Лидия Люблинская Поселок     Посвящаю моей семье Я всегда сомневалась, что Турция это не миф С бирюзовой водой, полумесяцем и островами, Но счастливые дети, взлетев в тот заоблачный мир, Опустились с небес и со мною сидят на диване. Я касаюсь рукой пышных прядей и детского лба, Тереблю осторожно густые вихрастые челки, Поцелуев подсоленный привкус хрустит на зубах И облезлые спины горят в розоватых осколках. -Ну, понравилось? Что же ты видел, внучок? -Надувного дельфина и ласты, и водные горки… -Что ты видела, дочка? – Там солнце печет горячо, Это самые близкие рая земного задворки… -Голубая вода, яхты лёгкие, ласковый бриз, Острова, золотистый песок и резные лагуны, - Это надо увидеть и что ты там ни говори, - Умереть, еще раз не взглянув в этот мир, не смогу я. О, как, молодость, бескомпромиссен твой суд! Расшибись, но взлети! Ноги в кровь, но добейся победы! Я примочки холодные детям на завтрак несу, Будет дождика дробь остужать их во время обеда… Через несколько дней же второй начинается акт,- Уж под северным небом сумбурного, краткого лета, - Паковать начинаем мильоны вещей и бумаг, - То для спорта, а это для кухни, для творчества это. Сковородки с тазами уходят на самое дно, Дальше обувь, ракетки, одежда, посуда, игрушки, Груда чистых тетрадей. А шахматы и домино Улеглись среди книг, там, где Раскин, Семенов и Пушкин. Городские дела деревенским совсем не чета: Там ты винтик в машине, а тут властелин поднебесной; Вот, казалось бы, мелочь, а как это важно – вода, - С глубины в двадцать метров не бьёт, почему – неизвестно… И в канаве вода не течёт после долгих дождей, А стоит, как в болоте, совсем не уходит в отводы, И чем дальше к июлю, тем жарче становится день, А река с каждым днем холодней, несмотря на погоду. В низком месте стоит дедом некогда срубленный дом, То ли почва просела, а то ли он врос в эту землю. Здесь тянулись леса, а уж строиться стали потом, – Поствоенным жирком обрасти торопились, - затем ли? Довоенные фото и нынешний дачный ландшафт Непохожи настолько, насколько Земля и Венера, Полноводная речка в песчаниках и камышах Превращается в мутный ручей с эмбрионом холеры. Вместо рощи сосновой на вырубке высится дом, - А точнее – форпост сероглыбый и окна – бойницы; В остальном же – почти как в Европе: газон из цветов, Где никто не гуляет и где ничего не пылится. Чуть подалее – просека, сразу за просекой – лес, Неприступной стеною чернеют высокие ели, А в преддверии – свалка последних пятнадцати лет, Перелезешь ее, - дальше сказка идёт в самом деле. Пышный папоротник вдоль дороги, до неба стволы, Бьют косые лучи на бруснично–грибные поляны, И мешаются звуки далекие бензопилы С шумом крон и предутренним легким туманом. Для любителей леса возможностей не перечесть, За одним горизонтом – другой, за картиной – картина, Тут – болотная жижа, а там за оврагом –ручей, Меж стволами берёз золотая дрожит паутина. День здесь ранний. Не спится. В июле светло уже в пять. Раскрываешь глаза – видишь в небе парящие ели, Закрываешь - и время, как в хронике, движется вспять, - Проплывают в обратном порядке за днями – недели. Но бездействовать некогда. Здесь ты торопишься жить. Накормить, постирать, натопить, накачать и окучить; А под вечер – на речку. Приходишь – вокруг ни души. Тишина и простор. Только с севера движутся тучи… Друг за другом плывя, разрастаясь, толкаясь, клубясь, В клочья рвя кисею розовато – вечернего неба, Грозовыми фронтами сжимают под соснами нас, Вот уж нет ни клочка схорониться от