|
Семён Каминский
Урюк |
В Самарканд ехали долго, иногда в вагонах, а иногда на каких-то
открытых платформах, часто пересаживаясь с одного поезда на
другой. Когда начинался налет, мама сразу же крепко хватала
Гришку за руку, прижимала к себе и старалась не отпускать ни на
секунду: пару раз он уже убегал стрелять по самолетам из толстой
палки, которую таскал за собой. Звук строчащего пулемета он
изображал ртом очень здорово – научился незадолго до отъезда,
когда возле их дома на Чечелевке играл с пацанами в войнушку.
Нужно было прижать язык изнутри к стиснутым зубам и с силой
выдувать из себя воздух; если долго так делать, то начинала
немного кружиться голова. А палку он потом потерял – забыл возле
скамейки на какой-то станции, где они, расположившись со всеми
своими чемоданами и узлами, ждали очередного поезда. Гришка
дремал, а младший мамин брат Ёська вдруг примчался и кричит: «Давайте
скорее, там на пятом пути уже отходит на Ташкент!». Все побежали,
дедушка потащил сонного Гришку на руках, и про палку Гришка
вспомнил уже тогда, когда поезд тронулся. Палку жалко, она была
замечательная – почти ровная, с двумя сучками, как рукоятки у
автомата.
На третий день после того, как приехали в Самарканд и сняли две
комнатки, дочку хозяина дома ужалил в ногу скорпион. Дочку звали
Маликой, они играли, сидя вечером на корточках на теплой
утоптанной земле двора, и скорпион, похоже, выскочил откуда-то
из-под камня. Гришка его даже не рассмотрел как следует.
Ой, как Малика орала! Ее папка прибежал со стеклянной банкой,
стал мазать укушенное место каким-то лекарством из этой банки, а
мама Малики стала поить её молоком, заставила выпить целых три
стакана, и они, все сразу, что-то громко говорили по-узбекски.
Пока это происходило, Гришка околачивался рядышком, посматривал
то на них, то на банку: там в прозрачном масле плавал другой,
коричневый, дохлый скорпион, и ужасно хотелось его получше
разглядеть… А Малика – ничего, на следующий день они уже опять
играли во дворе.
С собой из дому они привезли много ненужного – миски, кастрюли,
подушки, а вот палку он потерял, и большую пожарную машину мама
с собой брать не захотела, как он ни упрашивал. Правда, лестница
у машины была отломана и красная краска немного ободралась, но
все равно оставлять ее фашистам было очень жалко. Бабушка же
больше всего переживала за свои тарелки с золотым ободком и всю
дорогу причитала: «Как там наша посуда? Как посуда? Осенька, не
бросай так чемодан! Маня, осторожно! Осторожно! Всё разобьется!
С чего мы будем есть? Нам же нельзя с некошерной посуды!». И
пока тарелки не распаковали и не водрузили стопкой на шкаф, не
успокоилась. Теперь дедушка или Ёська доставали их оттуда перед
обедом, а после еды, когда бабушка их перемоет, так же аккуратно
составляли назад. Старый хозяйский платяной шкаф с широкой
зеркальной дверцей стоял в комнате у бабушки и дедушки, там же
спал Ёська, а Гришка с мамой помещались вместе на одной кровати
в смежной каморке без окон.
Хотя ночами мама плакала тихо, Гришка просыпался. Он знал, что
писем уже давно не было, и боялся что-то спрашивать, только
лежал, притаившись в темноте, и слушал, как она вздрагивает и
глотает слезы. Внутри всё у него становилось сильно колючим, он
думал, думал, но потом опять крепко засыпал. И никогда не слышал,
как мама уходит утром на работу, хотя он очень хотел сказать ей
с «добрым утром» и вообще что-нибудь.
Иногда дедушка устраивал веселое представление. Он усаживал
Гришку в определенном месте комнаты, близко к шкафу, на
колченогую табуретку, и приказывал не вставать. А сам надевал
соломенную шляпу и заходил за противоположный угол шкафа, с той
стороны, где зеркальная дверца, но прятался не полностью, а так,
что его голова и туловище оставались видны ровно наполовину.
Затем дедушка прижимался носом к углу шкафа, смешно надувал щеки,
выпучивал глаза, взмахивал руками и... взлетал. Ноги его
удивительнейшим образом отрывались от земли, шляпа тоже
приподнималась вверх и повисала над головой. В первый раз от
такого зрелища Гришка был просто в восторге, но даже поняв в чем
фокус, с радостью смотрел этот трюк еще не один раз. С того
места, где стояла табуретка, не было видно, что правая дедушкина
нога стоит за углом шкафа на полу, и его правая рука, невидимая
для Гришки, приподнимает шляпу. Дедушка отрывал от пола только
левую ногу и махал в воздухе только левой рукой, но зеркало, в
котором отражались и нога, и рука, и шляпа, создавало вторую
половину его тела, и возникала полная иллюзия отрыва дедушки от
земли и старой шляпы – от его головы…
И еще на шкафу, рядом с тарелками, в белом полотняном мешке
хранился урюк. Его купили на базарчике, понемногу доставали из
мешка и тогда давали Гришке полакомиться. Но хотелось больше.
Когда в комнате никого не было, он забирался на ту же самую
табуретку и, еле дотягиваясь до мешка, таскал урюк через
проделанную дырочку. В течение нескольких дней ему это удавалось,
но вдруг, во время следующей попытки, он сделал неловкое
движение, потерял равновесие и, схватившись за мешок, падая,
потянул его вниз. И тут же со шкафа полетели вниз одна за другой
и драгоценные бабушкины тарелки!..
Бабушка в это время сидела во дворе, недалеко от открытого
окошка, разговаривая с мамой Малики. Услышав жуткий грохот и
звон, она, держась за сердце, вбежала в комнату. За ней –
дедушка, мама Малики, Малика, Ёська...
Обалдевший Гришка сидел на полу среди осколков с золотым ободком,
перевернутой табуретки, оранжевых шариков из разорвавшегося
мешка и во все глаза смотрел на бабушку. Он уже смирился с тем,
что сейчас его убьют.
Но тут в тишине послышались быстрые шаги, и в проеме двери
появилась мама.
– Он живой, – как-то очень четко проговорила она, не обращая
внимания ни на Гришку, ни на тарелки, ни на урюк, и показала
зажатую в руке бумажку, – видите, он живой!..
Какие-то тарелки бабушка потом очень удачно купила у бухарского
еврея по имени Сулейман. Тот усердно клялся, что они кошерные,
кошернее не бывает.
Чикаго, 2009
|
|
|
|