Лаура уже грелась под солнышком в Кобулети. Солдат спешил на побывку. Студентки и учащийся профтехшколы получили освобождение на дни съемок.

Никогда не передвигался по Грузии железнодорожным транспортом. Не Индия, конечно, но очень похоже. Вагон был набит земледельцами, которые возвращались домой после удачной распродажи в столице, везли мешки с городскими покупками. Толчея неимоверная!

Нас невольно прибило друг другу с одним подполковником. Он тоже, как выяснилось, ехал в Хоби, где служил районным военкомом.

Перестук колес сближает. У него с собой было, по вошедшему в обиход слову сатирика. Мы приняли на душу, несмотря на духоту, – так вроде воздух не казался столь густым...

– Говорят, курорт, до моря – рукой подать, но трудно, – жаловался на судьбу подполковник. – Трудно обеспечить призыв. Никому не хочется покидать родную благодатную землю и трубить в каком-нибудь Заполярье, где бродят белые медведи.

В Хоби он зазывал меня к себе. Я настоял на гостинице. Ссылался на то, что не сегодня-завтра прибудет группа, нужно подготовить для нее номера. Он согласился с моими доводами, подбросил попутчика до двухэтажного местного отеля, помог устроиться.

Вышел его проводить, попрощаться.

– Расстаемся до вечера, – предупредил подполковник. – Видишь справа сооружение? Это ресторация. Между прочим, частная. Ради нас владелец птичье молоко выставит. Так что спускайся сюда часиков в девять.

Немного соснул с дороги. Пробудившись, принял душ, но голова трещала. Поход в ресторацию был в самый раз.

Подполковник углядел меня, как только я вошел в заведение. Широким движением руки указал на просторный стол, за которым сидело несколько офицеров.

– Паша, тебя ждем!

Нас обслуживали по высшему разряду. То и дело подходил хозяин и спрашивал:

– Официанты внимательны?

Как расплачивались, я уж и не помню.

Зато, когда на какой-то день прикатил Лео в собственной “волге” (он держал этот автомобиль в Тбилиси специально для поездок по Грузии, хотя давно жил в Москве) и мы пошли вдвоем ужинать, я был принят в ресторации, точно самый желанный посетитель.

Лео, конечно, понимал толк в мингрельской кухне и заказывал наиболее дорогие блюда, удивляясь почету, которым меня окружила обслуга. Наконец богатый мой режиссер потребовал счет. И был сражен окончательно.

– С Пашиных друзей денег не берем! – безапелляционно заявил хозяин.

– Чем ты его взял? – спросил пораженный Лео, когда щедрый частник отошел.

Но я не раскрыл Бакрадзе тайну своего финансового могущества.

Мой престиж вознесся еще выше после появления в ресторане с Рамазом Чхиквадзе. Это было чуть позже, уже во время съемок.

Рамаз попросил ледяного боржоми. Его в Хоби можно было получить только в этом приватном заведении. Поэтому мы и направились туда. Честно скажу: я присутствовал при Рамазе в качестве стража, дабы он не хватил чего-нибудь крепкого – число съемочных дней сокращено до минимума.

Только ступили с Чхиквадзе под входную арку, как нас из-за стойки бара заметил хозяин. Мигом перескочив через ограждение, он бросился навстречу с блаженной улыбкой на устах.

– Батоно Рамаз, батоно Рамаз? – восклицал ресторатор, точно не веря глазам своим. Лицезреть живого Чхиквадзе несомненно было для него величайшей радостью.

Я попросил боржоми из холодильника. Ледяная бутылка тотчас была выставлена, и в ту же минуту содержимое ее уже пузырилось в запотевших фужерах. Рядом, – я и не уследил, каким образом, – появилась и другая бутылка – с баснословно дорогим коллекционным коньяком. Ловко хлопнув пробкой, хозяин наполнил ароматной жидкостью три пузатые рюмки. Поняв, к чему идет дело, друг Паша запротестовал:

– Нет, нет, у нас напряженная работа!

Но наш соблазнитель не отставал:

– Батоно Рамаз, только по одной! Детям и внукам буду рассказывать, с кем пил!

И мне не хватило характера...

Тот съемочный день выдался успешным и закончился грандиозным банкетом, в котором участвовало чуть ли не все село. Непьющий оператор Гена Мякишев снял и пир. И кадры веселья не испортили ленты...

Для меня же этот пир обернулся болезнью – пищевое отравление. Наутро залег в гостинице с высокой температурой. Заметив мое отсутствие на очередной съемке и выяснив, что со мной, сельчане прислали ко мне целую делегацию и ведро буйволиного мацони.

– Оно целебное, Павел Семенович, – заботливо объясняли сердобольные жители Саджиджао, – попьешь – и будешь здоровый...

Трое суток я питался исключительно кислым молоком буйволицы, и хворь как рукой сняло.

Деятель общепита – знаток и ценитель театрального искусства. Чаеводы в роли лекарей. Ну, как не умилиться новым мингрельским друзьям?..

Исчерпан запас плёнки. Выразительные эпизоды, будто ненароком увиденные в Кобулети и Саджиджао нашим ведущим и остроумно им прокомментированные, уложены в коробки. Настал черед теперь уже прощального ужина.

На нем упились все, кроме режиссера и меня. Лео хитро уклонялся от требований тамады “пить до дна”, незаметно сливал спиртное в стоящую рядом кадушку с пальмой. Я мог после недавнего отравления оставаться трезвым на законных основаниях.

