Валерий Сухарев Стихи   Довольно грязный небосвод. По-зимнему, вдоль ветра, в профиль – люди и фасады; портретов треп, попробуй возрази ему; жизнь возразила, но ему не надо. Варшава варит митинг поминательный: лавровый лист венков, букетов специи; все люди – в именительном и дательном, расходятся повспоминать, согреться. И тротуар общественного траура оставлен стыть: где розы, где гвоздика; пустая тара наподобье Тауэра; в подземке затерялась Эвридика. Орфей – средь поездов, схвативших заживо дыхание людское, торсы, плечи... И по перрону пьяный лях похаживает, слезится... Что ты плачешь, человече? Проспекты, парки, сад в согбенной позе, локтями порознь – точно на морозе свело суставы; оспенный фасад, за рябью снега, все глядит назад, как будто бы в туннель, куда унесся горящий поезд, навалясь на оси. Вся эта метафизика металла, – все кадры окон без людей, – влетала в трубу, как пневматическая почта; вот хронос окончательного вычета. Во тьму горизонтального колодца, глаза раскрыв, летит локомотив, туннель трясется и сейчас взорвется, чтобы раскрыть астральные пути. Закрыв глаза, он слышать продолжал подземный свист, сверчка, ночное пламя планетной плазмы... Так его душа прощалась с речью рек, с полями, с земными звездами вверху; он продолжал улавливать помехи, как локатор: что слышит смерть, то чуяла душа на всех волнах эфира и покатых холмах, чей – что ни взмах, то – шаг в пространстве, от рассвета до заката. Январский католический обряд. Последняя поземка, свечек ряд, как многоточие во тьме. Горят. *** ТЕМА Прежде, чем мне защелкнуть последний замок, свистнуть змейкой на сумке, уставив взор в некую точку прощанья (ишь ты, примолк кот у дверей), и прежде, чем выметут сор после моих дней и трудов; прежде, чем что-то придется сказать забытым вещам, обоям, лысеющим над диваном – тем, что отдувался под нами; сказать: «Прощай», – помнится, я припомнил последние сто лет, рассованных там и тут, в виде разрозненных книг, своего пальто, схожего с самоубийцей в прихожей… Жмут новые туфли, в висках тоже жмет; дома не выпускают жильцов так запросто, и исподволь помогают сойти с ума – лишь оттого, что пальто в прихожей стоит… *** Памятники строят для птиц, а не – как скульптор-придурок думал – для нашей кривой Мнемозины; оне в цене как бронза и мрамор... Для досужей даши, колченого с няней бродящей вокруг пучеглазого изваяния, памятник – лучший прогулок друг, некто без отчества и названия. Наглая ж птица, распялив хвост, как пятерню, умастит бедолагу, и улетит туда, куда веет Ост, птице сей не нужна бумага. Всякий памятник – вещь в себе, полая или же нет – не важно; памятник всяк обречен судьбе, и нужды нет у него в бумажном мотке; он стоит, и он терпит все – птицу, надписи аэрозолью, хлад и жару, и память о псе, который еще раз назойливо столбит... Хлад и жару терпит сей истукан – молодоженов: пьяненького жениха, девицу во всей своей красоте и в платье прожженном. Памятнику, как державе, потребен гимн, а ему слыхать – «Какая прелесть», либо «Дылда какая»; у его ноги и мне пристроиться захотелось, и сказать – «Нога ты, нога, на цоколе глянцевом – отчего ты не пляшешь канкан, размахивая наганом?» И истукан не отвечает мне... *** Бабочка-махаон спит в световом кружке Ночника (бронза, модерн, лианы, жуки); в верхнем левом углу паук в своем гамаке таращится и следит за движеньем моей руки. Бледный, но как-то живой свет ночника, в граненном графине помигивает коньячок; где-то пробило двенадцать, а ночь никак не начнется, разве качнется, как паучок, переместившись крабом – зрячая тишина – в сторону, что ли, восхода (а где здесь восток?); и на бумаге каракули, а не письмена, текут себе: справа устье, слева исток. Какая-то жизнь затаилась в буквицах тех, дай Бог, чтоб не напрасна и не подла; что же, автор охоч до иных утех; в углу, как балалайка, стоит метла. Бабочка потянулась во сне, ее привлек аромат коньячный, должно быть; он – лоза на спирту, резковат, а цветом – йод; астенический сыр потеет, свирепеет бекон. Жизнь истекает из этих каракулей; мы, слава