Павел Сиркес

Шофар

(Продолжение)
 

Симпатичного декламатора заметила Виктория Мжаванадзе. Лео был приближен и стал своим человеком в доме.
Бывший генерал Василий Мжаванадзе привез жену с войны. У них была неприличная разница в возрасте. Заняв пост первого секретаря ЦК Компартии Грузии, старый супруг, боготворивший свою фронтовую подругу, часто подпадал под ее влияние. А она не терялась, использовала это влияние в интересах любимчика.
Спустя много лет, когда нас с Лео крепко связала общая работа, он мне признался:
– Всех друзей в такие кресла посадил, что им и не снилось. Цековскими секретарями проснулись, министрами, управляющими трестами...
Всесилие Лео кончилось вместе с падением Мжаванадзе. А того устранил выкормыш тайного ведомства Эдуард Шеварднадзе. Потихоньку копил компромат. Заручился поддержкой Кремля и объявил в Грузии тотальную борьбу со злоупотреблениями. На ее волне и занял место лопуха-генерала.
Большинство грузин ненавидело нового ставленника Москвы. Чувствуя это, Шеварднадзе проезжал по улицам Тбилиси стремительно, его автомобиль с четырех сторон облепляли (сам видел) машины охраны. Эдуард Амвросиевич боялся покушений. И не зря. Как говорили, охота за ним велась постоянно.
Но я отвлекся. Вернемся к Долидзе и героине поставленных режиссером фильмов.
Когда ознакомление с ними было завершено, благодарное кинематографическое содружество-супружество устроило мне отдых и развлечение – вояж в свою загородную резиденцию.
Добротный особняк, увитый сплошь виноградом “изабелла”, как бы вырастал из разбитого вокруг сада. Недалеко от террасы пыхтел внушительных размеров аппарат, возле которого возился пожилой крестьянин в опорках на босу ногу. Хозяин что-то сказал ему по-грузински. На хмуром небритом лице промелькнуло подобие улыбки.
– Деревенский родственник подбирает падалицу, гонит чачу – не пропадать же добру, – объяснил Долидзе. – Пробовали нашу домашнюю водку?
– Пробовал. Она много лучше русского самогона. У нас, кстати, этот самый самогон под строгим запретом...
– В Грузии, слава Богу, свои порядки. Мы понимаем: нельзя запрещать то, к чему люди привыкли испокон. Но вы, я думаю, предпочитаете доброе кахетинское вино?..
Забегая вперед скажу, что к самолету для меня была привезена оплетенная ивовыми прутьями неподъемная бутыль названного чуть выше напитка вкупе с большой корзиной фруктов. Отказаться от даров не удалось, хотя после всего, что я увидел на пленке, после нескольких бесед с актрисой и режиссером, мной овладело сомнение: можно ли выполнить этот заказ так, как того желает щедрая киношная пара.
И правда, написанный для буклета текст не оправдал надежд Мэги и Сико. Но выход нашелся. Его быстро перелицевал доктор искусствоведения Игорь Рачук, отец владельца печально знаменитого уже в постсоветское время банка “Чара”, и опубликовал под собственным именем.

Минуло десять с лишком лет. Делали с Лео уже третий совместный фильм “Всей душой. Ленин и Грузия: воспоминания и документы”. Снимали в Боржоми, в Ликанском парке. Русские цари построили здесь дворец. При коммунистах в нем учредили цековский санаторий. Выбирали точки для камеры, любовались видами на палаццо Романовых. И обратили внимание на группу стариков, которые неспешно двигались по аллее.
В центре шествия важно ступал внешне ничем не примечательный кацо в кепке типа “аэродром”, какие носят только в Закавказье, в болоньевой затрапезной куртке. Остальные, было заметно, почтительно сопровождают своего вожака.
Встрепенулся Лео, двинулся наперерез.
– Гамарджоба, Василий Павлович! – И дальше – тоже на родном языке, так что я понял только первую фразу.
Разговор не затянулся. Старики, предводительствуемые неизвестным мне Василием Павловичем, продолжили путь.
– Знаешь, кто это? – многозначительно спросил Лео. И сам себе ответил с придыханием: – Мжаванадзе! Король был. Все мог!
В его голосе слышалось сожаление об утраченных вместе с Василием Павловичем безграничных возможностях...
Да, тогда, в момент дворцового грузинского переворота, ничего не оставалось Лео, как только убраться в Москву, на Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Оставаться в Тбилиси стало опасно. Если б не старые верные связи, не память об оказанных разным людям услугах, не известно, чем бы кончилось. Но осел вдалеке, куда не дотягивались лапы шеварднадзевских опричников, и тем спасся. Квартиру поменял. Профессию другую стал осваивать. На курсах кто-то и свел Леонида Бакрадзе с Леонидом Гуревичем.
Тандем обнаружил свою редкую плодотворность. Почему? Еврейский Леонид в документальном кино умеет все. Грузинский постиг все, кроме кино. Надо пробить картину, что-либо достать, как-то изловчиться, организовать нечто неслыханное – здесь с Лео никто не мог сравниться. У него был настоящий талант продюсера. И талант этот проявился задолго до того, как в нашем кинематографе заговорили о такой профессии.
Вот с кем предложил мне поработать приятель Гуревич.
Мое положение, действительно, не располагало к капризам: официоз, так официоз. В нем тоже возможно сохранять приличия. Условились о тройственных переговорах.
Я не оповестил Гуревича, что когда-то давно был знаком с Бакрадзе. Следственно, и он должен об этом помнить. Но предусмотрительно поинтересовался:
– А не спугнет работодателя история с географией?.. – Словосочетание эвфемистически заменяющее настораживающий термин “эмиграция”.
– Он в курсе, – ответил Гуревич. – Ему ты как раз такой и нужен – с подмоченной репутацией.
Обмен мнениями вступающих в деловые отношения сторон состоялся назавтра в фойе Центрального дома кинематографистов. Бакрадзе даже виду не подал, что не забыл о наших тбилисских контактах. А, может, запамятовал?..
– Павел Семенович, – начал Лео после того, как Гуревич нас представил друг другу, – не стану скрывать: денег на гонорар нет, они ушли вашим предшественникам. Те накропали сценарий, который меня полностью не устраивает. Могу заплатить тысячу рублей. Плюс оклад ассистента режиссера из расчета сто двадцать в месяц в течение года. Никаких потиражных. В титрах будет два имени – Лео Бакрадзе и Дэви Стуруа. Его одного из трех бывших соавторов нельзя выбросить – он мой друг с детского сада, – обаятельнейшая улыбка расплылась по лицу правдивого режиссера, который, казалось, с самого начала во всем хочет полной ясности. – Да, да. А еще недавно он был секретарем ЦК по пропаганде. Впрочем, Стуруа может быть нам полезен и в нынешнем качестве директора Грузинского филиала ИМЭЛ. Ну, что скажете?..
