Наталия Кравченко
 

Стихи

 
Храню зачем-то старые подшивки,
прощая всё, в чём путают и врут.
Там все герои умершие живы,
здоровы и не знают, что умрут.

Там прокурор Григорьев бодро судит,
железно соблюдая статус-кво,
не ведая, что очень скоро будет
расстрелян возле дома своего.

Ещё незримо будущее злое.
Не развелись актёры и певцы.
Танцуют в клубах — ставшие золою,
сидят в домах невзорванных жильцы.

Ещё над ними не химичит Воланд
и Аннушка за маслом не спешит.
Максимов возглавляет "Серп и молот",
и Арлазоров публику смешит.

Ещё поёт о маме Толкунова,
Янковский усмехается в усы...
Замедли же с приходом, номер новый,
пойдите вспять, проклятые часы!

Остановись, газетная страница,
пусть вечно будет старое число,
зажатое в ладони, как синица,
пока беды ещё не принесло.

***
Слишком ласковый и трепетный для ветра
мои волосы ласкал средь бела дня.
Слишком яркий, слишком солнечный для света
фотовспышкою преследовал меня,

словно где-то сохранить хотел навеки...
Мне казалось, это сказка или сон.
Я смежала и распахивала веки.
Кто-то был со мною рядом, невесом.

Странный голубь, отвергая хлеба ломоть,
так осмысленно в глаза мои глядел,
словно он меня навек хотел запомнить
для каких-то недоступных высших дел.

Ледников души растапливалась залежь,
и прощалась кем-то вечная вина.
Я одна отныне знала, только я лишь,
настоящие их знала имена...

***
Перед носом захлопнула двери.
Я одна в своём адском раю.
Никого не пущу браконьерить
в заповедном душевном краю.

Руки прочь от любимого мною!
Не спугни эту хрупкую дичь,
что навеки срослась с тишиною,
что лишь сердце способно настичь.

Здесь всё то, что болит неотвязно,
от чего отторгается смерть.
Здесь стихов моих дикое мясо —
слабонервных прошу не смотреть.

***
Я была для тебя всем миром,
с твоей жизнью всецело слитым.
А твоя — по моей — пунктиром,
незаметным прошла петитом.

Если б знать, что в себе убила!
Как неправильно, некрасиво, —
твоя жизнь — по моей — пробелом,
а должна была быть — курсивом.

***
Кусочек вяза за окном,
фонарным освещённый светом...
Мы говорим с ним об одном.
(Кто б знал — подумал бы: "с приветом").

"Привет, родной!" И — ветки взмах,
как жест: тревога и забота.
И шепчет, шепчет мне впотьмах
всеутешающее что-то...

"Я видела тебя во сне". —
Кивок и трепетанье веток.
И силуэт его в окне
тихонько глажу напоследок.


***
Фантазии в платьицах бальных,
мечты о несбыточной мгле...
Держаться за то, что реально,
за то, что притянет к земле.

Цепляться за мелочи быта,
хватаясь за выступ перил,
обломки всего, что разбито,
что мир нам когда-то дарил.

Вот хлеб. Ты голодная, да ведь?
А к чаю — халва и драже.
Вот ножик... Отставить, отставить!
И так по живому уже.

Цветок... Но припомнится роща.
Картина... Тот вечер зимой.
О нет, что пониже, попроще,
поближе к опоре земной.

Держаться за то, что конкретно,
за то, что уже не предаст:
за письменный стол, табуретку,
бокал, алюминьевый таз,

за коврик собачий в прихожей,
за мир, что кругом одинок.
Держи же, соломинка Божья,
а почва ушла из-под ног...

***
А был ли в реальности мальчик?
О да, без сомнения, был.
Но что-то с годами всё жальче
впустую растраченный пыл.

Устала душа возвращаться
к обломкам разбитых корыт.
Она научилась прощаться,
не плача при этом навзрыд.

И чувство, что стало обузой
и грузом, с которым — на дно,
ночами беседует с Музой:
зачем оно было дано?

Кормила души своей кровью,
но волка тянуло в леса.
Застыло из строчек надгробье
над тем, что ушло в небеса.

