Наталия Кравченко

Стихи
 

***
Всё умерло. И только память
прокручивает ленту дней.
О, как она умеет ранить,
высвечивая, что больней.

Оно всегда, всегда со мною,
в груди залитое свинцом,
твоё прощальное, родное,
твоё смертельное лицо.

И, равнодушны, как природа,
чужие лица плыли прочь,
когда ты так бесповоротно,
непоправимо канул в ночь.

О, если бы какой-то выход, —
шальная мысль явилась мне —
пусть это бред, безумье, прихоть, —
счастливый лаз в глухой стене,

забитый наскоро, небрежно
заложенный кривой пролом,
куда влетает ангел нежный
и аист шелестит крылом...

О, если б время заблудилось,
споткнулось, сбилось бы с пути,
как Божья шалость или милость,
и где-то там, в конце пути,

в какой-то путанице рейсов -
вагон забытый, сам не свой,
который бы умчал по рельсам
туда, где ты ещё живой...

И окликают нас могилы,
и обступают всё тесней.
Я снова слышу голос милый
и вижу словно в полусне:

бессмертным символом разлуки,
весь мир навеки породня, —
крестов раскинутые руки,
которым некого обнять.


* * *
Просила ты шампанского в тот день,
и это вовсе не было капризом, –
судьбе обрыдлой, вьевшейся беде
бросала ты последний дерзкий вызов.
Пила напиток праздных рандеву
через соломинку. Рука дрожала.
Соломинка держала на плаву,
но надломилась, но не удержала…

Шампанского я век бы не пила.
Как жить, тебе не нужной, бесполезной?
Ведь ты моей соломинкой была
над этой рот разинувшею бездной.

***
Пастернак не заехал к родителям.
Тщетно ждали они в тоске.
Лет двенадцать его не видели.
Так и умерли вдалеке.

«Здесь предел моего разумения», —
от Марины дошла хула.
А сама-то в каком затмении
дочь на смерть свою обрекла?

Гёте не попрощался с матерью —
душу Фаусту сберегал.
Бродский сына оставил маленьким,
устремясь к другим берегам.

Вы — особые, вы — отмечены.
Что вам дружество и родство?
Как же в этом нечеловеческом
уживается божество?

Классик щёлкнет цитатой по носу:
«Мал и мерзок не так, как мы».
Вы — стихия, вы — выше кодексов,
выше совести и молвы.

Что мы смыслим с моралью куцею,
именуемые толпой?
Что поэту все конституции,
коль — запой или вечный бой?

Не стреножит поэта заповедь,
он — в полёте, певец, чудак...
Только что-то меня царапает.
Что-то в этом во всём не так...


***
Я привыкла к зиме и весны не ждала.
Я жила кое-как, ни о чём не печалясь.
По утрам на работу привычно брела,
в одиночество, словно в пальто, облачаясь.
А потом умирающий день фонари
похоронной процессией в ночь провожали.
И не ты, а лишь сон был со мной до зари,
заносимый на тайные сердца скрижали.

Так брела через годы сквозь хмарь или хмель,
и к груди прижимала случайного друга.
То, что дарит легко завиральный апрель, —
после вьюга отнимет, и минет, как вьюга.

И не кажется белым тебе белый свет...
Каждый день неизбежно кончается ночью.
Но ещё беспощадней приходит рассвет,
меж тобою и совестью — ставкою очной.

Ты уже не сорвёшься, как прежде, с крючка,
в зазеркалье стихов или книг убегая.
И огромное солнце, как глаз без зрачка,
в твою душу глядит и глядит, не мигая.

***
Снова на чьей-то улыбки крючок,
словно беспечная рыбка, попалась.
Мало как будто в жизни досталось.
Манит в тумане любви червячок.

В кровь разбивая губы и лбы,
биться в сетях, задыхаясь и мучась.
Вечная рыбья и бабья участь!
Неотвратимы уроки судьбы.