– Прежде, чем писать сценарий, нужно съездить в республику, собрать материал.
– Поездки ассистента режиссера входят в смету. А складывать картину будем в Москве – арендуем монтажную на “Мосфильме”, пригласим опытного монтажера. Ваше участие обязательно от начала и до конца. Вот Леонид Абрамович, – уважительный взгляд на Гуревича, – уверен, что вы прекрасно справитесь. Напишем трудовое соглашение – и вперед!
– Надо поразмыслить...
– Нескольких дней хватит?.. Нельзя медлить – потеряно время.
– Но о чем собственно должен быть сценарий?
– Нам достались гуманитарные статьи Конституции – права человека и прочее. Вот об этом. – Помедлив, он достал из папки отпечатанный на ротаторе текст. – Посмотрите вариант, который меня не устроил. Может, что-нибудь пригодится...
– Хорошо. Дам ответ через неделю.
Мог ли я отказаться? Идти в “негры” унизительно. Но что поделаешь, действительно, истосковался по настоящей работе. И все-таки: о чем писать, как сделать этот фильм, чтоб и не стыдно и проходимо? – на телевидении те еще цензоры.
Долго ломал голову – и точно осенило: большая семья – вот на каком материале должна строиться картина. В семье много детей. У каждого – своя пора жизни и свой ее срез. А все вместе позволит раскрыть человеческое содержание основного закона, который, может, был бы и не так уж плох, если б элементарно соблюдался... Так удастся, глядишь, и госзаказ выполнить, и не замараться. Гуревич ведь не попусту отвалил... Пожалуй, это ход!
Позвонил своему рекомендателю. Он перебил меня, не дослушав:
– Все понял. Такое скушают и Лео, и студия, и даже сам Лапин на ЦТ.
Однако, как условились, я выждал до конца недели и только потом связался с Бакрадзе. Съехались. Показал предварительные наметки.
– Гуревич мне говорил, – не стал темнить режиссер. – Он идею одобряет. Я же во всем, что касается кино, доверяю ему абсолютно. Значит, подписываем соглашение? – И не дождавшись ответа добавил: – Не возражаешь, если мы для простоты перейдем на “ты”?..
Они с Гуревичем долгие годы уважительно один к другому: вы да вы. Что-то он слишком со мной запанибрата?.. Ладно, меня не убудет.
Первым прервал молчание Лео:
– Так когда ты вылетишь в Тбилиси?
– Без тебя я не полечу.
– Почему?
– По опыту знаю, чужаку в Грузии без взятки невозможно даже в гостиницу попасть.
– Не волнуйся. Прямо с трапа самолета направишься в депутатскую комнату. У подъезда тебя будет ждать черная “волга” – номер сообщу накануне. А дальше мои люди станут выполнять любые твои пожелания. И не только разумные...
Как не прельститься? Через четыре дня я оказался в Тбилисском аэропорту. Номенклатурное авто с названным Бакрадзе при проводах во Внуково сочетанием цифр под капотом, действительно, ждало у крыльца, на которое всходили “слуги народа”. Знал про такое, но впервые это хоть косвенно имело ко мне касательство.
Нет, чуть не соврал. Раз уж довелось побывать в приюте для народных избранников. Было то в Новосибирске.
Тогда меня к рейсу доставил директор местной киностудии, сам депутат. Приехали чуть загодя. Прошествовали в апартаменты, выпили коньячку за удачу, закусили. Мы совсем расслабились, не слыша приглашения на посадку, как объявили, что вылет откладывается. Ублаготворенный директор извинился:
– Не взыщите, Павел Семенович, должен вас покинуть. Вы уж как-нибудь скоротайте время один – в обком опаздывать негоже. Тут и телевизор, и пресса. И всегда к вашим услугам – буфет.
Мы попрощались на пороге комфортабельного зальца, где прикорнули в удобных креслах несколько отяжелевших любимцев трудящихся масс, делегировавших им власть. Не включать же ящик, когда вокруг спят люди, изведенные бременем государственных забот? Я тихо углубился в припасенный журнал.
Долго ли, коротко ли пришлось ждать, но заглянула все-таки воспитанная девушка из обслуги, попросила всех пройти на борт.
Только заняли места – обращение командира воздушного судна, динамик придавал жесткость его и без того твердому голосу:
– Граждане пассажиры, рейс задерживается по метеоусловиям Москвы на неопределенное время. Прошу вернуться в здание аэровокзала и следить за информацией по радио.
Мой неискоренимый демократизм увлек меня за большинством спешащей в столицу публики, и я попал в циклопический, необозримый ангар ожидания – других слов и не подберу. Непоправимая ошибка была допущена: гигантское пространство так заполнили аэространники, что, как говорится, яблоку негде было упасть. Хватал ртом спертую субстанцию, которой невозможно было дышать, протискивался сквозь толпу, слыша крики и плач детей, жалобы матерей, клянущих авиацию.
– И давно тут? – спросил мужика в унтах, примостившегося с рюкзаком прямо на полу.
– Вторую неделю загораю, – бодро откликнулся тот. – А есть и такие, что третью...
Мы все же улетели в тот день в Москву: нашим рейсом туда спешил кто-то из высокого сибирского начальства. Но в авиагавани обстановка не разрядилась. Так, видно, будет всегда или по крайней мере до тех пор, пока избранники сами по себе, а их избиратели – тоже сами по себе.
Воспоминание увело меня далеко. Тем временем черная “волга” уже подъезжала к интуристовской гостинице “Аджария”.
Оформление отняло несколько минут. Водитель отнес мою дорожную сумку в уже приготовленный одноместный номер.
– Вам позвонят, – сказал расторопный шофер и удалился.
Еще и вещи разложить не успел, как заверещал телефон.
– Павел Семенович, приветствую на гостеприимной грузинской земле! Шалва Николаевич Квинтрадзе – друг Лео. – У гудящего в трубке был кавказский акцент, однако, русская его речь звучала щеголевато правильно. – Отныне вы на моем попечении. Ужинаем вместе. Я заеду за вами в восемнадцать тридцать.
Квинтрадзе пришел минута в минуту. Зная по частым поездкам в Казахстан восточную привычку опаздывать, отметил про себя пунктуальность своего опекуна.