Раскрытая хлопает дверца
и звук тот разит наповал.
Гнездо опустевшее сердца
зияет как чёрный провал.




***
Я отпускаю зонт и не смотрю,
как будет он использовать свободу...
Б. Ахмадулина

 

Ты зонт не отпустишь, о нет...
А если отпустит прохожий —
поймаешь... Зонт нынче в цене.
Но где же ты прежний, о Боже?!

Кто мог всё отдать и забыть,
с душой, обожжённой запалом,
взахлёб и творить, и любить —
по лужам, по струнам, по шпалам!

Как жизнь обтесала тебя,
под сердце всадив ножевое,
скульптурное что-то лепя,
где плакало тонко живое...


Ракушка

А.С.

Бывший мальчик одинок.
Он лежит в своей квартире,
как ракушка, пав на дно,
затерявшись в этом мире.

Дом его пустынн и гол.
Но прижми ракушку к уху —
и улышишь гомон волн
о счастливых тайнах духа.

Ничего не говори.
Слово — звук фальшивой ноты.
Только море до зари
шепчет истинное, кто ты.

Было счастие — лишь миг...
Мир безлюден и изгажен.
Ты к щеке её прижми —
лишь она всю правду скажет.

***
Я жила как во сне, в угаре,
слыша тайные голоса.
А любила — по вертикали,
через головы — в небеса.

Бьётся сердце — должно быть, к счастью...
Сохраняя, лелея, для,
всё ж смогла у судьбы украсть я
два-три праздника, года, дня.

Умирая, рождалась вновь я,
поздравляя себя с весной,
с беспросветной своей любовью,
той, что пишется с прописной.

***
Зов души звериный,
ну а плоть — легка...
Взбитые перины —
словно облака.

Бремя или шалость?
Трепет или страх?
Всё перемешалось
в доме и в мирах.

Нежности кромешность
в отсветах эпох...
Святость или грешность?
Дьявол или Бог?

Губы или локти?
Пламя иль сосуд?
Крылья или когти
жизнь мою спасут?


***
Дождик прыснул в кулачок, —
отпрыск облачка и сини,
влажной радости клочок,
и — клешни тоски бессильны.

Дождик, лучик, лопоток,
платье, мокрое в облипку.
Ты — как юности глоток,
как нежданная улыбка.

Нити длинные снуют,
пальцы тонки, иглы колки,
и сшивают жизнь мою
наживую, без иголки.

***
В тумане слёз, в дыму потерь
не видно будущего света.
И жизнь срывается с петель,
летя куда-то в бездну Леты.

Родные призраки во сне
приходят редко, душу грея.
И телефон звонит по мне,
как колокол Хемингуэя.

Я брать его не тороплюсь
и слушаю его напевы,
как будто сплю или молюсь...
О голоса родные, где вы?

***
Идти напрямик, по дорогам, оврагам,
кладбищенским тропам, лесным буеракам,
и думать о светлом большом Ниочём,
спустившийся мрак подпирая плечом.

В застенки маршруток, в качалку трамвая
душа не вмещается, клетки ломая.
Ей нужен простор, и побег, и полёт,
сквозь ночь или день, наобум, напролёт.

О как понимаю я эту потребу, —
пешком — через тернии — к тайному небу,
где сердце взлетает до солнечных врат
и мысли не знают табу и преград.

***
Прочь, печаль, кончай грызть мне душу, грусть.
Надо проще быть, как река и роща.
И к тебе навстречу я — наизусть,
постигая сердце твоё наощупь.

Пусть не замки из кости или песка,
пусть не крылья, а просто крыльцо и
кринка.
Мне дороже один волосок с виска
твоего, чем птицы всех Метерлинков.

Я тебя люблю, замедляя, для
наши дни, свивая в их теле гнёзда.
Как стихи на строфы свои деля,
боль делю на звуки и ночь — на звёзды...


***
Взвалю на чашу левую весов
весь хлам впустую прожитых часов,
обломки от разбитого корыта,
весь кислород, до смерти перекрытый,
все двери, что закрыты на засов,

вселенское засилье дураков,
следы в душе от грязных сапогов,
предательства друзей моих заветных,
и липкий дёготь клеветы газетной,
и верность неотступную врагов.