И как это было кстати! На обратном пути пытался сесть за руль автобуса вместо в стельку пьяного шофера. Тот не желал уступать рабочее место, утверждая, что он в полном порядке. Тогда мне пришлось устроиться рядом. Так мы и ехали, вцепившись в баранку вдвоем. Без моей страховки угроза свалиться в текущую параллельно дороге бурную горную речку была вполне реальной.

Утро в гостинице. Долго приходим в себя, измотанные неделей напряженных киношных трудов. Венчающая их попойка позволила немного расслабиться, но усталости не убавила.

В Тбилиси отбыли поздно. Впереди двигалась “волга” режиссера. В ней разместились наши герои и мы с Ольгой. Когда высадили в Кобулети Рамаза и Лауру, – не пропадать же недоиспользованным путевкам – легковая машина пошла резвее, оставив далеко позади неуклюжий автобус.

Ночь застала нас на перевале. А тут еще дождь. Потоки воды, скатываясь с придорожных утесов, заливали узкую полосу асфальта. Лихой водитель Лео, изменяя себе, вез нас с величайшей осторожностъю. И все-таки невозможно было избежать заносов на поворотах, а значит и роковой случайности.

– Давайте остановимся, Леонид Петрович, – предложила Оля. – Переждем грозу.

– Можно и ночлег где-нибудь найти. Тут же кругом населенные пункты, – высказался я.

Вдруг потоп кончился – хляби небесные истощились. Бакрадзе плавно свернул на обочину, выключил двигатель.

– Выйдите, передохните, подышите озоном, – посоветовал он пассажирам, но сам “волги” не покинул.

Погуляв, размяв ноги, я минут через десять вернулся к авто и в свете все еще вспыхивающих зарниц обнаружил партийного Бакрадзе молитвенно шевелящим губами и творящим крестные знамения. Он не медитировал, он смиренно, как истинный христианин обращался к Господу.

“Э-э, да он верующий...” – осенило меня. Я и раньше замечал: у него есть Бог в сердце. Только уж очень непоследовательной была его приверженность благому духу. Он мог быть чутким и добрым, а мог – грубым и бесчеловечным, бывал щедрым, но и расчетливо-мелочным со склонностью к обману, заботливым товарищем и вместе эгоистичным, думающим только о себе барином. Мы потом не раз сталкивались с ним из-за этих противоречивых его свойств. Больше всего меня задевало то, что, пока я был нужен ему, души во мне не чаял, всячески обхаживал, но лишь закончили картину, которую очень хорошо приняли и на студии и на Центральном телевидении, я точно перестал для него существовать.

Когда, к великой моей печали, перестал существовать он, и не фигурально – на самом деле, когда ушел навсегда, вдова Лео Натэла позвонила и сказала, что хочет отдать общие наши фестивальные призы тому, кто завоевывал их вместе с мужем.

– Нет у нас общих призов, – возразил я.

– А вы приезжайте – посмотрите.

Поехал и обнаружил две весьма почетных награды, о существовании которых даже не подозревал: Лео скрыл от меня факт их присуждения. Щадил мое самолюбие? Ведь фамилия подлинного автора этих фильмов нигде не значилась...

Двусмыслен статус “негра”. Делаешь за другого престижную работу, числясь всего лишь ассистентом режиссера в каком-то никому не ведомом трудовом соглашении. Не фигурируешь в титрах, хотя в действительности являешься и сценаристом и режиссером-постановщиком.

На студии недоумевали, что меня заставляет мириться с такой ролью. Лео глухо скрывал, что привлек к производству картины вчерашнего отъезжанта.

При новом директоре Чабуа Амирэджиби что-то, видимо, всплыло, иначе как объяснить то, что произошло дальше. Чабуа – бывший многолетний зэк, теперь же – известный писатель, был тесно связан с московским литературным миром. Оттуда и просочился слух.

Так вот, являюсь я в кабинет Амирэджиби после срыва плановой смены.

– Чабуа Ираклиевич, сил моих больше нет бороться с неэффективностью некоторых студийных служб.

– Кто ты собственно такой? – сорвался в крик всегда респектабельный Чабуа. – Вон! И чтоб ноги твоей здесь не было!.

Выскочил в приемную и, не говоря никому ни слова, покинул и здание и территорию кинофабрики. “Быстрей в кассу аэрофлота – только бы купить билет. Больше здесь меня никогда не увидят!” – разогревал в себе обиду, а сам во всю прыть бежал в спасительное агентство.

До сих пор не ведаю, каким образом Лео узнал об инциденте. Но он перекрыл все пути к бегству.

– Паша, не пори горячку! Главное – закончить фильм. Ну, мало ли что может ляпнуть начальство?..

– Пусть извинится твое начальство, тогда останусь.

– Хорошо, я поговорю с Чабуа.

Не уверен, было ли у них объяснение, мне же Лео доложил:

     – Просил передать, что сожалеет о случившемся.

     – Что ж он сожалеет заочно? Оскорблял не с глазу на глаз – при сотрудниках.

     – Ты слишком многого хочешь... Он ведь князь и мировая знаменитость!