дождика где бы… Поливает вовсю, пузырится река, рыщет гром… Но минута, другая – и все исчезает бесследно, Только ветер лениво играет верхушками крон, Да лазурью слепит приоткрывшая форточку бездна. Процедура купанья библейским картинам подстать: Ледяная купель обжигает, несет, хороводит, Невозможно опомниться и отдышаться, и встать, Драгоценная молодость в жилах разбуженных бродит. Миг оргазма грозит опрокинуть сознанье и плоть: Кислорода хлебнув, распластавшись бессильно на спину, Ты паришь без движения, только рука как весло, И уносит тебя в незнакомые дали стремнина. Над тобой проплывают верхушки еловые мачт, Вьется ласточек рой, самолет разрезает пространство, Распростертое небо бескрайностью сводит с ума, Погружая в пучину бесчувственно-жуткого транса. Но когда-то приходит земному блаженству конец, И ступаешь, пугая мальков, на песчаную отмель. На корнях – полотенце. И сил прибывает втройне, Улетучился день затяжной, изнурительный, потный. Возвращаешься к дому. Прохладное тело гудит. Заходящее солнце теплом затекает на спину. Наши длинные тени плывут перед нами в пути. Опускается ночь. У калитки трепещут осины. И тогда только время замедлит свой бешеный бег И в проеме веранды возникнут знакомые лица, - Нет, они не статисты в моей прихотливой судьбе И без них никогда этой полночи не повториться. И дары водружая на длинный клеенчатый стол, - Огурцы малосольные, бархатцы, репу и флоксы, - Разговоры заводят о жизни, о боге, о том, Чем наш Оредеж лучше, чем Финский залив и Вуокса. Кто ушел с головой в оформленье земельных бумаг, Кто меняет квартиру, кто пишет, кто пашет на грядках, Кто читает Бодлера, а кто от себя без ума, Кто болеет, кто пьет и не видит дороги обратно. Допоздна на веранде горит ослепительно свет, Голосов беспорядочный хор оглашает округу, А выходишь – на небе парад миллионов планет, Запрокинув затылки, стоим, потерявши друг друга. Ночь тепла и волшебна. В зените сияет луна, Тишина на земле и на небе от края до края. Люди спят на земле. Только небу совсем не до сна: Та звезда загорается, эта звезда умирает. Самолётов огни прошивают ночной небосвод, Только гул отдалённый едва достигает до уха. Муравейник небесный искрится всю ночь напролёт И колдует над миром незримая нам повитуха. Просыпаемся утром, - стучат на дворе топоры И цыганская речь с перебранкой висит у порога, - Это дом ремонтируют. Лошадь пускает пары, - Вожжи туго натянуты, бревна загружены. - Трогай! И телега трещит, лошадь ржет, матерится цыган, Ели ветками машут, ломаются, гнутся осины, Мужики без рубашек в кирзовых больших сапогах Упираются в землю, пинают и хлещут скотину. А зрачок у цыгана расплавленной лаве подстать, - Что на дне его плавится нам не постичь, не увидеть, Для цыгана религия – черная вера в Христа Да разбойная вольница, - что вы там ни говорите. Дело движется к осени. Заморозки по утрам. Неохота вставать из-под тёплого ватного рая. Печь еще горяча. Но уже собираться пора, Прятать скарб под замки, требухой набивая сараи. Оголяется лес. Оживляется время бомжей. По безлюдным домам шарят днём одинокие тени. Вой забытых собак отзывается эхом в душе. До апреля на местность ложится печать запустенья. Кто там мимо спешит под косым леденящим дождем? Кто на велике мчится? А кто там возник возле леса? Запираем калитку, на станцию молча идем, Прогибаясь под сумками с их убедительным весом. И шагов пятьдесят отойдя от заветной черты, Встав у края дороги, знакомой до слез, бесконечной, Оглянемся: Прощай! Уезжаем. Сжигаем мосты, Потому, что зима между нами ложится как Вечность. Поселок, 2004г. * * * Не помню год. Но знаю: бабье лето. Протоплен дом. Морозный воздух ночи В окно плывет. Собаки лают где-то, Далёкий выстрел за рекой грохочет. За стенкой храп, посапыванье, посвист, Чуть скрипнешь.