Мир нам готовит пир на крови.
Ладит ловушку ласковый витязь.
Остановитесь! Не становитесь,
бабы и рыбы — рабами любви.

***
Каждое слово — словно в перчатках.
Как это злит!
Чтоб не оставить следа, отпечатка
или улик?

Что не досказано — после доснится
ночью одной.
Пленною птицей сердце томится
в клетке грудной.

Не растопить мне глаз этих льдинки —
мало тепла.
В этом немом и слепом поединке
Ваша взяла!

Не убиваю то, что в зачатке,
и не браню.
Я умоляю: снимите перчатки,
маску, броню!

Приотворите чуточку дверцу
в таинства храм.
Дайте увидеть голое сердце —
есть ли я там?

***
На мой немотный нищенский вопрос —
Ваш неответ, мечту перечеркнувший.
И строки, словно руки, что вразброс
летели — обескрылились ненужно.

Рисунок этой боли мне знаком.
Как звёздный бисер — пот на теле ночи.
Застрял в гортани неба лунный ком, —
глотай, давись рыданьем, что есть мочи.

Всевидящий, ты глух и слеп, как крот!
Душа перечит разуму устало.
Надежда врёт, кривя улыбкой рот.
И мир-игрок, не веря, что банкрот,
прощается со мною у вокзала.

***
Свидетели были у нашей разлуки:
луна и её поднебесные слуги,
ночной переулок, безлюден и мглист,
и с дерева рвавшийся в прошлое лист.

Ничто не запомнило мёртвое место.
Теперь тут другие жених и невеста.
И вывески те же, и тот же фонарь,
но нету там нас — не ищи и не шарь.

Никто не виновен. Судьба виновата.
Так вечер кончается ночью когда-то.
Однажды ладоням приходится вдруг
разжаться и выпустить счастье из рук.


***
Ошалев от любви и обиды,
я пишу по горячим следам.
Не подам ни руки Вам, ни виду,
ни надежды я Вам не подам.

Лишь одно я скажу напоследок,
отрясая Ваш прах с моих ног:
этот стих — словно памятный слепок,
маска смерти с любви, эпилог.

Это слабость была или прихоть —
не заманит вовек западня.
Я о Вас и не вспомню! Но Вы хоть,
иногда поминайте хоть лихом,
хоть на миг вспоминайте меня.

***
Неграмотно, неопытно живу.
Не впрок уму укор из поднебесья.
Я руки простираю в синеву
и пробавляюсь вместо хлеба песней.

Душе сподручней в облаках витать,
а на земле — не важно, как придётся,
ни думать не желая, ни гадать,
во что мне эта роскошь обойдётся.

Над кровлей полнокровная луна
омыла всё, что полночь очернила.
В душе моей покой и тишина.
Простите, что Вам нежность причинила.

Дождь

Дождь неизбывно шёл четыре дня,
пронизывая стрел своих уколом.
И всех прохожих он объединял
прозрачным серебристым ореолом.

Род близости — промокшести людской!
Казалось, дождь идёт над целым миром —
так щедро он делился с ним тоской
и бурных слёз своих роскошным пиром.

Рождалась душ таинственная связь
и встречи взглядов — тайной пантомимой.
Одни сдавались, робко потупясь,
другие же скользили гордо мимо.

Но не решался ни к кому никто
приблизиться, и тысячи мечтаний
вдаль уплывали, скрытые зонтом,
неузнанные в дымке и тумане.

Дождь землю омывал в своей крови.
Людских сердец вершился поединок...
Роскошное излишество любви,
как хлеб насущный, нам необходимо.

***
Цепь фонарей похожа на бессмертье,
мне Божья милость жёлтая мила.
Бреду куда-то в снежной круговерти,
что поглощает медленная мгла.

Рассыпана небесная солонка.
Твой пир, зима, чаруй же и балуй!
Растаял день. Я шлю ему вдогонку
по воздуху летящий поцелуй.

Прощаю все потери и напасти.
Прощаю этот сумрак голубой.
И, кажется, я сотворяю счастье
из тьмы всего, что составляет боль.