 Я смолчал в ответ. Да почему-то вспомнились столичные разговоры, будто Амирэджиби не сам писал “Дату Туташхия”, который его прославил, а нашел талантливую литобработчицу – редактора журнала “Новый мир” Инну Борисову – не один я ходил в “неграх”. Версию подтвердил через двадцать с лишним лет второй и последний роман этого автора “Гора Мборгали” – литература совсем другого уровня...

 Ты тоже испила горькую чашу. Приняли корректором в “Савраску” – “Советскую Россию”. В Союзе же писателей не восстанавливали, хоть давно подала туда заявление.

“Судьба предоставила мне достаточно времени для спокойного и трезвого раздумья”, – начиналось оно. Далее следовало: “Я поняла, что связана с Родиной, с русской советской поэзией, с товарищами-поэтами связью поистине неразрывной. Я перечитала биографии и стихи Марины Цветаевой, Константина Бальмонта, Игоря Северянина, Саши Черного и других русских поэтов, волею судеб оказавшихся в эмиграции, и все они говорили мне одно и то же; я должна жить и творить тут, дома, а не где-то там, на чужбине. Большое влияние на меня оказали коллеги-писатели...

Оставшиеся мне годы, много их или мало, хочу работать в русской советской литературе честно, активно, в меру отпущенных мне способностей”.

На руководство писательской корпорации заявление не произвело нужного впечатления. И я решил обратиться к Феликсу Кузнецову – первому секретарю московского отделения. Мы немного сблизились когда-то в Коктебеле, пася играющих вместе маленьких дочек, по-товарищески перешли на “ты”. Он ставил себе в заслугу и даже гордился тем, что в свое время приветствовал дебют Александра Солженицына в литературе.

После, встречаясь эпизодически, вели разговоры, которые можно было счесть и доверительными. Так, возвратившись из поездки в Канаду, где у него были контакты с послом Александром Яковлевым, Феликс рассказывал удивительные вещи. Раньше Яковлев занимал крупный пост в ЦК партии. Неосторожно выступив со статьей “Об историзме”, он обрек себя на опалу и был отправлен в почетную ссылку за океан. Не знаю, чем Феликс вызвал посланника на откровенность, не знаю, какой тот располагал конфиденциальной информацией, но мой приятель был воодушевлен: по словам Яковлева, очень скоро в нашей стране грядут чрезвычайно важные перемены. До Горбачева и перестройки оставалось ровно шесть лет...

Позвонил Кузнецову домой.

– Приезжай в союз, я предупрежу секретаршу. – И назначил время.

Принимал как большой начальник – вместо рукопожатия кивок.

– Феликс Феодосьевич... – начал я.

– Только давай, Павел, без обиняков, – перебил он меня.

– Что вы Тамару терзаете – тянете с восстановлением? Если она в чем и виновата, то лишь в том, что любит мужа. Все затеял я. И еврей – тоже я. Мне и отвечать...

– Хорошо, что пришел, откровенно изложил, как обстоит дело. Это будет учтено при рассмотрении ее заявления.

Долго еще вопрос висел в воздухе. Наконец, собрали заседание секретариата. На него вызвали Тамару.

– Россия – не вокзал! – укорил жену поэт Владимир Костров.

Его поддержали и другие рьяные патриоты. И заклеймили бы предательницу, если б их не осадил Кузнецов. Подействовали мои признания...

 Может, и не возвратили бы Тамаре писательского билета, если б не возникли новые обстоятельства. Сокурсник жены – чудесный тонкий прозаик, автор замечательных рассказов Юрий Казаков отдал годы переводу на русский язык романа “Кровь и пот” казаха Абдижамила Нурпеисова. Рассказы свои забросил, деньги зарабатывал.

 – Я на этот гонорар дачу в Абрамцеве купил, – радовался Юра. – Слава Богу, участок большой! Ты учти, Паша, – наставлял он меня, – без земли в голод не спасешься. А голод обязательно будет. Надо бы и вам с Тамарой обзавестись усадебкой.

 Благодаря казаковскому переводу Нурпеисов получил Госпремию СССР. Теперь у Юры отбою не было от предложений националов переписать их по-русски.

 Киргиз Шукурбек Бейшеналиев проявлял особую настойчивость. Что делать? Надоело Юре переводить, да хотелось помочь сокурснице, которая нуждалась в заработке. Потому он и позвонил Тамаре:

 – Давай, старуха, вместе перетолмачим сей двухтомный фолиант. Вдвоем мы быстро это провернем...

 Издательство “Советский писатель” заключило договор с обоими переводчиками и выплатило аванс – двадцать пять процентов.

 Никто не ждал такого горя: Юрий Казаков скоропостижно умер, не дожив до пятидесяти шести лет.

 Только теперь поняли и оценили, какого прозаика потеряла русская словесность. Жаль, что последние годы недолгой жизни он потратил на чужое вместо того, чтобы писать свое...

 Юра не успел прикоснуться к бейшеналиевскому подстрочнику. Неподъемный труд свалился на Тамару.

 Роман “Стальное перо” повествовал о полной злоключений судьбе манасчи – национального киргизского сказителя. Действие начиналось задолго до революции и заканчивалось чуть ли не в наши дни. Дилогия претендовала обернуться эпопеей. Сам Шукурбек, помимо литературных должностей, занимал в Киргизии номенклатурную должность председателя Комитета защиты мира. Но, в отличие от других литературных бонз, обнаружил себя человеком благодарным. Бывая в Москве, навещал нас в Текстильщиках, не скупясь на подарки. Узнав, что я больше пяти лет прожил в соседнем с его родиной Казахстане (казахов не случайно, не делая разницы, раньше называли киргизами), со мной Шукурбек разговаривал как с земляком. Мы обсуждали с ним общие для двух народов приметы быта и психологии. В его произведении эти особенности национальной жизни были прописаны подробно и тщательно.