– Точность – вежливость королей! – бросил с порога Шалва Николаевич, как бы услыша мои мысли. – О деле – завтра с утра. А сегодня, с дороги, надо отдохнуть. Сегодня мы гуляем!
Ресторан гостиницы почему-то не удовлетворял требованиям заботливого Квинтрадзе. Поехали куда-то на окраину Тбилиси.
– Там нам подадут шашлык, который еще полчаса назад блеял, – радостно потирая руки, говорил Шалва Николаевич, – пощипывал травку на этих вот холмах. – И Квинтрадзе широким жестом обвел округу.
Стол уже был накрыт. Не на двоих, как я ожидал, а на солидную компанию. И очень скоро мы обросли какой-то неведомой публикой.
– Паша, – поднес свою вместительную емкость, наклоняясь ко мне, Шалва, – выпьем на брудершафт. – Ты от Лео, значит, ты – мой друг!
– Выпьем! – ответил я, уверенный, что совершенно не пьянею от терпковатого крестьянского вина, которым нас потчевали. В Молдавии про такое острили: голова ясная, ноги – не свои.
– Понимаешь, что для меня значит Лео?..
– Как не догадаться?.. Раз я через него – твой друг, то кто же он? Мы все теперь друзья!
Впоследствии я узнал, что Шалва, благодаря Лео, взлетел в первые секретари центрального райкома партии грузинской столицы.
– Управляющий стройтрестом... И не думал, что когда-нибудь снова сяду в это кресло, хотя и защитил диссертацию по железобетонным, кажется, конструкциям. Подонки! Так опустить человека, который всем делал добро... совести надо не иметь. Но ничего, мы еще поднимемся! Не сомневайся!..
В гостиницу меня доставили глубокой ночью.
– Утром заеду за тобой по пути на работу, – обещал Шалва, – вместе позавтракаем и решим все вопросы.
На другой день Квинтрадзе припозднился. Терпеливо ждал его в номере.
– Извини, Павел Семенович! – Он ввалился, благоухая отечественным “Шипром” и иностранным дезодорантом. – С возрастом становится труднее восстанавливаться после дружеских пирушек. Едем в трест. Подпишу необходимые бумаги – целиком принадлежу тебе.
– Я тоже не в лучшей форме: вчера мы малость перебрали.
– Зато сегодня отлично поработаем!
В тресте, с лету подмахивая платежки в банк, другие документы, крикнул секретарше:
– Коньяку и боржоми.
Просимое было мигом принесено. Бутылка с минералкой запотела. Другая, с янтарно-золотистой жидкостью и диковинной этикеткой, вожделенно светилась. Она казалась лучшим средством поправиться с похмелья. Шалва наполнил из нее до половины два тонких стакана, точно и не обронив ни капли.
– Я – пас, Шалва Николаевич. А холодной водички выпью с удовольствием.
Завтрак начался в ближнем духане, где, как и вчера, мы быстро обросли приятелями Шалвы. Стало тесно. Поднабравшаяся кодла захотела переместиться в ресторан. Он знакомо именовался “Арагви”, но был просторнее и шикарнее московского тезки. Кто-то, строя его, явно стремился переплюнуть белокаменную.
Только сервировали длинный стол, как что-то здесь разонравилось тамаде, взявшему бразды правления бесконечной гулянкой еще в духане.
– Неуютное место, – сказал наш предводитель, – вокзал! Есть на примете другое – едем!
Все встали, не притронувшись к закускам, перебравших поддерживали более крепкие товарищи, и направились к машинам.
– А кто за добро заплатит? – тихо обратился я к Шалве.
– Не бери в голову, Паша, – успокоил меня мой новый друг, – они наши вечные должники.
– За баранки садятся под градусом – не влипнуть бы в историю!..
– Ерунда, геноцвали! Нас повезет сам начальник ГАИ.
День вылетал в трубу. Оседал прахом. Под вечер я взмолился:
– Шалва Николаевич, как же работа?.. У меня командировка только на неделю...
– Это мы уладим с Лео. А чего, собственно, тебе нужно – разве плохо сидим?..
– Сидим хорошо, но мне надо большую грузинскую семью найти и собрать о ней материал для полнометражного фильма.
– Видишь, памятник на горе? – Мы в конце концов приземлились в летнем павильоне парка “Ваке”, что переводе означает “Победа”. – Видишь?.. – Шалва указывал на скульптуру огромной женщины со скорбным лицом. Она возвышалась над уступчатым каскадом фонтанов, которые, по замыслу создателей, символизировали пролитые и до сих пор проливаемые слезы по погибшим в войне. – Родина-мать называется. Изваял наш замечательный Георгий Очиаури. Госпремию СССР получил. Старший брат Ираклий – тоже великолепный художник. Оба народные. Они хевсуры. У них большая семья – и сыновья, и дочери у матери, которая еще жива. И все талантливые, многого в жизни добились. Чем не герои для твоего сценария? Завтра же отвезу к ним.
Шалва сдержал слово. Посещение мастерских ваятелей произвело сильное впечатление. И людьми они оказались симпатичными и интеллигентными.
– Ну, что я говорил? Понравились? – тормошил меня после второго визита – визита к младшему из скульпторов Шалва.
– Очень понравились. Но, по моему ощущению, нужно что-нибудь попроще.
– Нет, ты съезди в Хевсурети. Поговори с мамой. Влюбишься в старушку... Мой шофер, к счастью, хевсур. Он и доставит, и переводчиком будет...
Однако, прежде мы еще поколесили с Шалвой по Тбилиси. Его ждали на крестинах, похоронах и поминках. И всюду нельзя было не появиться, хотя бы коротко.
Ну, крестины – обряд радостный. В Сионском соборе, где когда-то венчались Грибоедов и Нино Чавчавадзе, его совершал сам католикос Грузии Илия, красивый, благообразный, довольно молодой, а борода в седине.
Шалва шептал молитву, истово крестился и между тем успевал тихонько информировать неверующего гостя:
– Мы – христиане с четвертого века. Взгляни на икону слева от алтаря – это святая Нина, которая и обратила грузин в православную веру.
Протиснулся, чтоб рассмотреть: древнее письмо, лик равноапостольной потемнел от времени и скорбей. Храм был полон людей, и, наверно, у большинства грехов было не меньше, чем у доброго Шалвы, уповающего на милость Божью и носящего в кармане партийный билет.
Мне сделалось нехорошо от перегрева, сжигаемого в кадилах ладана, сладкого чада свечей, быстро тающих в душной атмосфере Сиони.
– Выйду, подожду у машины, – приглушив голос, предупредил я Шалву и протолкнулся наружу.