***
Пролетела весна мотыльковой беспечной мечты,
лето знойной любви растворилось в берёзовых кущах.
Подступают к порогу, сужая кольцо пустоты,
осень жёлтой тоски и зима моей смерти грядущей.

Я к небесным очам поднимаю с надеждой лицо.
Как же мне избежать этих дьявольских щупальцев страха?
Я пытаюсь прорвать роковое стальное кольцо,
духи прошлой любви воскрешая из пепла и праха.

Сколь великую власть обретают простые слова,
колдовское заклятье таится в глубинах порыва.
О любимые прежде! Пока я вас помню — жива.
И вы тоже — пока я люблю вас — по-прежнему живы.

Отступает в испуге когда-то попутавший бес.
Проступает в судьбе весь неправедный бред опечаток.
Души милых светло и прощающе смотрят с небес,
и хранится навеки в них мой молодой отпечаток.

***
Моим стихом опять заговорила ночь.
Вот месяц воспарил, что как крыло у чайки.
Прислушайтесь ко мне. Молчать одной невмочь.
Лишь стих мой скажет Вам всю правду без утайки.

Мой тайный, мой чужой, роднее нет тебя!
Не верь дневным словам и закруглённым фразам.
Любовь упразднена в системе бытия.
И уз не разорвать, и не совпасть по фазам.

Во сне мы видим то, что в жизни не дано.
Мой вымысел, мой сон, не дай мне Бог очнуться!
Волшебное кино, души двойное дно...
Не встретиться никак, но и не разминуться.
...Не слушайте меня. И снова до утра
ссылает стих меня на гауптвахту ночи.
Невольнице окна, тетради и пера,
мне бредить и творить, и верить, и пророчить.

Я сделаюсь строга. Не лащусь и не льщу.
А может, зря от Вас я нежность утаила?
Внутри своей беды блаженство отыщу,
и будет мне сиять созвездье Альтаира.

Прощайте, дорогой. Я затворю балкон.
Вы догадались, да? Я говорю не с Вами,
а с Тем, кто сотворил и нравственный закон,
и звёзды, что горят у нас над головами.

***
На встречу с таинственным Некто
опять всю тетрадь изведу.
Любви моей летопись — лепту
ничтожную — в Лету вплету.

Опять полуночная пытка,
души опустивший перрон...
Но прибыль растёт от убытка
и радостью рдеет урон.

***
Мой пастырь, царь мой, поводырь!
Не льщу, а льну к тебе и ластюсь.
Дороже хлеба и воды
лишь то, что называют счастьем.

Пускай всего судьба лишит —
лишь были б рядом эти губы...
Чем больше жизнь идёт на убыль —
тем больше прибыль для души.

Великий внутренний покой.
Что по сравненью с этим воля!
Теперь заполнено тобой —
что было наполненьем боли.

Из царства вымысла — в межу
перехожу насущной речи.
Свою любовь перевожу
я с лунного — на человечий.

Я знала бред её и брод,
ночного таинства порочность,
и расставания непрочность,
и пагубу, и приворот.

Но, приручённая тобой,
скользит вослед домашней тенью.
Вовек со мной моя любовь,
неразлучимо — ночь ли, день ли.

Судьбе повелевает стих
делить вдвоём и зной, и пасмурь.
И смех, и плач, и даже насморк —
отныне послан на двоих.

Прочнее не бывает уз.
Их суть, их смысл сакраментален.
Вот ты. Вот я. Вот наш союз.
Смешон и лишен комменарий.


***
Здесь раньше чебуречная была,
в таком очаровательном подвале –
по Вольской до Казачьей, до угла,
где мы с тобой когда-то пировали.

Мой рыцарь, незнакомец, визави...
Как чудны были эти чебуреки.
Разрушена империя любви.
Мы не придём сюда уже вовеки.

Теперь здесь ресторан , который пуст,
поскольку никому не по карману.
А я всё помню аппетитный хруст
тех чебуреков нашего романа.