Видимо, Бейшеналиеву не давала покоя мысль, что переводчица у него хорошая, только не помешала бы судьбе русской версии романа история с несостоявшимся отъездом. И как-то он обмолвился:

– Пытаюсь что-то сделать для восстановления Тамары в Союзе писателей. Попросил Володю Александрова, – он помощник Сергея Владимировича Михалкова, – походатайствовать перед шефом о поддержке. Его слово всесильно...

Может быть, и эти старания ничего бы не дали, если б не поход в ЦК КПСС Маргариты Иосифовны Алигер. С ней не было короткого знакомства. О Тамариных злоключениях она услышала от нашего близкого друга Лидии Борисовны Либединской. Мужественная Алигер бросилась к партийным идеологам, одним из которых был и ее последний муж Игорь Черноуцан. Раздался звонок со Старой площади. И все решилось. Не без закавык и издевательств, но решилось.

Состоялось новое судилище уже на более высоком уровне – в писательском союзе России. Оправдательный, не без хулы вердикт был, наконец, вынесен, многотиражка “Московский литератор” 23 апреля 1982 года опубликовала сообщение об этом, приведя текст уже цитированного заявления жены.

Как же я удивился, когда  Юрий Дружников воспользовался заметкой, чтобы разразиться обличительным письмом через израильскую русскоязычную газету “Наша страна”. Он копил негодование до середины августа. И обрушился на бедную Тамару с такими инвективами:

“... понятно ли Вам за что именно Вас восстанавливают? Может быть, за литературные заслуги? О них речь не идет. Вас вернули в лоно Союза писателей за другое, за то, что Вы оказываете помощь в деле сокращения эмиграции. Вы помогаете ОВИРу доказать: эмиграция, якобы, сокращается не сверху, а снизу, евреи больше ехать из СССР не хотят”.

Поистине бессовестный и немилосердный поступок совершил сей радетель за свободу выезда! Зачем было ему передергивать факты? Мне, больше всего пострадавшему, первому и судить, сколь несправедлив поклеп Дружникова. Несдобровать бы автору “Открытого письма Тамаре Жирмунской”, да слишком поздно оно дошло до меня – Дружников уже укатил в Соединенные Штаты Америки.

Стремление любыми средствами приобрести политический капитал, а заодно каким-никаким гонорарцем разжиться атрофирует нравственность…

Меж тем Лео Бакрадзе надел мне на шею новое ярмо.

 Приближалось двухсотлетие Георгиевского трактата, по которому Грузия, теснимая с двух сторон Персией и Турцией, вошла в состав Российской империи, ища спасения под крылом православной соседки. Договор, заключенный в 1783 году, лишь оформил давнее тяготение друг к другу единоверных стран. Еще сын владимирского князя Андрея Боголюбского – Юрий был женат на той самой царице Тамаре (Тамар), что воспета в народных песнях. Брак, правда, продолжался недолго: муж обнаружил гомосексуальные наклонности и стойкое пристрастие к вину.

Распад династического супружества не мог не омрачить отношений. Но к концу восемнадцатого века казус забылся. Необходимость заставила грузинского монарха Ираклия II подписать соглашение c представителем Екатерины Великой генералом Павлом Потемкиным, родственником фаворита. Грузия сохраняла свой суверенитет. Царствующему дому оставлялось право престолонаследия, содержания собственной армии, чеканки монеты. Россия получила возможность беспрепятственно перемещать войска по всей грузинской территории и приняла на себя обязательство защищать ее от внешних врагов.

Генерал смог выделить для этой цели один-единственный батальон. Потому-то всего через три года шаху Ага-Магомету удалось овладеть Тбилиси, сжечь дотла и увести в плен десятки тысяч его жителей. Красивые грузинки были проданы персами в многочисленные стамбульские притоны.

Союз, провозглашенный в станице Георгиевской, в 1801 году бесцеремонно и вероломно нарушил другой Павел, неуравновешенный сын Екатерины. Грузинские цари утратили трон, Грузия – независи­мость. И еще почти сто двадцать лет, до Октябрьского переворота дожидались ее в Сакартвело, чтобы снова потерять менее, чем через три года – до самого распада Советского Союза.

Но тогда, в канун двухвекового юбилея трактата, а иначе и не называлась дата, которую намечалось отметить с необычайной помпой, намерение создать большой документальный фильм, посвященый историческому событию, казалось вполне естественным. Ведь все народы, как твердили наши историки, присоединялись к России добровольно и все благодарили за это счастье.

Заказ достался Бакрадзе, потому что после “Семьи” он прослыл мастером крупных форм, наделенным редким умением очеловечивать пропагандистскую жвачку. И опять заартачился Гуревич, не желая потрафлять Софье Власьевне. И снова Лео вспомнил меня.

Я уже говорил, что с окончанием первой картины перестал для него существовать. Тут ему пришлось восстанавливать контакт. Старался, улещивал, как мог, извинялся. Вдвое против прежнего увеличил гонорар, что, впрочем, составляло только половину того, что причиталось автору.

Согласился я не без колебаний: другой, легальной работы все еще не давали.