Напротив тоже был молитвенный дом – синагога евреев-аборигенов. Укрылся там от жары. Нечего положить на голову – связал углы носового платка. Водрузил на макушку импровизированную кипу, ступил под своды иудаистской молельни. Может, здесь отдышусь?
Приблизился крупный толстый грузин, неотличимый, на мой взгляд, от любого кацо.
– Вам что надо?
– Я еврей из Москвы. Никогда не бывал в синагоге грузинских евреев...
– Любопытствуете?..
– Ну, почему же?
– Сюда приходят говорить с Неназываемым. А вы знаете нужные слова?
Вот так: и здесь я не свой. Попрощался и вышел. Шалва уже ждал меня у машины.
Теперь надо было ехать на похороны. Гроб стоял в дальней комнате. В передней сидели одетые в черное родственники. Женская их половина отныне будет целый год носить траурные одежды. Мужская ограничится крепом на рукаве и портретом усопшего на лацкане пиджака.
Церемония проводов продолжалась неделю. Истомившийся в теплом климате покойник ждал, пока живые соблюдут обычай.
Мы появились вовремя, перед выносом тела. И вместе с нескончаемой печальной процессией двинулись на кладбище.
Обряд погребения тянулся бесконечно долго: отпевание, скорбные речи, возложение венков.
Стоял в задних рядах, куда почти не доносились звуки происходящего. Отступил на несколько шагов, и могильная тишина окружила меня. Кругом возвышались мраморные и гранитные монументы, вызывающе дорогие и почти всегда аляповатые. Что-то в них напомнило о языческих капищах, точно пятнадцать веков христианства не научили здесь живых смирению перед неизбежной смертью.
Думал, понять их можно: грузинскую столицу много раз дотла сжигали враги, и местные обитатели больше доверяли негорючему камню, чем запечатленной на пергаменте или бумаге памяти.
Нет же, в Музее рукописей увидел потом древние свитки и книги, уцелевшие от огня пожарищ. Там мало было оригинальных произведений – в основном переводы с греческого или старославянского. Но “Мученичество Шушаник”, которое прочитал в переложении по-русски, потрясло высотой одухотворенного чувства.
В другом хранилище – Музее дружбы народов – надеюсь, он сейчас не упразднен – директор хвалился передо мной:
– Манускрипт “Доктора Живаго” купил, авторские экземпляры пастернаковских интерпретаций грузинской поэзии – и всего за сто пятьдесят тысяч...
Продешевил зять Ольги Ивинской, осуществивший коммерческую операцию. А грузины, получается, цену слова знают...
Почему же столь материальны, столь демонстративны выражения их скорби?
С кладбища мы вместе со всеми поехали на поминки. Так совпало, происходили они в том же “Арагви”, которым из-за неуюта пренебрегла накануне наша хмельная компашка.
В зале расселось с полтысчи участников тризны. Столы ломятся под бутылками и блюдами.
Прямо по центру возвышался тамада. Он что-то говорил по-грузински. Шалва объяснил:
– Брат покойного. Тот был крупной фигурой – замминистра. Этот – врач. Все устроено на его деньги...
– Врач – и смог такое осилить? – тихо, чтоб не услышали соседи, спросил я Шалву.
– Он председатель медкомиссии республиканского военкомата. Многие состоятельные родители не хотят отдавать сыновей в армию, поэтому предпочитают расставаться с деньгами, – усмехнулся Шалва. – Давай выпьем за ушедшего в мир иной. Он любил жизнь, и мы с ним частенько бражничали!
Мой новый друг посмотрел на меня весело, опорожнил крутобокий бокал коньяка и на закуску запихнул в широко раскрытый рот ломоть севрюги горячего копчения, на который горкой была навалена рассыпчатая черная икра.
– Не много ли холестерина? – ехидно съязвил я.
– И тебе не советую пренебрегать подобной закусью, – невозмутимо парировал Квинтрадзе. – Ты же, кажется, завтра утром собираешься выехать в Хевсурети? Здесь тосты только начинаются...
– Как хочешь, Шалва, но я скоро незаметно улизну в гостиницу. Необходимо собраться с мыслями перед дорогой...
– Не гони волну, Паша! Через полчаса вместе смоемся. Доставлю тебя в отель в лучшем виде.
Да, насыщенный выдался денек! И если б не соучастие Шалвы, не уверен, что мне удалось бы осуществить свой план. При его содействии я не только впервые после прилета в Тбилиси почти трезвый и вовремя лег спать, но утром встал свежий, как огурчик, еще до того, как позвонил, что выезжает за мной, шофер-хевсур, принявший на себя и обязанности переводчика.
Мы двинули на родину Очиаури до жаркого солнца, хотя надо было подниматься в горы, а там становится прохладнее по мере преодоления высоты.
Помнил фильм Николая Шенгелаи “Соль Сванетии”, виденный на курсах по учебной программе. Сторожевые каменные башни, венчающие утесы вокруг селений. Суровый быт горцев. То были еще двадцатые годы.
Сегодняшняя жизнь горной Хевсурети мало отличалась от изображенной когда-то Шенгелаей в «Соли Сванетии». И все же, представ не в контрастной черно-белой светописи мастера, она как-то поблёкла вопреки тому, что обрела натуральные краски. Конечно, природа по-прежнему была великолепна. Как бы обесцветилась сама действительность, и теперь поражавшая благородной бедностью.
Наша “волга” перегревалась на подъемах. Путь до райцентра Хевсурети оказался не из легких. Мы намеренно избежали встречи с местной властью – наверняка затеяли бы стол.
Дотряслись до школы – здание выделялось размерами. Очиаури рассказывали, что здесь они закончили начальный этап своего долгого учения. Профессиональная привычка: почти уверен, что снимать не будем, а объекты на всякий случай присматриваю...
Против школы в обыкновенной хибаре размещался убогий магазин. Выходящие из него редкие покупатели неизменно бросали взоры на незнакомую машину, но любопытства не проявляли. У одного из них водитель и разузнал, как отыскать саклю, где обитает мать семейства. Туда нужно было добираться на своих двоих.
Без навыков скалолазания я с трудом поспевал за спутником. Перехватывало дыхание, когда мы, наконец, достигли родового очиаурского гнезда.
Хозяйка возилась во дворе – складывала под навес кизячные лепешки – самое доступное и ходовое топливо в гористой местности. Пригласила в дом из плоских камней, где посередине тлел, попахивая душистым дымком, примитивный очаг.
Через неопытного переводчика попытался объяснить, что привело меня сюда. Старуха внимательно выслушала нежданного гостя и его толмача, а потом с некоторым удивлением спросила:
– Ты что, не умеешь по-нашему? И по-грузински не умеешь?