Богу, не немы; насчет же письма – там более опыта, нежели врак, взаймы взятых у всех ночей, погляди сама. И это не медитация и не диктант свыше, как многие лгут, не автописьмо – что-то сродни говоренью вообще: педант этого не полюбит, дурак не поймет; а само оно – в письменном виде устный расклад, так можно говорить с морем или с котом; пусть – глоссолалия, кто-то же этому рад, а запомнится ли – разберемся потом Как «знаменитой Федры» – мне не увидать последствий, уже окончательных, но и теперь, если эхо доносит отклик – печать сама отпадает, и дует в прикрытую дверь. Ночь, как переводная картинка под пальцем, теперь проступает, бормочет сверчок; у бабочки сплошь гобелен, а не испод крыльев, и в небесах безлунных – молчок. *** НАБЛЮДАТЕЛЬ Сумерки и вода – они спящей кошки тише (тише кошки что – сумерки или вода?); в отсутствие горизонта взгляд поднимается выше, куда-то туда – туда, где серое смешано с синим: эти гризайли широко известного мастера на все муки; эолы дуют на воду (вы вроде что-то сказали?); там же, заламывая руки, наивные ивы высматривают в своих отраженьях аграфы и вензеля; воде все равно, она отдает им их, наблюдателя веселя. Всю жизнь вуаер, наблюдатель и соглядатай, – зря почем он болтается у воды; водоросли возле камней бородаты, на глади от чаек следы. Дыханье залива вечером неторопливо, плавает сор судоходный – яхты да катера; театральная люстра медузы сопливой громоздка и не горит, как и вчера. Небрежная линия побережья, совсем стемнело для прогулок напрасных, зато в самый раз для самонадеянных мыслей о связи тела с душой; и, впадая в маразм не по летам, наблюдатель – он же и соглядатай меркует что-то душевно-телесное, припоминает женщин отдавшихся и поддатых, и оно соглядатаю лестно, лестно. А мы пьем коньяк за скалой щербатой, пахнущей йодом и смертью раковин; я и она – мы неплохие ребята, но воздастся нам одинаково. А наблюдатель – он же и соглядатай – что буек сухопутный, фиг ли его утопишь, отменишь; он – как календарная дата – четко прочерчен, и более ничего. Объект пространства вечернего, субъективный взгляд на природу вещей, аноним места и времени, и с двумя объективами глаз... Выпьем, бог с ним. *** НАБЕРЕЖНЫЕ Реки, ночная керамика их воды, глазурь перекатов; или, в теснине города, луч буксира – войди под темное небо моста; или синие – под солнцем – пятна Роршаха на гранитных филенках набережных, неизбежно длинных и одинаковых, как волна; собак и осенней листвы вдоль них пробежка Без рек человеку плохо, но не оттого, что рыба там, судоходство, вообще красоты, включая и отражения, – просто его потянет стреляться иль вешаться; а в соты небытия можно легко угодить, с моста сиганув, заполнить собою ячейку иного пространства; течение на груди колеблет рубашку, на джинсах заржавела змейка. Золото Рейна – это все же закат, а не клад в тумбочке у ундины; всякий закат для реки великоват, какие бы ни рисовались картины страннику, живописцу, церковке над рекой, птицам на глади; я видел, как, пристально глядя на поплавок, рыбак впал в вечный покой, удочку пьяными пальцами гладя. Широкий и низкий, как банная шайка, катерок причаливает, гомоня на разных наречьях, пестрая шайка на берег выталкивает и меня. Все равно, где это – в России или в Центральной Европе; я вижу длинный закат в коктейльных слоях, и если б меня спросили – какой? – я ответил бы наугад: шатровый, вензельный, с патио и гризайлями, с подвижными барельефами; сиюсекундно разный, с сине-зеленой апатией горизонта, с неуловимым блефом оттенков и полутонов, хоть там утони... Приходит прохлада, наигрывая на лютне растяжек моста, листвы; катерок остается в тени набережной, покрякивая поминутно. *** ОДА Необратимость выдоха и вдоха... Веко уже не может скрыть бельма на роговице. Смешались города, политсистемы, лица, до тошноты повсюду виден почерк человека. Зачем ты, человек, такой вот беспокойный и предприимчивый, зачем тебе сто сорок девять баб одновременно, в грушах кони (а в яблоках не подошли бы)? Бе- змерно радоваться чепухе, конечно, можно, человек, но только