Не однажды потом раскаивался, что впрягся, однако, воз надо было везти. И тянул его честно и в полную меру сил и способностей.

Прежде, чем садиться писать сценарий, следовало окунуться в прошлое, в бездну событий и фактов – два столетия. Тогда-то я и начал изучать историю Грузии.

Еще труднее было найти современный материал, от которого не разило бы откровенной конъюнктурой. Не убежден, что всегда получалось, но старался, как только мог.

Вот название отыскал легко. Перечитывал Тициана Табидзе в переводе Бориса Пастернака и выделил чеканную строку – “Единой Отчизны звучанье”. Мне она показалась подходящей, выражающей сверхзадачу фильма. В искренности двух великих поэтов сомнений не было...

В действительности содружество двух стран складывалось сложно, в бореньях противоречивых интересов. Сознание общего Отечества появлялось, конечно, не у всех грузин. Но те, кто проникался им, были беззаветными патриотами. Достаточно вспомнить Петра Ивановича Багратиона, смертельно раненного в битве при Бородине. И таких людей было немало и в минувшем и в настоящем. Их надо было только отыскать.

Если главными в картине представлялись связи Грузии и России, то чем же это подтверждать, как не личными взаимоотношениями людей?

Грибоедов и Нино Чавчавадзе... Страсть российского посланника и грузинской юной княжны не менее пронзительна, чем чувства знаменитых романтических пар: Тристана и Изольды, Петрарки и Лауры, Ромео и Джульетты. Памятник Грибоедову на набережной Куры в Тбилиси горожане шутливо-ласково прозвали “Наш зять”. Овдовев через год и два месяца после раннего замужества, Нино похоронила прах мужа на священной горе Мтацминде.

На могиле написала теснящие сердце слова:

 “Ум и дела твои бессмертны в памяти русской,

 Но для чего пережила тебя любовь моя?”

 Нино Чавчавадзе-Грибоедова в одиночестве провела свой короткий век,

умерла пятьдесят девять – заразилась, самоотверженно ухаживая за больны холерой.

После кончины, как завещала, положили ее рядом с мужем.

  Пытался в наше время обнаружить примеры чувства подобной же высоты.       Параллель была бы очень выигрышной. Прослышал об одной такой паре – Вере Александровне Давыдовой и Дмитрии Семеновиче Мчедлидзе. Несколько раз навестил стариков.

Они давно оставили оперные подмостки, преподавали вокал. Многие их ученики стали прекрасными певцами. Маквала Касрашвили –  звезда Большого театра.

Там же когда-то блистали в молодости и супруги. Давыдова – народная артистка РСФСР, многократный лауреат Сталинской премии, славилась не только редкостной красоты голосом. Она и сама была красавицей. И тонкой драматической актрисой к тому же.

Мчедлидзе обладал сильным бархатного тембра баритоном.

Баритон и меццо-сопрано вместе учились в Ленинградской консерватории. В студенческие годы возникла и взаимная привязанность, которая сохранилась до глубокой старости.

Одно обстоятельство омрачило жизнь этой семьи: в Давыдову влюбился Сталин. Находящийся рядом, поющий на той же сцене Мчедлидзе мешает планам вождя. Отправил в Грузию – художественным руководителем Тбилисского театра оперы и балета имени Палиашвили.

Подчиниться всесильной воле? Нет. Вера Александровна хватает маленького сына Рамаза и тайно уезжает к Дмитрию Семеновичу.

Дальше - опала. Больше никогда не пела в Москве. По всесоюзному радио запрещены передачи ее записей.

Обоих строптивых певцов минуют отличия и награды.

Консерваторские профессора показали мне пожелтевшие фотографии, на которых он и она в разных партиях в расцвете таланта. Аида-Давыдова была замечательна. Я наслаждался звучанием довоенных шедевров Давыдовой. Нашел в архиве кадры кинохроники, где Вера Александровна снята в роли Кармен. Читал пожухлые газетные вырезки с рецензиями. Монографию, посвященную своему творчеству, Давыдова подарила мне на память.

Написал в сценарии впечатляющий эпизод об этой удивительной чете. Лео уперся:

– Снимать не будем!

– В чем дело? Почему?..

– Не будем – и все.

– Так хоть объясни причину.

Лео отмолчался, и переубедить его не удалось.

Через годы донеслась молва о выходе в Лондоне бульварной книги, где утверждалось, что Давыдова была-таки любовницей “кремлевского горца”. Говорили, чтиво получилось неприличное. И есть ли там доля правды, не знаю.

Но стало понятно, почему Бакрадзе был против: мужская солидарность, помноженная на национальную. Как-никак Иосиф Виссарионович пытался попрать или даже попрал супружеские права соплеменника. А для грузина – это позор.

Извлек из забвения еще трех старцев, которые сооружали первый БАМ, что в начале тридцатых затеял НКВД. Магистраль от Байкала до Амура пробивали преимущественно заключенные, и то считалось государственным секретом. Выдашь – сам попадешь за колючку. Даже через многие годы наши первопроходцы помалкивали, что рядом с ними, тогда молодыми инженерами, выпускниками Тбилисского института железнодорожного транспорта, и под их началом работали подневольные люди.

Старцы не сказали, а я не знал. Непростительное неведение...