А на другую чашу? Лишь слегка
ее коснётся тёплая щека,
к которой прижимаюсь еженощно,
и так она к земле потянет мощно,
что первая взлетит под облака.

***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.
А.Кушнер


Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.

К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.

Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.

На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.

Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.

***
Июль сменился декабрём
внезапно как-то, незаметно.
И обернулось снегирем –
что было яблоком на ветке.

И холодом объяло дом,
как снег на голову обруша.
И реку оковало льдом,
убив её живую душу.

Как командорские шаги
и следом крик: «О, донна Анна!»
Лишь только свет, и вдруг – ни зги.
Зима всегда, как смерть, нежданна.

***
Нет, ты не умер, просто сединой
со снегом слился, снежной пеленой
укрылся или дождевой завесой.
Мне снился дождь и где-то в вышине
незримое, но явственное мне
объятие, зависшее над бездной.

Оно, что не случилось наяву,
как радуга над пропастью во рву,
свеченье излучало голубое.
Был внятен звук иного бытия.
Нас не было в реальности, но я
всей кожей ощущала: мы с тобою.

Ты мне свечой горишь на алтаре,
полоскою горячей на заре,
когда весь мир еще в тумане мглистом.
Однажды рак засвищет на горе,
и ты, в слезах дождя, как в серебре,
мне явишься в четверг, который чистый.

***
На улицах, на кладбищах
твой взгляд оттолкнёт беда:
пустые ладони нищих,
протянутых в никуда.

Привычной пейзажа частью
давно уже став, бомжи
своё продают несчастье,
прося за него гроши.

Но, брезгуя их паршою,
спешим пройти стороной.
О, что случилось с душою?
Что сделалось со страной?

Не видно нам – кто там стонет.
Не слышно нам – чей там крик.
Протягивает в ладонях
пропащую жизнь старик.

Куда там, бегут, не глядя.
А, может быть, даже так:
– Почём твои слёзы, дядя?
Нy на вот, возьми пятак!

Звонок

Он звенел на весь свет. Было поздно пугаться.
Убегая, забилась тогда в туалет.
Тот звонок, что я дёрнула из хулиганства –
он всю жизнь мне из школьных аукался лет.

Посредине урока – звонок к перемене!
Детвора повскакала с насиженных мест.
Было ведомо разве одной Мельпомене,
чем был вызван мой дерзкий отчаянный жест.

«Тварь дрожащая я или право имею?»
Революция! Воля! Восстанье рабов!
Ликованье поступка, взмывание змея
под чечётку от страха стучащих зубов.

Мне грозила в учительской карами завуч.
Я молчала в ответ на директорский ор.
Но тогда уже зрело: не тихая заводь –
мой удел, а трагедия, буря, разор!

Сколько раз мне в минуту души грозовую
вновь хотелось скомандовать робости: «Пли!»
Я живая! Вы слышите? Я существую!
Но как ватой заложены уши земли.

Я звоню на весь свет, ожидая камений,
но призыв неуместен, смешон, одинок.
Слишком поздно. Уже не бывать перемене.
Школа жизни окончена. Скоро звонок.

***
Уроки труда и терпенья
опять прогуляла душа.
Ей хочется музыки, пенья,
лежанья в тени камыша,

вниманья к словесному гулу
в объятьях полночной звезды.
Прошу я у быта отгула
и отпуска у суеты.

Жизнь сходит на нет, истончаясь
в сраженьях бессмысленных дней,
пока мы однажды, отчаясь,
не вспомним случайно о Ней.

Рассыпались мудрые мысли
и лень их собрать в закрома.
Житейские доводы скисли
пред тем, что превыше ума.

И утро, глядевшее хмуро,
вдруг вспыхнет, свой сон сокруша.
Сияя улыбкой Амура,
душа моя, девочка, дура,
о как ты сейчас хороша!



***
– Я руку тебе отлежала?
Твоё неизменное: – Нет.
Сквозь щёлочку штор обветшалых
просачивается рассвет.

– Другая завидует этой.
– А я – так самой себе...
Рождение тихого света.
Обычное утро в судьбе.

Жемчужное и голубое
сквозь прорезь неплотных завес…
Мне всё доставалось с бою,
лишь это – подарок небес.

