточно хоть немного знать диавольскую систему коммунизма и достаточно следить за событиями, которые ныне совершаются в СССР, чтобы отвергнуть такое предположение как убаюкивающее, усыпляющее. А ведь вся нынешняя тактика коммунистов как раз и направлена на усыпление. Для этого употребляется и Церковь. И не только “православная”, но и т.н. “католическая национальная”, или как она у них там называется, “прогрессивная”. Это все орудия в руках врагов Бога.

Одним словом, если только кто-то сбивается и считает своей целью нечто более “высокое”, нежели спасение душ, и пренебрегает этой главнейшей и единственной целью апостольства, целью, от разрешения которой зависит все, в том числе и падение безбожного коммунизма… Компромиссы со злом — это предательство правды. Но молчание о правде также является соучастием в ее подавлении»[23].

Эти горячие тирады выдают глубокую боль Дмитрия о родине, о судьбах христианства и, конечно, о его собственном падении на заре юности в 1918 году. Тогда он обратился за помощью к представителю Церкви, но тот лишь помог ему пасть[24]. Впоследствии Гойченко перешел в католичество именно потому, что видел омертвение в русском церковном организме. Омертвение Православной Церкви привело, по его мнению, к тому, что она не смогла помочь русскому народу жить по Евангелию, что привело к революции.

«Достаточно почитать вопли епископов Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника, о. Иоанна Кронштадтского… Вл. Соловьева и множество других документальных свидетельств, чтобы видеть без микроскопа, что Православная Церковь еще до революции превратилась в вероисповедный придаток к светским миродержцам, в том числе безбожным… Она привела страну к невиданному духовному кризису».

По его мнению, даже благочестивые русские люди не знали и не знают основ своей веры, вследствие отсутствия внутри Церкви миссионерского делания.

«Правда, в учении Православной Церкви имеется все необходимое для спасения, но учение это заключено в книгах и в памяти духовенства, и то не всего. А миллионы людей ничего этого не знают и не узнают, если им активно не давать этих знаний»[25].

И это в то время, когда в современном СССР «существует “мессианство” иного, диавольского, характера», выражающееся в стремлении «миллионов русских коммунистов и комсомольцев распространить по всему миру религию зла».

В католической и в эмигрантской среде Гойченко нередко сталкивался с ретроутопическими взглядами на русский народ, который якобы внутренне, по природе, благочестив и только ждет внешнего освобождения от атеистической власти, чтобы вернуться к традиции. Дмитрий слишком хорошо помнил, в каком нравственном и психологическом состоянии находились советские люди, он ведь сам «принадлежал к этому погибшему поколению, варился в этом диавольском соку и, как в зеркале, отражал собою все эти десятки миллионов [коммунистических активистов]. От диавола я отличался, может быть, лишь тем, что иногда меня беспокоила совесть, но я ее укрощал своей злой волей… Страшно думать о том, что вот в таком же состоянии находятся мои многочисленные родственники, друзья, среди которых есть и такие, которых я сам отвратил от Бога. Теперь я бы хотел сделать все, что возможно, и других побуждать к действиям для их спасения, а мне доказывают, что они в благодатном состоянии!»

Его критика «старой» России во многом родственна взглядам Владимира Соловьева. Как и знаменитый философ, он видел для России выход из тех исторических тупиков, в которые она зашла, только в объединении с западной частью единой христианской цивилизации. Католичество в его глазах являлось единственным мостом для России, пойдя по которому она могла слиться с другими народами в единой духовной работе. В этой надежде для Гойченко и его единомышленников скрывалась сокровенная мечта о спасении России. Только Вселенской Церкви было под силу вывести из обморока и потерянности русский народ.

Представления о православии у Гойченко были связаны с его детством, с жизнью в родительской семье. По существу о православии, о борьбе православных за свободу он знал лишь по своим обрывочным взрослым впечатлениям, атеиста и богоборца. Впоследствии его постоянно укоряла совесть за то, что он не был с гонимой Церковью. В его стремлении помочь родине отражалась, как ни странно, давнее, детское его знание о глубине духовных поисков среди его односельчан, о жажде праведности в сердцах его близких. Правду о христианских дарах, которые заложены в человеческих душах в России, он хотел раскрыть Западу, надеясь, что тот поможет ей освободиться. Там, на Западе, он встретил поддержку своим надеждам в отдельных лицах и деятелях, но и встретил массовое равнодушие к свидетельству тех, кто вырвался из рабства. Его церковно-общественные инициативы большей частью оказались невоплощенными. «Посвящение России», совершенное в 1952 году (чему он немало содействовал), не мобилизовало католические общины и общественное мнение для оказания духовной помощи русскому народу. Его проект с «баллонами», по-видимому, после одной-двух попыток засылки листовок в СССР по воздуху, зачах. Такому финалу способствовала, в частности, история с загадочным похищением из Хельсинки советскими спецслужбами в 1962 году одного из немногих его помощников, выпускника «Руссикума» о. Ивана Корниевского (удручало и последовавшее уже в СССР его «покаяние»). Единственное, что удалось Дмитрию Гойченко, — частная подвижническая жизнь во имя своего упования и веры. От конца 1980-х годов остались свидетельства того, что он посильным образом занимался миссионерством среди советских людей, обращавшихся в католические миссии с просьбой помочь с религиозной литературой. Его архив содержит важные человеческие документы о том, как в первое десятилетие «холодной войны» одинокий беженец из СССР пытался рассказать, как можно избавиться от рабства в XX веке. В конце концов мы видим в его судьбе ростки русской духовности с ее напряженным стремлением к свету, к христианскому обновлению мира, проросшие в судьбе бывшего зека, католика восточного обряда.