Толмач втолковал мне вопросы хевсурки. В ответ я замотал головой.
– Кто же ты?
– Еврей. Из Москвы.
Мы и дальше разговаривали через переводчика, однако, для лучшего понимания пристально глядели в глаза и в рот друг другу.
– У тебя есть своя страна. Почему там не живешь?
– Жена не хочет. Она русская.
– Передай от меня жене: она должна быть с мужем там, где ему будет хорошо.
– Спасибо. Передам. А как вы относитесь к тому, чтобы сделать кино про ваших сыновей, про всю вашу большую семью?
– Мои сыновья позорят само имя хевсура.
– Это чем же?
– Для хевсурского мужчины только два занятия почетны – быть воином или быть поэтом. Они же мастерят идолов из глины и камня, работают руками.
– Воин тоже рукой держит меч. Поэт рукой водит пером.
– Ты мне мозги не выворачивай наизнанку. В восемьдесят шесть лет поздно меняться...
Да, такую не поколеблешь... Защитник отечества и абрек – первые в горах, где границы между своими и чужими проходят неуследимыми рубежами–тропами, а средства к существованию так скудны. Поэт слышит голос Неба и повторяет за ним то, что глухо для остальных. Это важно и потому уважаемо. Но отчего столь уничижительно отношение к физическому труду? Такое понять надо...
Старая Очиаури предложила разделить с ней трапезу – кукурузные чуреки и козье молоко. Заартачился шофер. Что-то сказав хозяйке по-хевсурски, он обратился ко мне:
– Я все объяснил и извинился. Нас ждут мои родители.
Вниз, к машине, спускался на слабеющих в коленях ногах – то ли голод, то ли беспробудное пьянство накануне.
– Зря все-таки не поели у старушки, – выразил я свое недовольство водителю.
– Потерпите немного, Павел Семенович. Дома хинкали готовы. Вода на плите кипит.
Стремительно разматывался в долину головокружительный серпантин обратной дороги.
– Где кончается Хевсурети и что начинается дальше? – Вопрос был вызван не праздным любопытством, а давешним размышлением о горных кордонах и тех, кто их охраняет.
– Там земля пшавов. Видите дом слева? В нем жил Важа Пшавела. Слышали о таком поэте?..
– Читал его поэмы. Их замечательно перевел русский поэт Николай Заболоцкий. Давай заедем хоть на минуту.
– А хинкали?
– Только на минуту...
– Хорошо. В доме – музей. Только открыт ли он?
Соскользнули с разбитого асфальта. Дом Важи одиноко скучал на окраине деревни. Кругом не было ни души. Мы приблизились к двери, постучали. Никто нам не ответил. И тогда самовольно ступили в жилище поэта-пахаря – оно оказалось не заперто. Внутри все поражало простотой и бедностью: глиняная утварь, медный котел, вмурованный в почерневшую от копоти печь, орудия для крестьянской работы, на некрашенной деревянной полке – несколько книг самого Пшавелы. Только они и остались от его трудов...
Неспроста, видно, случай подстроил подряд встречу со старухой–хевсуркой и домом, где витал дух Важи.
Подобно только что увиденному было и обиталище родителей шофера. Та же скудость обстановки. Но какое радушие!
Мы уплетали за обе щеки с моим переводчиком бесподобные хинкали. Под тутовую чачу они прыгали в рот, как гоголевские галушки, а добрая стряпуха-мать выставляла на до желтизны выскобленный дощатый стол все новые и новые миски со своими изделиями. Никаких изысков, зато от сердца и сытно.
Сравнивал хевсурское угощенье с тбилисскими обжорными гужеваньями. Да точно ли и здесь и там меня принимали одни и те же грузины - люди, относящиеся к единому народу?..
Утром, прощаясь со мной по телефону, Шалва предупредил:
– Если вернетесь до шести, буду ждать тебя в тресте. После – шофер знает, куда везти московского друга.
Доставлен я был в финскую баню. С дороги оно, конечно, было кстати. Только прежде надо было поучаствовать в барском гудёже.
– Пощади, Шалва Николаевич! И накормлен и напоен.
Мольба была услышана;
– Ничего, сейчас попадешь в руки нашего массажиста, а затем придется восстанавливать силы...
Мной занялся здоровенный детина. Его железные руки могли бы вылепить из глины Голема. Мял мышцы, выворачивал суставы. Казалось, не обойдется без членовредительства. И все же в парилку жертва была отпущена целой и невредимой.
Когда я выскочил оттуда, хватая ртом воздух, мне поднесли добрую стопку ледяной водки и уже известный, по рецепту Шалвы, ломоть севрюги с икрой. Опрокинул, заел – и ощутил прежде не испытанное блаженство. Черт возьми, умеют эти сибариты кейфовать!
Лукуллов пир закатил Эдик – управляющий другим, более прибыльным, чем строительный, трестом “Грузинский шелк”. Пухлорукий дородный наперсник Квинтрадзе умел, видимо, из коконов тутового шелкопряда сучить непосредственно хрустящие новенькие сотенные купюры. Убедился в том немного позднее, когда он развозил нас по домам.
Уже в машине Шалва принялся меня уговаривать:
– Забудь на сегодня о гостинице. Посмотрим вместе футбол – одному скучно. Тут такой матч! Тбилисское “Динамо” в финале кубка УЕФА. Ну, и расскажешь о Хевсурети: будешь ли все-таки снимать Очиаури или нет...
Эдик кружил по улочкам старого города, точно нарочно оттягивал время. Наконец, остановил свой кабриолет у какого-то подъезда. Я вышел вслед за Шалвой. Двинулись к двери. В парадном Шалва вдруг остановился, будто вспоминал о чем-то, сказал:
– Подожди здесь, – и вернулся назад, к неотъехавшему Эдику. Ждать пришлось недолго.
– Забыл в машине? – спросил я, увидев в руках Шалвы бумажный сверток.
– Нет, Эдик просто постеснялся отдавать мне деньги при тебе.
– Долг?
– Нет. С него каждый месяц причитается...
– Как же и когда я доберусь до номера этой ночью? – Вопрос был задан, чтобы увести разговор от щепетильной темы.
– Под моей крышей всегда найдется место для доброго человека!
Жена Шалвы Замира выказала неподдельную радость, встречая нас в прихожей, но проявила и долю язвительности:
– Спасибо футболу, иначе не видать бы нам этим вечером нашего кормильца и его гостя! – вскричала она.
– Ах ты, моя дорогая! – обезоруживающе улыбнулся миролюбивый Шалва. – Накрывай побыстрее стол для такого редкого вечера.