- и раздастся всхлип ребёнка. Дела и жизнь, - все отложу на после, - Завеса сна, как паутина, тонка. Запущен маховик рукой незримой Часов и дней. И ночь сменяет полдень, Капризы – смех, опята – суп куриный, За чтением слогов - бумажный орден. Вот так живём, растём, ведём беседы: - Бабуля, больше сорок или тыща? - А Геркулес ел свёклу за обедом? - А где пьёт сок и ужинает нищий? Стихов еврейских, сказок русских россыпь, Гора фломастеров, истерзанных под корень, А поутру – записанная простынь, Потоки слез и все забыто вскоре. Пока же, отодвинув занавеску, Смотрю на небо в черной раме елей, - Там все волшебно, страшно, неизвестно. И бога нет. А есть он в самом деле?.. Поселок, 2003г. * * * Ты говоришь – Иисус! Упрямо ходишь в храм, Стоишь и молишься, и свечи зажигаешь. Я не безбожница. Но дух возносит Брамс. Он грешник. Человек. Твой бог меня пугает. Ты в шубе норковой, в атласных сапогах С мороза в храм под звуки песнопений Отсыпав мелочь сирым старикам, Взлетаешь по намоленным ступеням. Не важно, - Троица ли, Пасха, Рождество, - Расплавом золота, стекая, тают свечи, В окладе бронзовом сияет божество, - Не нам чета, - святейшее на свете. Неловкий шаг под сводами – набат, Случайный звук почти что гром небесный; Здесь я со всем, что есть во мне, - раба. Рабыня божия. Душе темно и тесно. Я никому не дам себя судить И жизнь свою не дам на поруганье. Гляди в меня, иконы лик, гляди: Я от себя самой не убегаю! А с тем, кто верховодит в небесах, У нас свои сложились отношенья: Нам не нужны святые образа В посредники взаимовыраженья. Я думаю, что Бог, как смертный, прост, А может в рубище гуляет между нами. - Как дальше жить? – задам Ему вопрос. Глаза потупит он и разведет руками. 2005 г. * * * Полночи хлещет дождь. Бряцает по корыту, Струится в желоба, капелью бьет в крыльцо. Подземные ходы в песочнице размыты. У входа - озерцо. Водицы дождевой придут попить собаки, Лягушки заведут концерты на траве; И ты примчишься к нам при полном бензобаке: - Что, едешь? Дай ответ! И вправду, где резон?! Болтаемся, блудимся Меж лесом и рекой под небом сентября, И вроде ни на что другое не годимся, И время каплет зря. Ну что ж, поедем, друг, под каменные своды, Чтоб разом задавить всю музыку души, Но как нам изменить, скажи, свою природу, Как дальше жить?! И где нам силы взять без воздуха и неба, Без шума этих крон и запахов земли, - Ведь сказано же «Не единым хлебом», - А мы б – смогли! 2003 г. Зарисовка Одна, опершись на лопату, другая, упёршись в бока, - Судачили громко соседки, ломая предел языка. И русский мешался с цыганским, а голос высокий с баском. Стояла промозглая осень и звуки неслись далеко. Кричали на ветках вороны. Деревья последней листвой Шумели, держа оборону и низко клонясь головой. По левую руку забора вся в комьях чернела земля, По правую в пыльном подворье собака гоняла цыплят. Из заводей с криками утки в далекие рвались края. А им зимовать предстояло. И каждому – доля своя: Два сруба, зеленый и синий,- окошко, труба и крыльцо,- Крепясь, кособочась и силясь, глядели друг другу в лицо. Поселок, октябрь, 2003. * * * Опятами до пят облеплены берёзы, Они растут в траве, на вырубках, на пнях. Кому-то огурцы, томаты или розы, Опята - для меня. Бесстрастно