под товарняк судьбы, гремучий, вечный, всё ж попадешь; и, закусив, как дольку лимона, – мякоть губ своих или как удила, – что та кобыла, та, что сдуру понесла, – убьёшься на пролётке, и никто не всплакнет в пальто и не пойдёт в затоне топиться, или вешаться на ясене... О, человек, ты, как всегда, прекрасен в сволочизме – это ясно и на тебя не глядя... Господа – любя друг друга больше пляшки водки, газеты и на ней селёдки, – мы человека воспоем, как Горький, а потом пнём гадину ногой – одной, другой; скотом он быть не перестанет всё равно; корова лучше и свинья добрее, собака – та вообще; а человек – бревно другому, а другой другому – рея, где и повеситься, помахивая но- гами и мочась на палубу и такелаж; изваянно стоит он в виде памятника, ежечасно, на всех углах, изображая ужин для вечности; везде сей человек – пустой карман, калека из калек – присутствует; зачем он нужен на завтрак на обед и нах? Его внушительная мордость мне отвратительна; он пах с времён своей паршивой молодости, – прекрасно знаю, даже целовал и в бороду, и в губы мокрые... Вот, если б привинтить к нему штурвал и лыжи прицепить оттенка охры, да и с горы – положим – Эвереста, отправить, чтоб вертелся и гудел на спуске этом, чтоб орёл окрестный его кусал, смеялся и летел. Но тот орёл, увы, говна не ест; и обитатель скорбных наших мест, сей человек – не важно – англичанин или зулус, взглянув окрест, вдруг понимает, мозжечком скрипя, что всё бессмысленно в итоге; и те же лошади потянут дроги, где гроб ; и больше нету, человек, тебя. *** ЛИВЕНЬ ДЛЯ НАВЯЗЧИВЫХ И ОТСТРАНЕННЫХ Навязчивые или отстраненные – на скамейках сидят в одиночку, сосут эскимо и пьют кокаколу; меж пальм, с променада, видна пляжа спина, затем – плавки моря; само по себе пространство скучнее холста под грунтом или штукатурки где-то в парадном, когда б не подтёк облака, или та щель волнореза (фигурки – как в тире), иль эта кнопка солнца – звонка, с табличкой пониже; табличка – морская картинка в твоем «кэнноне», и бирюза кажется жиже от солнечных бликов, в которых с тобой и плывём. ………… Отстраненные, но жаждущие перемениться и привязаться к взору, пущенному наугад, – они воротят от солнца фаянсовы лица, мочки просвечивают или горят камешками серёг; опрятнейшая белизна сарафанов в синих морщинах, либо угнетающая терракота рубах; поглядите на их напряженный отдых; воздушная глыба давит на их очертанья, что видно по силуэтам серых теней, падающих со скамеек наземь, как у кубистов; и, похожее на тампон, измученное мороженое каменеет камеей. ………… Навязчивые по природе вещей и своей невостребованности обиходом (соитья, разъятья союзов и договоров), выглядывая из щелей ежедневных событий, – они любые объятья стремятся продлить, затянуть любой поцелуй, и так переполненный вязкой слюной сомнений; они словно тлеют в тени; а там – на скалу вуаль дождевая легла, и оживление пляжа – как заколосилась рожь под ветерком – оживление, прыгая валко, грянуло в воду (ты, бомжик, их вещи не трожь, будь отстраненным, а не навязчивым); только галька ………… заквохтала под почти античными пятками; голень, когда мы бежим, сливается с ягодицей (вид сзади); и у ресторанов пошли вприсядку собаки и клумбы, приняв небесной водицы. Мгновенное преображение побережья. Молниеносные графики и диаграммы на всклокоченных небесах, лакуны и бреши, и разлетайка ливня на раменах горизонта, и поганки зонтов, и варево предприимчивого прибоя, который не новиков... Навязчивые и отстраненные, меж собою не разговаривая, лишь раздражают друг друга, оглаживая столиков ………… кафешных круги и овалы, и обволакивая невидящими глазами невидимый же горизонт; а за парапетом кафе ходят вприсядку собаки, заглядывая под дамские мини в тени зонта. Навязчивые ищут дружбы у отстраненных, угощая,заказывают разноликий десерт, коньяк; у отстраненных причин отказаться – миллионы, и никак не сойдутся, не договорятся никак. На пляжах лежбище летних вещей: банкноты, часы, телефоны – всё поглощает ливень, и тянутся его лиги, его длинноты; и взоры собак – лилово-счастливые сливы.