– У меня чудесные хачапури к чаю.
– А чего-нибудь покрепче не найдется? – с надеждой спросил хозяин дома.
– На тебя не напасешься – все выпито, – совсем как русская женщина, отрезала Замира. Она и происходила из местных русских, да так натурализовалась, что ни внешностью, ни произношением не отличалась от грузинки – только, может быть, гены славянской строптивости изредка взыгрывали в ней.
Напряжение разрядил заливистый звонок. В квартиру, неся на вытянутых руках ящик с бутылками, протиснулся похожий на Эдика юноша.
– Это от папы, чтоб легче было болеть за нашу победу, – сказал отпрыск шелкового магната.
– Ай, молодец! Деловой человек всегда догадлив! Передай отцу мой поцелуй, – попросил Шалва и облобызал юношу. – Теперь, Паша, мы спасены!
“Динамо” тот матч выиграло. После каждого забитого земляками гола ликующие тбилисцы выскакивали на балконы, начинали пальбу из ружей и ракетниц. По улицам, истошно клаксоня, на сумасшедшей скорости носились легковые автомобили. Говорили, что в те часы, – а футбольное состязание, происходившее где-то в Европе, закончилось далеко заполночь, – город пережил пик дорожных происшествий. Утром я сам наблюдал, проезжая вдоль набережной реки Куры, несколько врезавшихся в вековые деревья искореженных машин.
Зачем так подробно описал этот день – один из многих, что довелось провести в Грузии за годы работы с Лео? Интересно ли кому, кроме меня, то, что увидел в новой для себя стране, что понял о ее народе, представления о котором складывались раньше по случайным встречам, курортным и базарным впечатлениям?
Не знаю. Пусть читатель, если таковой появится, вынесет свое суждение сам.
Коллеги из газеты “Заря Востока” дали мне почитать выступление Эдуарда Шеварднадзе, на пленуме, где он принял власть в республике. В нем говорилось, примерно, следующее. Прежде имя грузина связывалось с понятиями “воин”, “рыцарь”, “революционер” и “благородный человек”. Теперь же возникают фигуры рыночного торговца и спекулянта. Шеварднадзе призвал соотечественников сделать все, чтобы разрушить сложившиеся стереотипы.
Грузия, как она открывалась, была пестра. Ее еще нужно было узнать и понять. Передо мной же стояла утилитарная цель – найти героев будущей ленты.


Соскользнули с разбитого асфальта. Дом Важи одиноко скучал на окраине деревни. Кругом не было ни души. Мы приблизились к двери, постучали. Никто нам не ответил. И тогда самовольно ступили в жилище поэта-пахаря – оно оказалось незаперто. Внутри все поражало простотой и бедностью: глиняная утварь, медный котел, вмурованный в почерневшую от копоти печь, орудия для крестьянской работы, на некрашенной деревянной полке – несколько книг самого Пшавелы. Только они и остались от его трудов...
Неспроста, видно, случай подстроил подряд встречу со старухой–сванкой и домом, где витал дух Важи.
Подобно только что увиденному было и обиталище родителей шофера. Та же скудость обстановки. Но какое радушие!
Мы уплетали за обе щеки с моим переводчиком бесподобные хинкали. Под тутовую чачу они прыгали в рот, как гоголевские галушки, а добрая стряпуха-мать выставляла на до желтизны выскобленный дощатый стол все новые и новые миски со своими изделиями. Никаких изысков, зато от сердца и сытно.
Сравнивал сванское угощенье с тбилисскими обжорными гужеваньями. Да точно ли и здесь и там меня принимали одни и те же грузины –люди, относящиеся к единому народу?..
Утром, прощаясь со мной по телефону, Шалва предупредил:
– Если вернетесь до шести, буду ждать тебя в тресте. После – шофер знает, куда везти московского друга.
Доставлен я был в финскую баню. С дороги оно, конечно, было кстати. Только прежде надо было поучаствовать в барском гудёже.
– Пощади, Шалва Николаевич! И накормлен и напоен.
Мольба была услышана;
– Ничего, сейчас попадешь в руки нашего массажиста, а затем придется восстанавливать силы...
Мной занялся здоровенный детина. Его железные руки могли бы вылепить из глины Голема. Мял мышцы, выворачивал суставы. Казалось, не обойдется без членовредительства. И все же в парилку жертва была отпущена целой и невредимой.
Когда я выскочил оттуда, хватая ртом воздух, мне поднесли добрую стопку ледяной водки и уже известный, по рецепту Шалвы, ломоть севрюги с икрой. Опрокинул, заел – и ощутил прежде не испытанное блаженство. Черт возьми, умеют эти сибариты кейфовать!
Эдик кружил по улочкам старого города, точно нарочно оттягивал время. Наконец, остановил свой кабриолет у какого-то подъезда. Я вышел вслед за Шалвой. Двинулись к двери. В парадном Шалва вдруг остановился, будто вспоминал о чем-то, сказал:
– Подожди здесь, – и вернулся назад, к неотъехавшему Эдику. Ждать пришлось недолго.
– Забыл в машине? – спросил я, увидев в руках Шалвы бумажный сверток.
– Нет, Эдик просто постеснялся отдавать мне деньги при тебе.
– Долг?
– Нет. С него каждый месяц причитается...
– Как же и когда я доберусь до номера этой ночью? – Вопрос был задан, чтобы увести разговор от щепетильной темы.
– Под моей крышей всегда найдется место для доброго человека!
Жена Шалвы Замира выказала неподдельную радость, встречая нас в прихожей, но проявила и долю язвительности:
– Спасибо футболу, иначе не видать бы нам этим вечером нашего кормильца и его гостя! – вскричала она.
– Ах ты, моя дорогая! – обезоруживающе улыбнулся миролюбивый Шалва. – Накрывай побыстрее стол для такого редкого вечера.
– У меня чудесные хачапури к чаю.
– А чего-нибудь покрепче не найдется? – с надеждой спросил хозяин дома.
– На тебя не напасешься – все выпито, – совсем как русская женщина, отрезала Замира. Она и происходила из местных русских, да так натурализовалась, что ни внешностью, ни произношением не отличалась от грузинки – только, может быть, гены славянской строптивости изредка взыгрывали в ней.
Напряжение разрядил заливистый звонок. В квартиру, неся на вытянутых руках ящик с бутылками, протиснулся похожий на Эдика юноша.
– Это от папы, чтоб легче было болеть за нашу победу, – сказал отпрыск шелкового магната.
– Ай, молодец! Деловой человек всегда догадлив! Передай отцу мой поцелуй, – попросил Шалва и облобызал юношу. – Теперь, Паша, мы спасены!