Мой город, я тебя не узнаю.
Ни улицы, ни воздух и ни души.
Мне страшен этот праздный неуют,
где никому никто уже не нужен.

Мой город, ты стареешь от тоски.
Мы сами не свои под этим небом.
И вывески твои — твои виски,
как сединой, запорошило снегом.

Как будто Бог скрывает все приметы
и заметает прошлого следы.
Влюблённые, бродяги и поэты,
всё уже ваши нищие ряды.

Как мало остаётся тех прибежищ
для наших встреч, приютов и берлог...
Всё изменилось. Только мы всё те же,
и так же ищем сердцу уголок.

Нет уголков. И всё ж они несметны
на карте мира памяти моей,
не стёрты и воистину бессмертны,
как мы с тобой, любимый мой. Ей-ей.

* * *
Кончался дождик. Шёл на убыль,
Последним жертвуя грошом.
И пели трубы, словно губы,
О чём-то свежем и большом.

Уже в предчувствии разлуки
С землёй, висел на волоске
И ввысь тянул худые руки.
Он с небом был накоротке.

О чём-то он бурчал, пророчил,
Твердил о том, что одинок...
Но память дождика короче
Предлинных рук его и ног.

Наутро он уже не помнит,
С кого в саду листву срывал,
Как он ломился в двери комнат,
И что он окнам заливал.

* * *
Лес тонул в жужжании и гуле.
Пробовали горло соловьи.
Травки слабосильные тянули
Вверх существования свои.

А туманы плыли в небе белом,
Чтобы лечь на землю точно в срок.
Каждый занимался своим делом,
Выполняя божеский урок.

Поднимались розовые зори,
Волны тихо бились о корму.
И до человеческого горя
Не было им дела никому.

* * *
Сонно нащупаю тапок.
Тает за окнами тьма.
Тихой крадущейся сапой
Сны покидают дома.

Влагой траву оросило.
Я из окошка смотрю,
Как эта ночь через силу
Переродится в зарю.
Утро – синоним пролога,
С жизнью единых кровей.
Яблоки солнечных блоков
Через авоськи ветвей.

Дня бытовое лекало.
Злоба. Усмешка юнца.
Всё это только начало,
Только начало конца.

* * *
Раньше знали их и птицы, и листва,
А потом их грязью мира с неба стёрло.
Я ищу неизреченные слова,
От которых перехватывает горло.

Сор планеты ворошу и ворожу.
Воскрешаю, как забытую порфиру.
Я их лентою судьбы перевяжу
И отправлю до востребованья миру.

* * *
Диск телефонный. Терпенья зенит.
Ждёшь, задыхаясь, подмоги, совета.
А механический голос бубнит:
"Ждите ответа. Ждите ответа."

Что нам готовит слепая судьба?
Как избежать нищеты и навета?
К Богу, рыдая, взывает толпа.
Ждите ответа. Ждите ответа.

Рвётся письмо к той, кого целовал,
Даль побеждая всесилием света.
В ящике чёрный зияет провал.
Ждите ответа. Ждите ответа.

Всё безответно: волна и листва.
Словно на отклик наложено вето.
Снова на ветер бросаю слова.
Ждите ответа. Ждите ответа.

* * *
"Меня никто не любит, только Бог", –
Она сказала, и меня пронзила
Горючих слов, запёкшихся в комок,
Слепая и бесхитростная сила.

"Молилась я... И Бог мне помогал.
О, если б вам могла то передать я..."
И я училась, точно по слогам,
Неведомой чудесной благодати.
Наука оказалась нелегка.
У каждого в миру своя дорога.
И, слава богу, на земле пока
Мне есть кого любить помимо Бога.

* * *
Меня не обманывали деревья,
Книг хэппи энды, вещие сны.
Зверьё не обманывало доверья,
Птиц предсказанья были верны.

Ни гриб в лесу, ни ромашка-лютик,
Ни родники, что манили пить.
А обманывали только люди,
Которых я пыталась любить.