Мы спрячемся вместе от мира,
его командорских шагов.
Не будем дразнить своим видом
гусей, быков и богов.

***
Не жизнь – не смерть, ни недруга – ни друга.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?

Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.

***
Люблю не странною уже –
шизофренической любовью –
ту, с кем Эдем и в шалаше,
ту, что мне дорога любою.

И эту ширь, и эту грязь,
и дуновения миазмов,
с чем с детства ощущаешь связь
до тошноты, до рвотных спазмов.

Но что взамен? Но что взамен
вот этой вымерзшей аллейки,
родных небес, родных земель,
родной кладбищенской скамейки?..


***
Вдруг вспыхнет фотографией: семья.
Накрытый стол. Картошка, хлеб и масло.
Родители и крошечная я.
Смотри скорей, покуда не погасло!

Но комната тускнеет и дрожит,
просвечивая, словно через марлю.
Ищу, ищу свою былую жизнь
и, как в кармане, роюсь в снах и карме.

А кадрам киноленты всё бежать,
скрываясь где-то там, за облаками.
Напрасные попытки удержать
их грубыми телесными руками.

И всё ж, законы времени поправ,
я вырву из гранитного зажима
тех, кто ходили среди этих трав
и были живы неопровержимо.

Они, всему на свете вопреки,
безвыходные сменят на входные
и выплывут из мертвенной реки –
нетленные, бессмертные, родные.

***
Вскрик тревожный полýночной птицы.
Яблок стук – в засыпающий сад...
Кто-то просится, в сны к нам стучится,
кто-то хочет вернуться назад.

Взмах волны в обезлюдевшем море,
пенный всплеск молока на плите,
иероглиф в морозном узоре
и таинственный скрип в темноте...

Кто-то хочет прорваться сквозь полночь,
сквозь леса, частоколы засад,
заклинает: «Увидь меня, вспомни!»
Кто-то хочет вернуться назад...

Но следы заметают метели,
подступающий сумрак колюч.
Дверь забита, замки заржавели,
умер сторож и выброшен ключ.

***
Дом твой на Сакко-Ванцетти
я обхожу стороной.
Страшно при солнечном свете
видеть балкончик родной.

Здесь ты, прикрывшись от солнца,
долго смотрела мне вслед.
Сердце моё разорвётся,
взгляд твой не встретя в ответ.

Страшно окошко слепое –
словно бельмо на глазу.
Ты уплыла в голубое.
Я погибаю внизу.


Анкета

Перед ним лежал листок анкеты.
Взгляд его беспомощно блуждал.
Что тут думать, право, над ответом?
Не был. Не имел. Не состоял.

Вспоминал по гамбургскому счёту
всё, что было, мучило и жглось.
А в висках стучало обречённо:
"Не пришлось. Не вышло. Не сбылось".


***
Одной надеждой меньше стало —
одною песней больше будет.
А.Ахматова


Шагреневая кожа творчества!
Гляжу, сама себе не рада,
как на листке тетрадном корчится
моя отрава и отрада.

Жизнь за окном переливается
цветами неоренессанса,
а у меня переливается
в метафоры и ассонансы.

О творчество, страна Дурмания,
ты — суррогат, зараза, мизер!
Как мне избавиться от мании
жизнь подменять игрою в бисер?

Когда глазами в звёздах тонем мы,
их отраженья множат воды.
Жизнь и поэзия — синонимы?
Антонимы и антиподы!

О творчество, твоё могущество
оплачено большою кровью.
Ты сотрясаешь души ждущие,
как ветер сотрясает кровли.

Непостижимо и таинственно
сомнамбулическое слово
ведёт тропинкою единственной
за дудочкою крысолова.

Грозою распахнуло форточку.
Полынью пропитался воздух.
Чем хуже жизнь — тем лучше творчеству.
Чем ночь темней — тем ярче звёзды.

Надежды — вдрызг, удача — побоку,
но живы чудные виденья.
Идёшь по жизни, как по облаку...
О наважденье заблужденья,

что только разрешусь от бремени, —
и мир в стихе моём нетленном
предстанет неподвластным времени,
пронзительным и просветленным.