Представлялось многообещающим протянуть сюжетную нить между обеими стройками, и я ухватился за эту идею. БАМ при Брежневе гремел на всю страну. Каждая республика посылала туда свои отряды. Был и грузинский. Он торил путь между станциями Ния и Икабья. Руководил Герой Социалистического Труда Анзор Гвалишвили.

Съемочная группа собралась в экспедицию, прихватив с собой первопроходцев. Не понаслышке знакомый с трудностями сибирских перелетов, я заставил Лео упредить наше появление в тех краях радиограммой замминистра гражданской авиации. Второй по рангу небесный начальник приказал повсеместно сажать нас на “борт” первыми.

Приземлились в Чите. Отсюда надо было добираться до Чары. И тоже по воздуху. Ждем день, другой, третий. Никого не выпускают – непогода.

Наконец, наступил просвет. Погрузились со старцами и аппаратурой. Небольшой самолет стлался над тайгой. На прогалинах лиловелел багульник.

Садились на грунтовой в выбоинах аэродром. Лужи кое-как присыпаны речной галькой. Глянул в иллюминатор, и дух захватило: из-под колес с шумом и грохотом во все стороны – струи воды вперемешку с камнями и грязью. Чудо, что мы уцелели, грохнувшись оземь.

Встретили нас с кавказским размахом. Поили, кормили прозрачной от жира жареной рыбешкой хариусом. Охотно рассказывали о себе, показывали свою работу и быт. Договорились с Анзором о торжественном вбивании “золотого костыля” – символической стыковке двух сомкнувшихся участков БАМа. Каждый из дедов, поднатужившись, ударил кувалдой по макушке стального, выкрашенного желтой сусалью крепила. На торжестве выступали строители, старики вспоминали свою молодость, отданную упрямому государству, которое во второй раз на их веку соединяло несоединимое.

Как подсчитали впоследствии дотошные экономисты, одиннадцать миллиардов еще догайдаровских рублей угрохали на новый БАМ. А сколько сил и здоровья, сколько жертв?..

Только магистраль оказалась никому не нужной. И теперь безлюдеет, медленно разрушается.

Возвращаясь в Москву, мы опять засели в Чите. Здесь скопилась тьма отпускников-военных и другого народа, спешащего на отдых через столицу. Ни с востока на запад, ни с севера на юг у нас не проедешь, минуя ее, любимую. Лео размахивал перед начальственными носами дубликатом РД - радиограммы замминистра. Мест на “бортах” все равно не было.

Жили в аэропортовской гостинице под нестерпимый рев самолетных турбин и двигателей, проедали последние деньги. Один из стариков заболел. Но первый предоставленный нам билет Лео взял себе.

– Из Москвы легче будет давить, чтоб отправили группу, – сказал он в свое оправдание. – Паша, остаешься за старшего.

– Ты не можешь бросить меня с тремя старцами на руках! Им вместе двести пятьдесят лет. Режиссер, как капитан – корабль, должен покидать киноэкспедицию последним!.. – Тут я сорвался на крик: – Ты дешевка – не моряк! – Среди приднестровских пацанов, одним из которых я был и остался, это выражало крайнюю степень презрения.

Лео обиделся... и упорхнул. В конце концов улетели и мы, причем, без его содействия.

Наши отношения – снова вдрызг. До завершения картины общались по необходимости, а потом разошлись, как мне казалось, навсегда.

Сознавал: надо во что бы то ни стало легализовать свою фамилию, появиться в титрах, на страницах печати, иначе не прожить. Но где, в чем  то средство, что позволит пробиться?..

Приближалось сорокалетие Сталинградской битвы. У меня же хранились воспоминания генерал-полковника артиллерии Г. В. Полуэктова. Там была и глава о нем – о самом кровавом сражении Второй мировой войны. Решил: попробую опубликовать.

Почему мемуары Георгия Васильевича оказались в моем распоряжении - отдельный сюжет. В начале семидесятых, после фильма “Родимцев”, я получил предложение написать сценарий о Пятой гвардейской армии. Тридцать второй родимцевский корпус входил в эту армию, а его командующий справедливо считался героем из героев среди сталинградцев.

Выбор был остановлен на мне, потому что ветеранам понравилось то, что я сделал.

Против выступил важный чиновник из Российского кинокомитета Рябинский. Его отлуп объяснялся просто: мы узнали друг друга еще в те далекие кишиневские времена, когда он состоял тренером по легкой атлетике и мужем Гали, нашей университетской чаровницы. Брак этот не по-хорошему распался. Рябинского потянуло назад, в Ленинград, поближе к институту физкультуры, который ему довелось закончить. Может, так бы до пенсии и натаскивал спортсменов, но во второй раз женился на даме из партноменклатуры. Открылась дорога на телевидение. Оттуда - в кинематограф. Карьера была обеспечена. А что он понимал в кино?

Да, опасно быть посвященным в сомнительные жизненные перипетии стоящего над тобой начальства.

Кинобоссу не пристало менять гнев на милость, но двух прославленных полководцев – Родимцева и Жадова не проигнорируешь: меня утвердили сценаристом. В этом случае. Реванш был взят в следующий раз.

Генерал армии Алексей Семенович Жадов, который командовал Пятой гвардейской от Сталинграда до Праги, ревниво следил за ходом работы. У него был опыт общения с пишущими людьми. Дочь его очаровательная Лариса, вопреки воле отца, вскоре после победы вышла замуж за Семена (Сарика) Гудзенко. Боевой офицер, весь израненный на войне, и талантливый поэт не устраивал тестя лишь потому, что был евреем. Могу предположить: тут сказались злоключения Жадова из-за собственной фамилии. Я рассказывал о них в первой части книги.