“Динамо” тот матч выиграло. После каждого забитого земляками гола ликующие тбилисцы выскакивали на балконы, начинали пальбу из ружей и ракетниц. По улицам, истошно клаксоня, на сумасшедшей скорости носились легковые автомобили. Говорили, что в те часы, – а футбольное состязание, происходившее где-то в Европе, закончилось далеко заполночь, – город пережил пик дорожных происшествий. Утром я сам наблюдал, проезжая вдоль набережной реки Куры, несколько врезавшихся в вековые деревья искореженных машин.
Зачем так подробно описал этот день – один из многих, что довелось провести в Грузии за годы работы с Лео? Интересно ли кому, кроме меня, то, что увидел в новой для себя стране, что понял о ее народе, представления о котором складывались раньше по случайным встречам, курортным и базарным впечатлениям?
Не знаю. Пусть читатель, если таковой появится, вынесет свое суждение сам.


Павел Сиркес

Шофар
(Окончание)

Коллеги из газеты “Заря Востока” дали мне почитать выступление Эдуарда Шеварднадзе, на пленуме, где он принял власть в республике. В нем говорилось, примерно, следующее. Прежде имя грузина связывалось с понятиями “воин”, “рыцарь”, “революционер” и “благородный человек”. Теперь же возникают фигуры рыночного торговца и спекулянта. Шеварднадзе призвал соотечественников сделать все, чтобы разрушить сложившиеся стереотипы.
Грузия, как она открывалась, была пестра. Ее еще нужно было узнать и понять. Передо мной же стояла утилитарная цель – найти героев будущей ленты.
Те же коллеги-журналисты снабдили меня кучей газетных вырезок – очерками о многодетных грузинских семьях.
Впился. Выбрал как будто бы подходящее. Отправился по указанному адресу. Что открылось? Поразительная бедность. Рабочая окраина. Тесное жилье. Отец с матерью – простые трудящиеся люди и десять чад мал мала меньше жили так скудно, что это явно не годилось для фильма.
Разочарованный, подрастерявший уверенность в успехе предприятия, позвонил Лео в Москву. Тот посоветовал прибегнуть к содействию Дэви Стуруа – его номинального соавтора.
Стуруа принял меня, вальяжно расположившись в старинном вместительном кресле.
– Вот кто может нам помочь – ответственный редактор “Советской Грузии”. – Крутанул номенклатурный телефон, как равный с равным переговорил с собеседником по-грузински и, облегченно вздохнув, избавился от некстати свалившегося московского сценариста, который взялся анонимно переписывать чужое сочинение: – Внизу машина, Павел Семенович. Поезжайте в наш авторитетнейший печатный орган прямо к главному. Он ждет и окажет всяческое содействие.
Ни в жизнь не попасть бы в такой важный кабинет без мощной рекомендации. Но шеф грузинской республиканской газеты не предлагал ничего конкретного. Тогда я достал листок с фамилиями, извлеченными из разных вырезок. Вот, к примеру, семья Элиашвили...
– Сразу скажу – не подойдет.
– Почему?
– Евреи.
– Да? Из чего это видно?
– Мы умеем отличать.
– Разве нельзя снять фильм о трудовой еврейской семье? Вернее, семье грузинских евреев.
– У нас в отличие от России никогда не было антисемитизма. Но мы, пропагандисты партии, обязаны показывать типичные явления. Вы согласны?
– Вот еще семья из мингрельского села Саджиджао...
– Мингрелы... Теперь это можно. Народ там живет богато. Материал окажется выигрышный.
Во время штудий истории Грузии обнаружил исследование дореволюционного тифлисского ученого Бориса Эсадзе. Основываясь на так называемой билингве – двуязычной каменной плите, где надписи были высечены на древнееврейском и древнегреческом, он установил, что иудеи появились в Закавказье еще в десятом веке до Рождества Христова. Наверно, попали сюда после падения Вавилона, высказал предположение Эсадзе. Поселившись в пределах Большого Кавказского хребта, пришельцы научили местных жителей культуре виноградной лозы и многим другим полезным вещам.
Да и праотец Ной, причаливший со своим ковчегом к Арарату, утверждал Эсадзе, после потопа дал земли севернее священной горы в удел одному из сыновей – Яфету, он же Картлос. От него произошли яфетические народы, к которым относятся и грузины. А страна по нему стала именоваться Картли.
Так давно здесь обитают евреи. У них и языка другого нет – лишь грузинский. Но для кино не годятся.
Я и от Лео потом слышал:
– Грузинские евреи глупые. Не то, что европейские. И потому занимаются главным образом земледелием и торговлей.
А глупые грузинские евреи, переехав в Израиль и узнав, что в Иерусалиме в ограде греческого монастыря покоится прах Шоты Руставели, выкупили место погребения и в благодарность за тридцать веков, прожитых в Сакартвело, подарили святыню прежней родине.
– Надо ехать в Мингрелию, – сказал я Шалве после консультации с главным редактором.
– Нет проблем, – ответил безотказный Шалва. – У меня работает молодой инженер Энвери. Он мингрел. Будешь, как за каменной стеной.
Уже на следующее утро мы отправились в неблизкое по здешним масштабам Саджиджао. Энвери искусно вел трестовскую “волгу” в сторону Сурамского перевала по прихотливой извилистой дороге.
Ехали весь день, остановились только для обеда. Молодой инженер расстарался – демонстративно выставил на стол чуть ли не все блюда национальной кухни. Я протестовал – не может столько съесть человек. А когда попросил у официанта счет, то услышал:
- Уплочено.
– Нет, Энвери, я не согласен: каждый внесет свою долю.
– Вы не только меня обидите. Шалва Николаевич будет возмущен.
Перевал слыл опасным местом. Не так давно, преодолевая его, свалился в пропасть известный футболист. Грузия погрузилась в траур. Об этом рассказал Энвери, сбавляя на виражах скорость, доказывая, что разумный и опытный шофер умеет соразмерять быстроту движения с особенностями пути и собственным мастерством. Мне ничего не оставалось, как только подтверждать правоту благоразумного на словах юного мингрела, который между тем гнал машину так, что дух захватывало.
Миновали райцентр Хоби. А это означало, что нам осталось еще километров двадцать – сущий пустяк! – по сбежавшей в долину ленте асфальта.
В Саджиджао прибыли, когда солнце стояло еще высоко – времени было достаточно. Да еще повезло: первый же, к кому мы обратились, указал нам искомую семью, где было семнадцать детей: одиннадцать мужского и шесть женского пола.
