Пробная главка одной задуманной работы. Поиск решения.
Когда-то пришлось мне изучать грамматику древнерусского языка.
Сегодня в памяти ничего почти с того учения не осталось кроме
глагольных форм прошедшего времени: аорист, имперфект, перфект,
плюсквамперфект. Так назвали их на немецкий манер позднейшие
учёные люди. Определяли эти названия длительность и значимость
действий. Что-то случалось моментально и уходило без
последствий, не оставив следа. Что-то имело небольшую
длительность и тоже сносилось в забытьё, оставив след в
минувшем. Но что-то имело последствия в настоящем. А ещё что-то
сможет влиять и на будущее.
Да,
куда как сложно размышляли предки! А мы всё полнее живём
глаголами одного настоящего и будущего. Хотя и в будущем
преимущество тоже не за нами – в давние времена существовали
целых две формы глаголов этого грядущего, как, впрочем, и
потерянный звательный падеж.
Вот так
начнёшь порой думать и поневоле задумаешься: не наша ли
«реформатская» простота виной блужданиям и потерянности в
пространстве и времени сложного переменчивого мира и
разноязыкого человечества? Но что толку задавать с
глубокомысленным видом риторические вопросы воображаемому
читателю? Если их задавать, так самому себе. И пробовать искать
ответы в опыте собственной жизни.
***
Сейчас
для меня странно, что ребёнком и даже подростком я умел отличать
в жизни настоящее от ненастоящего, и делал это просто -
чувством, наитием. В зрелые годы компас чувства даёт сбои, а то
и вовсе перестаёт работать. Его выводит из строя сильнейшее
магнитное поле «голого» настоящего времени. Где уж тут разделять
аористы с плюсквамперфектами?! Может быть, стоит попытаться на
бумаге, в отъединении, поискать, позвать утерянную способность…
***
Итак, с
чего начать?.. А с окружающего, с первого, что приходит в голову
– июньского дня. Почему? Да потому, что он настоящий. Июньский
день всегда равен самому себе: полный, бесконечный. Он всегда
таким был, есть и будет сразу в обеих формах: с нами и без нас.
Июньскому дню даже ночь не страшна. Он не уходит, не освобождает
ей места, а как бы ненадолго приляжет отдохнуть, слегка смежив
веки. Над его изголовьем – серпик месяца. Ах, до чего бы хорошо
срезать им вон тот тёмный бурьян облаков на востоке! Но нет, что
это я надумал? Это не бурьян – это же подушка дня! А месяц над
ним – приугашенный светильник. Звёзды почти не проглядывают, а
просто угадываются, точно они некие слуги в отдалении у дверей.
Звёзды сейчас совсем не нужны. Вон, день уже отдохнул и
поднимается. Поднимается в полной тишине и безветрии как
священный седьмой день творения.
Июньский день всегда золотой, в потоках лёгкого мерцающего
света. Вся яркая зелень земная и белёсая синь небесная сочатся
золотом. Этот свет не обжигает, а ласкает. Он растворён
влажными, резкими и свежими ароматами молодых трав, цветов.
Почти отцвела сирень, зацветает шиповник, а следом расцветёт
жасмин. Поспевает земляника, выкрашивает поляны ягодой. И
нарезают ломтями густеющий перед дождём воздух стрижи.
Золотой, зелёный, бело-голубой июнь вечно и вызывающе молод. Он
зовёт в будущее, заманивает скорой роскошью садов и прекрасных
долгожданных встреч в этих садах будущего. Впереди – лето, лето
Господне как вся жизнь. Словом, для меня июнь – самое настоящее
из настоящего, хотя позвал он меня сейчас не в будущее, а в
прошлое. И это прошлое превратилось в настоящее. Поэтому, пусть
всё, о чём вспомнится, будет происходить в одном на все времена
июньском дне.
***
Память
работает подобно киноэффекту. Нет, скорее киноэффект – подобно
памяти. Двойная, тройная, двадцатирная экспозиция. Наложения,
совмещения – из-под одного проступает другое…
Мы с
дружком Сашей строим из крепких досочек хижину в зарослях
молодого ясеня рядом с домом. Это я начитался книжек Фенимора
Купера, Майн Рида и переселил нас в американские дебри да прерии
к индейцам, трапперам, ковбоям. И эта хижина куда более
настоящая, чем сам наш дом. А вон те штакетины забора
палисадника под окном Любаши – табунок мустангов. В моих руках –
свёрнутое тугими кольцами лассо из бельевой верёвки. Идёт отлов
жеребцов. Бросок в штакетник – мимо. Сашка промахивается тоже.
Вновь – мой черёд. Бросок… Есть! Мустанг окольцован за крутую
шею! Я напрягаюсь, тяну изо всех сил, откидываюсь спиной. Борьба
идёт нешуточная! Конь ярится. Надо напрячься ещё… Треск – и
забор моей соседки валится всеми звеньями, взбив пыль.