Вторым мужем Ларисы был Константин Симонов. Этого зятя Алексей Семенович уважал.

– Вечный труженик, – одобрял его строгий, скупой на похвалы генерал армии, – все пишет и пишет. – Павел Семенович, - неожиданно предложил Жадов, – вы не будете возражать, если я покажу ваш сценарий Константину Михайловичу?

– Что вы, Алексей Семенович! Сочту за честь.

Прошло несколько дней. В одно прекрасное утро – звонок от Жадова:

– Я сейчас говорил с Симоновым. Сценарий он прочитал. Не занимайте телефона. Константин Михайлович хочет лично высказать вам свое мнение.

Аппарат висит на стене прихожей, у двери в нашу густонаселенную коммуналку. Прошу жильцов повременить с телефонными разговорами – в течение пятнадцати минут должен позвонить Симонов. Это производит впечатление. Только бы со стороны никто не вторгся...

Желанная трель.

– Здравствуйте, Павел Семенович. Симонов на проводе, Константин Михайлович. Ознакомился с вашим сценарием. Добротная вещь. Может получиться хороший фильм. – По-дворянски грассирует, голос тих, но внятен.

– Спасибо, Константин Михайлович. Как всегда, многое зависит от режиссера...

– Если понадобится помощь, связывайтесь со мной или моим литературным секретарем Ниной Павловной. Запишите, пожалуйста... – Далее следовало два телефонных номера.

К Симонову за содействием обращаться не пришлось. Авторитетный отзыв человека, хорошо знающего и войну, и документальное кино, – он к тому времени уже был автором таких картин, как “Если дорог тебе твой дом” вместе с Василием Ордынским, “Гренада” и “Чужого горя не бывает” – с Романом Карменом, вынашивал идею “Солдатских мемуаров”, – очень поддержал меня и режиссера Евгения Гинзбурга.

Когда снимали Героя Советского Союза генерал-полковника Полуэктова, в чьих руках на полях сражений была вся огневая мощь Пятой армии, скромный и, как большинство артиллеристов, интеллигентный Георгий Васильевич грустно сказал:

– Нечем стало жить...

В послевоенные годы он состоял заместителем у главкома стратегических ракетных войск маршала Москаленко, затем – начальником академии. Выход на пенсию выбил его из колеи.

Я посоветовал Полуэктову засесть за воспоминания.

– Многим, мне кажется, будет интересно прочитать про крестьянского парня, который стал трехзвездным генералом и военным академиком, – был мой последний довод.

– Столько уж издано! Стоит ли множить?.. – возразил Георгий Васильевич.

А через пять лет все же разыскал советчика по телефону.

– Приезжайте, Павел Семенович. Хочу показать, что накропал – вы подбили...

Выбираюсь к Полуэктову в проезд Серова. На письменном столе – высокая стопка бумаги – с полтыщи плотных листов. Начинаю просматривать. Где стариковским слабым почерком, где на машинке – текст мемуаров.

– Поздравляю, Георгий Васильевич, с завершением большого труда!

– Рано поздравлять. Ознакомьтесь сначала, скажите, получилось ли. Извините, что не все перепечатано – не успела дочка. Да не терпится услышать ваше суждение.

– Хорошо, прочитаю. Вроде разобрать можно...

Сочинение Полуэктова подкупало очень личной доверительной интонацией, точностью наблюдений, решимостью рассказать правду, какой бы горькой она ни была. Вместе с тем местами оно выглядело сыроватым, требовало редакторской выделки. Об этом я сказал Полуэктову при следующей встрече.

– Вот вы, Павел Семенович, и доведите мою писанину до ума. Только вперед определите, сколько стоит ваш труд. Я выдам аванс, чтоб не отвлекались на другое.

– Как раз другим и занят... Да и сколько могло бы это стоить, не знаю.

– Поймите, я выложился до дна. Без вас мне нипочем не справиться...

В нашем издательстве “Картя Молдовеняскэ” за литературную обработку одного печатного листа платили, кажется, сорок рублей. Полуэктов удивился мизерности ставки и, смущаясь, выложил восемь сотен в счет будущего вознаграждения.

– Уж вы, Павел Семенович, не отказывайте старику. И грамотную машинистку, пожалуйста, найдите. Затраты возмещу.

Стыдно было бы отмахнуться от просьбы Полуэктова. Выдалось свободное время – засел за манускрипт. Два месяца вытягивал. Когда ж передал его генералу, выправив и перебелив, тот удовлетворенно признал:

– В каждом деле важен профессионализм! Теперь можно и в Воениздат нести.

Собираюсь в командировку на Урал – звонок Полуэктова – младшего. Мы знакомы через отца – Юрий Георгиевич воевал, хотя между нами лишь пять лет разницы: убежал на фронт под Сталинград подростком, был сыном полка, потом закончил курсы младших лейтенантов. Теперь он – ракетчик, полковник Генштаба.

– Павел, батя в госпитале.

– Что-то серьезное?

– Ежегодная профилактика. Завтра еду в Архангельское. Может вместе?. .

– А удобно?

     - Его пожелание.