поглядишь, - ни дать, ни взять - поганка: Под шляпкой – бахрома, нога как стебелек; А с ними до чего ж душиста запеканка, А суп, а маринад, а, наконец, пирог! Я утром прохожусь с корзинкой возле дома, Все сотки – мой грибной отменный огород, Любая пядь земли с младенчества знакома. На хвойном пятачке – лисички у ворот; Вот прячется в траве семейство сыроежек, Волнушек розовых бежит с пригорка ряд; В осинничке я появляюсь реже, - С волнением туда иду, как на парад: Цвет нации грибной, роскошные мундиры, Стоят боровики в подножиях осин, Дух преющей листвы разносится в полмира, В просветах облаков сияет неба синь… На днях зашел сосед, подслеповатый дядька, Сказал: - Черт побери, ну у тебя грибов! Он их крошил, топтал и рвал, как в лихорадке, И кровью обливалось сердце, видит Бог! Довольный, он ушел. За ним – как поле брани: Останки шляп и ног, изодрана трава, Там выкорчеван мох, там пень ножом изранен, У чаги бедного пробита голова… Я ярость задавлю. Я мщенье успокою. Запрячусь в бурелом из елей и осин. Какое счастье быть в стране людей изгоем! ЗДЕСЬ родина твоя. Ты у нее один. * * * На свете нет таких сапог, которые не трут. На свете нет таких газет, которые не врут. Две трети врали до войны, а после – вся страна. Вождь врал народу. Сын – отцу. Супружнику – жена. Страх социальный пострашней Всех страхов на земле, - Вне разума, эмоций вне, Слов о добре и зле. При нем на окрик «Будь готов!» - Есть сытое «Всегда», На сотню «нет» цедящих ртов, - Затравленное «да»; На тридцать пар ребячьих глаз С огнем живым – одна, На миллионы грешных нас – Распятая страна. А в ней – могилы предков, боль, История и речь. И мы не жертвуем собой. Чтобы ее сберечь. Стыдимся чувств, боимся фраз, Волнений, правды, лжи. - Все левой, бодро, от бедра! - Духовики, вперед, уррра! И мимо, мимо жизнь. * * * Как хорошо, когда поэт молчит, А сердце резонирует, стучит, Душа, как счетчик, копит обороты. Один кричит: -Ломай, кромсай, круши! Другой кричит: -Моим богам служи! Молчит поэт и нет ему заботы. Как хорошо, когда поэт влюблён, И всё, что с ним творится – только фон, Заставка к вылупляющейся драме, Где действующих лиц всегда битком, Где полны смысла небо, люди, дом, Где каждый прикасающийся ранит. Как хорошо, когда в поэте боль За землю, небо и за нас с тобой, Когда душа его не обнищала. Он говорит, - ему затычку в рот, Бунтует он, - ругают – «идиот». А он живёт. И каждый раз сначала. * * * Любительское фото В альбоме с давних пор, Там дачная природа, Строенье и забор. И я на первом плане С огромной головой. И мама руку тянет К ноге моей кривой. Ребёнок рахитичный, - Восторг в больших глазах! Качает гнёзда птичьи И кроны в небесах. А почва ненадёжна, Уходит из-под ног, - Держу я осторожно Развязанный шнурок. А тот, за объективом, Кто прячется в траве, - Его любви хватило На жизни наших две. Затёртая картинка – Мой антиквариат, Как детские ботинки, Как пропуск в рай и в ад. * * * О, дайте хоть десять минут для поэта, Хоть кухонный стол деревянный скрипучий: Решают мгновенья из робкого света, Решают над домом летящие тучи! Уйдите, смотрите футбольные матчи, Бранитесь и мучайте клавиатуру, - Все это – реалии жизни, а значит В единую он их внесёт партитуру. Добавит еще имена и предметы, Детали для зримости и осязанья, Притянет горящие в небе планеты, Ветров, ударяющих в дом, притязанья. Он скажет, что ваши заботы, обеды Важнее речей и ученых трактатов; Что тьма есть предвестье встающего света, Что жертвовать жизнью действительно надо!