А вот
выходит к палисаднику сама Любаша. Забор уже починен… Впрочем,
нет – он ещё цел. Это было до ловли мустангов. Да и не всё ли
равно – раньше, позже? Ведь всё случается в одном бесконечном
июньском дне.
Люба стоит в замечательном платьице, которое навсегда осталось
только её: крупные клубничины по белому полю. Иссиня-чёрные
волосы девочки собраны хвостиком, стянуты на затылке простой
аптекарской резинкой, а розовые ушки открыты солнцу. Милая моя
Любаша: соседка, подружка, одноклассница. Ты живёшь на первом
этаже, и твоё окошко чуть наискось под моим. О скольком же мы
переговорим с тобой поздними вечерами из наших окон в глагольных
формах прошлого, настоящего и будущего времён?! Это знает только
цветущая, пьянящая духом своим сирень, посаженная когда-то твоей
матерью. А сколько будет прочитано, передано друг другу и
обсуждено замечательных книжек. А россыпи твоих колких шуточек
на мой счёт! А после, во времена наших первых влюблённостей,
сколько подарено тобою бесценных советов и сколько мною
выполнено твоих поручений для примирения вас с тем льнянокудрым
пареньком в ваших ссорах! А ссорились вы частенько.
Ссорились-ссорились, да и рассорились навсегда. И пусть от тех
юных романов ничего не осталось сегодня, всё-таки они были
самыми настоящими. Их горестями и радостями мостился путь в
будущее.
Но пора
возвращаться к палисаднику и новому платью в клубничину. Люба,
завидев меня, принимает гордый вид, вздымает голову. Я
разглядываю её римский профиль карельского родословия. Наверное,
девочка представляет его мне вместе с платьем специально. Но
почему же так надменен её вид? Это мне совсем не нравится. В тот
момент я как раз чувствовал себя справедливым индейским вождём,
и под моими руками рос целый пук замечательных копий в виде
стеблей цветов "золотые шары". Не проучить ли мне зазнавшуюся
скво?.. Я вооружаюсь пикой с жёлтым соцветием на одном конце и
комком земли на другом (я знаю, что золотые шары зацветают
позже, не в июне, но пусть они хоть разок расцветут неурочно -
мне это очень сейчас нужно)...
Любаша
успела повернуться, разглядеть, что я делаю и состроить мне
гримаску.
И тут же моё копьё достигает цели - попадает комельком прямо в
глаз. Раненая скво с рёвом скрывается в доме. И тут же на
крыльце с ещё большим рёвом возникает скво другая. Мать Любы
выбегает в тапках и старом халате, и лицо её по-настоящему
красное, краснокожее. Тётя Лена работала тогда маляром на
стройке и умела грозно ругаться. Но я не пожелал слышать её
умения – меня там уже нет.
Именно
так состоялось моё знакомство с Любой. Именно с этого начиналась
наша долгая дружба. В тот день я вселился в старый и диковинный
для меня дом и только приглядывался к его не менее диковинным
жильцам. А несколько позже, освоившись, я и выстроил ту
замечательную хижину в кустах. Три года она верно служила нам с
Сашкой, покуда её не сожгли враги.
С Любой
же нас будет ждать много разнообразных хулиганств, в которых она
не уступит ни одному мальчишке. Но почему-то вся вина станет
падать на меня. А наиболее тяжёлым наказанием окажутся отлучения
от любиного порога на целые недели.
Вот
какие переживания почему-то остались от того времени самыми
настоящими. Хотя, по мнению взрослых, случалось много куда более
важного: школа, двойки, приём в пионеры, хождения в гости к
нужным людям и прочая. Но мне почему-то кажется, что детство
состоит из разных и совсем не глупых глупостей, баловства и
переживания новых чувств и даже страстей. Детство, словно
июньский день, распирается и брызжет полнотой ощущений как
никакая другая пора жизни. Никогда больше они так бурно не
захлёстывают, не теснятся, сменяя друг друга. Никогда больше мы
не переходим так мгновенно от слёз к захлёбчивому смеху, от
злости и тоски к переживанию счастья. У взрослого человека такие
перемены выглядели бы совсем иначе и указывали скорее на
расстройство души. Это и понятно: взрослым полагается прежде всё
обдумывать. Одного компаса чувства уже недостаёт. И в этот зазор
между умом и сердцем по мере взросления вторгается много
ненастоящего. А в детстве…в детстве мы если и говорим даже
неправду, то всё-таки целиком в неё вкладываемся и верим ей.
Поэтому, вопреки мнению многих взрослых, дети не врут. Они
сочиняют себя и жизнь такими, какими хочется или нужно их сейчас
иметь. И это становится самым настоящим из настоящего и куда
настоящей окружающего.
|