Входим на другой день в палату, нагруженные гостинцами. Полуэктов, естественно, в одноместной – положена по чину. В постели, но бодр и весел. Общаемся. Рассказываем свежие новости, анекдоты. Среди шуток Георгий Васильевич неожиданно посерьезнел.

– Если что со мной случится, в том, что касается рукописи, оставляю вас обоих моими душеприказчиками.

Предчувствие? Находясь в Свердловске, узнал о скоропостижной кончине генерала, но на похороны не поспел...

Ранней весной отправились на Кунцевское кладбище. У нас нет добрых вестей для души Георгия Васильевича. Уже получена рецензия – рукопись отклоняется. Безвестный генерал-лейтенант вменяет автору в вину, что его воспоминания расходятся с официальной трактовкой важнейших событий Великой Отечественной войны, а исправлять ошибки некому: так распорядилась смерть.

Минет несколько месяцев, и безвременно умрет Юрий Полуэктов. Я остался единоличным распорядителем мемуаров генерала.

Глава, которую рассчитывал напечатать первой в связи со сталинградской датой, была предложена журналу “Новый мир”. Редакции глава понравилась. Ей придумали название – “Записки фронтового артиллериста”. И отправили в типографию.

В январском номере за 1983 год “Записки...” увидели свет. И немедленно разразился скандал. Причина? Заключительная фраза краткого редакторского предисловия: “Публикацию подготовил П. С. Сиркес”.

Меня срочно вызвали в отдел публицистики.

– Почитайте, Павел Семенович, что мы получили в связи с представленными вами воспоминаниями генерала Полуэктова... – ледяным тоном говорит сотрудница уважаемого мною издания и передает возмущенное послание члена ССП, Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР, гвардии полковника, доктора технических наук Марка Лазаревича Галлая. Сверху пометка: “Копия – Союзу журналистов Москвы”.

Что же вывело из себя такого мужественного, стойкого и закаленного в авиационных терниях товарища? Двадцать два года искал он злостного литературного вора, который украл целые абзацы из его повести “Испытано в небе”. Не удивительно, что произведение Галлая преподнес читателям “Новый мир” – оно того стоило. Странно, что он пригрел и виновника плагиата... И этим похитителем чужого творческого достояния оказался никто иной, как гражданин, который до сих пор скрывался от справедливого возмездия и теперь, наконец, найден. А дело в том, что в книге, изданной в молдавской столице, бдительный пилот обнаружил свою узурпированную интеллектуальную собственность. Кишиневская книга называлась и, возможно, посейчас не переменила титла, “Группа “Меч”” - все правильно: кавычки в кавычках. На обложке стояло имя автора – Герой Советского Союза Игорь Середа. Содержание недвусмысленно раскрывало биографию отважного мемуариста: летчик-истребитель, воевал под командованием трижды удостоенного геройского звания Ивана Кожедуба, дослужился до майора, демобилизован по ранению.

Летчик у летчика беззастенчиво позаимствовал куски отмеченной неповторимой индивидуальностью прозы?.. Галлай слабо в это верил. Но все же написал Середе, предлагая объяснить прискорбный факт.

Профессиональная прозорливость не подвела Марка Лазаревича. Ответ Середы гласил, что злополучные абзацы были, видимо, самовольно перенесены редактором в отсутствие ничего не ведающего аса.

Заглянув в выходные данные, Галлаю удалось узнать фамилию, редактора – П. Сиркес. И не поленился борец за честность снова взяться за перо, на сей раз адресуясь к издательству и требуя примерно наказать вороватого сотрудника. Увы, вместо ожидаемого, на бланке, сообщения о принятых мерах Кишинев прислал отписку, что означенному П. Сиркесу, который, к счастью, уволился из издательства, удалось скрыться в неизвестном направлении.

Увидев после десятилетий поисков, что П. Сиркес пробрался на страницы журнала, с которым он плодотворно сотрудничал, Галлай смог довести начатое до неминуемой кары. “Новому миру” надлежало, как считал Марк Лазаревич, навсегда отказаться от моих услуг, Московскому отделению Союза журналистов – изгнать меня из рядов.

Передо мной бесхитростная “Группа “Меч””.

На титуле - автограф: “Павлику Сиркесу, сделавшему многое, чтобы книга стала лучше – от души. Игорь Середа. 22 января 1961 г”.

Нужны ли здесь комментарии?

Я был причастен лишь ко второму изданию “Группы”. Вызвал директор, представил Середу:

– Наш Герой. Собираемся выпустить новый, дополненный вариант книги. Помоги. – И вручил скромный томик с вложенными в него страницами машинописных вставок.

– Как прочитаю, сразу вам позвоню, – обнадежил я сочинителя, по себе зная, как нетерпеливы пишущие.

Красноватое лицо Середы расплылось в улыбке, сверкнул зуб из того же металла, что и звезда на лацкане пиджака. Начес типа “заем” не перекрывал полуоторванного уха.

Творение, переданное мне для редактирования, нуждалось в большем – его попросту надо было подвергнуть коренной стилистической правке. Причем, как тиснутый немалым тиражом томик, так и пока неизвестные публике дополнения. Откровенно сказал об этом Середе. Тот был самокритичен. Я получил карт-бланш.

Только сумасшедшему могло бы прийти в голову улучшать Середу, уворовывая у Галлая. Да и не догадывался я о существовании разностороннего Марка Лазаревича в шестидесятом году – сознаюсь в непростительном своем невежестве.

Продолжение следует