Отчий дом был большой, на сваях, как принято в этом низменном крае. Женатые сыновья рядком поставили свои, построенные сообща жилища, – образовалась целая улица.
Мы начали со знакомства с матерью – Лаурой. С удивлением узнал, что в Мингрелии крестьяне питают слабость к заграничным экзотическим именам. Мне встретилась даже одна Индира.
Лаура вышла замуж почти девочкой за человека на двадцать четыре года старше. Она была из бедных. Он добился уже положения – работал в чаеводческом колхозе бухгалтером. Если дети – свидетельство счастливого брака, то союз Лауры с тружеником счетов мог быть признан на редкость удачным. И все же, рассказывая о своей судьбе, женщина не удержалась от жалобы:
– Пока любил меня, я ему сыновей рожала. А как подурнела, дочки посыпались. Он не упрекал, даже доволен был: будет, говорил, кому за нами в старости смотреть. Жаль, до времени ушел, не нарадовался...
Рано оставил неугомонный дед еще не слишком привядшую жену. Вдове чуть перевалило за пятьдесят.
Пока мы беседовали с Лаурой, вокруг собрались дети и внуки. Даже не верилось, что всем этим людям дало жизнь одно материнское лоно. А ведь кое-кого из чад не было на тот момент в Саджиджао. Какой-то из парней, как и требовалось для фильма, отбывал вдалеке срочную службу в армии. Две девушки учились за пределами села: первая – в институте, вторая – в техникуме. Старший внук заканчивал в Хоби профтехшколу.
И чада, и чада чад были, как на подбор, симпатичные, складные.
В общем, стало понятно, что найдена золотая жила.
Мой блокнот разбухал от записей. Уважаемые односельчане – директор школы, председатель местного совета, голова колхоза – все дружно хвалили трудолюбивую сплоченную семью.
Можно было уже и покидать Саджиджао. И южный вечер стремительно переходил в ночь, но нас усадили за просторный стол в усадьбе Лауры. Наскоро отведали нехитрой крестьянской снеди, запихивая за обе щеки, полакомились ароматной мамалыгой с овечьим сыром и, извинившись, двинули в обратный.
До Кутаиси Энвери гнал машину без остановок. Здесь он наметил ночлег: не ехать же через перевал в темень. И заранее исхитрился заказать гостиницу и ужин в ресторане. Если б не его предусмотрительность, непросто было бы найти пристанище в лежащем на пути к Черноморскому побережью городе.
Опять в ресторане отеля мне не было позволено выложить ни рубля. А когда утром спустился к администратору, чтобы рассчитаться за номер, то услышал:
– Счет оплачен.
Возвращаемся в Тбилиси. Шалва спрашивает:
– Как поездка?
– Замечательно! – поспешил я порадовать заботливого друга.
– По-моему, можно лететь в Москву: материал – что нужно, спасибо.
– Как Энвери? Не подвел?..
– Отличный парень! Деликатный. Толково переводил. Одно смущало – ни копейки не позволил потратить за всю дорогу. Я в командировке, доказываю, мои расходы входят в ее смету, а вы – простой инженер. Не слушает...
– Паша, дорогой, – увещающе прервал меня Шалва, – если б он год тебя возил и всюду платил, все равно моим должником остался бы. Я его в партию принял. Две машины ему сделал. Так когда хочешь домой?
- Да хоть завтра, если найдется билет.
– Для нас билет всегда найдется. Первый рейс устроит?
– Устроит.
– Будь готов утром. Я за тобой заеду за час до вылета.
В аэропорту Шалва вручил мне билет, проштемпелеванное командировочное удостоверение. Я полез за бумажником, достал деньги.
– Оскорбить хочешь напоследок? – надулся Шалва. – А я считал – мы друзья.
– Перелет-то оплачен нашим директором в оба конца...
– У нас свои порядки. И ты их, пожалуйста, не нарушай.
Так я, не покидая пределов СССР, побывал в стране, которая казалась знакомой, а повернулась ко мне столь разными и неожиданными сторонами, где приходилось разговаривать с местными жителями через переводчиков и соблюдать чужие обычаи и установления. Потешная вроде бы эмиграция и временная – в любой момент вернуться можно.
Но главное – появилась работа по специальности, работа, по которой соскучился.
Лео был доволен моим грузинским отчетом. И советник его Гуревич и главный киноавторитет Борис Галантер одобрили идею, вызревшую в самолете. Оба они заслуженно снискали славу наиболее сведущих в документальном кино людей. А последний к тому же был режиссером на Центральном телевидении, то есть прекрасно ориентировался в критериях начальства, которому придется сдавать готовую картину.
Придумалось вот что: нужно отправить Лауру в санаторий. Да хоть в Кобулети – это недалеко. Лео без труда достанет путевку. И затраты невелики для сметы большого фильма. На отдыхе мать нашего семейства “случайно” встретит другого курортника, засланного нами в Кобулети – Рамаза Чхиквадзе. Известный актер театра и кино, знаменитый исполнитель шекспировского Ричарда III, он удивится, узнав, сколько детей у этой простой крестьянки. Ему захочется услышать ее историю, и отсюда начнет раскручиваться лента. Чхиквадзе примет на себя роль ведущего в кадре и за кадром. Уговорить Рамаза сниматься будет несложно, учитывая дружеские отношения с ним Лео и его окружения.
Обаяние и находчивость Чхиквадзе неоспоримы. Действие примет как бы самоигральный ход.
Еще надо будет устроить краткосрочный отпуск солдату – через штаб округа проблема решается в два счета. Вызвать в определенный период домой учащихся – да они примчатся, только скажи! Ну, и все остальное живо провернет мой режиссер-постановщик, который, как уже отмечалось, слыл виртуозом по части умения все организовывать.
Сценарий был написан быстро. И через пару недель мы вчетвером – Бакрадзе, оператор Геннадий Мякишев, второй режиссер Ольга Трофимова и я отправились в Грузию.
– Изображение будет люкс, – довольно щелкал пальцами Лео, заполучив на картину прекрасного мастера с Центральной студии. Мякишевская манера снимать отличалась лиризмом, который обычно не свойствен документалистам. Своих, грузинских кинооператоров Бакрадзе почему-то проигнорировал...
Лео не давал мне продыху и в Тбилиси, пока собиралась группа, проводились пробы пленки, комплектовалась аппаратура, выбивался автобус для автономного передвижения кинооравы.
Как всегда, приготовления затягивались. И Лео принял решение – выслать меня вперед. До Хоби я должен был добраться поездом. А оттуда заблаговременно тормошить народ в Саджиджао.