* * *
Уравнения строк не сходились с небесным ответом.
Не давался мне синтаксис боли и логос тоски.
Ты приснился мне впрок в белом облаке лунного света,
И – где тонко, там рвётся – душа порвалась на куски.

Души белыми нитками шиты, причём наживую.
Их, до нитки обобранных, чуть прикрывают слова.
А любовь – живодёрня. Люблю – стало быть, освежую.
Губ закушенных кровь. И на плахе твоя голова.

Жизнь – ловушка. Ты ищешь лазейку, какой-нибудь дверцы,
Но заводит в тупик бесконечный её лабиринт.
В стенках клетки грудной детским мячиком мечется сердце,
И не знаешь, какой оно, глупое, выкинет финт.


* * *
Лица улиц, троллейбусов морды,
Тишина берегов одичалых,
Воронья оголтелые орды –
Всё вокруг это слово кричало.

Всё об этом – и солнце, и звёзды…
И казались вторичными речи.
Мы вдыхали ворованный воздух
Нашей тайной горячечной встречи.

Жизнь летела беспамятно в осень,
Золотыми фонтанами била.
А слова не нужны были вовсе –
Всё за нас уже сказано было.

* * *
Схожу с ума, как снег в апреле,
Как сходит с курса иль с орбит
Корабль, как кожа с обгорелых
Ступней, когда земля горит.

Схожу, как сходит без рисовки
Загар с убитого лица,
Как – на конечной остановке
Пути без края и конца.

Схожу с ума. Он мне не нужен.
Он мне – как якорь кораблю.
Везувий вспыхнул. Ад разбужен.
Я без ума тебя люблю.

* * *
Запахи, звуки, шорохи, тени
Давних событий, прошлых волнений,
В памяти тая, как облака,
Нас окликают издалека.

Неуловимы и бессюжетны,
В хронике жизни всем не заметны,
Но в глубине сокровенно тая
Неизреченную суть бытия…

Наши земные очарованья,
Там, за размытой временем гранью,
На перепутье и на краю
Не покидайте душу мою!

Памятью детства, памятью крови
В час наш последний слетят к изголовью,
Став на мгновенья до боли ясны,
Запахи, звуки, тени и сны…


* * *
На клеёнке блик играет,
Щеки жаром обдает.
Это свечка догорает,
А не солнышко встаёт.

Стук в окошко поминутный.
Сердце, стихни, наконец!
Это ветер бесприютный,
А не умерший отец.

Кто так, воя и стеная,
Сводит медленно с ума?
Это вьюга ледяная,
А не смерть ещё сама.


* * *
В альбоме старом дремлет времечко,
Где каждым мигом дорожу.
Ещё я маленькая девочка
И за руку тебя держу.

Дрожу над этой фотографией,
Где я ещё пока твоя
И где на фоне печки кафельной –
Вся наша целая семья.

И в доме мирный был уклад ещё,
Ещё церквей не пел хорал,
И незнакомо было кладбище:
Никто ещё не умирал.

* * *
Какое странное посланье…
Скользят туманные слова
И уплывают в мирозданье,
Блеснув прозрением едва.

Глухие завеси сомкнулись.
Строка размыта, неясна.
Мы вновь с тобою разминулись
В дремучих коридорах сна.

Тот шифр моею кровью набран,
Но тщетно силюсь до конца
Я разгадать абракадабру –
Посланье мертвого отца.

Мне не прочесть, и не ответить,
И не дождаться ничего,
И снова биться рыбой в нетях
В тисках сегодня своего.

* * *
За окошком ветра вой.
Мне опять не спится.
Бьётся в стекла головой
Вяз-самоубийца.

Капли падают в тиши,
Разлетясь на части.
Но не так, как от души
Бьют стекло на счастье.

Струи поднебесных вод –
Острые, как спицы.
Сам себя пустил в расход
Дождь-самоубийца.
Как струна, натянут нерв.
Лунный диск нецелен.
Обоюдоострый серп
На меня нацелен.