Светлана Галкина

Стихи
  

***
Таких не бывало на свете, я думала, вовсе и нет,
чтоб волосы влись, и ветер в них впутывал солнечный свет.
Такое весёлое сердце, спокойный, внимательный взгляд.
С тобой очень просто согреться, мой небом дарованный брат.
Зима ведь, как море, безбрежна, а сумрак упрям, как прибой.
Я в памяти бережно-нежно храню разговоры с тобой –
Так дети, чьи светлые души ещё не изведали страх,
Воруют незрелые груши в зелёных соседских садах.
А я рисовала драконов, писала плохие стихи,
И мы не учили законов, не помнили наши грехи,
Кормили собак с голубями, смеясь, говорили про сны,
Безбожно сорили словами, и было два дня до весны.
Но что-то по сердцу, да плетью – я больше тебе не сестра,
И стала вдруг маленькой смертью весёлая свежесть «вчера».
А время всё ходит по кругу. Суметь бы, не выказав слёз,
Отдёрнуть дрожащую руку от вьющихся русых волос.
Мгновенье – и выросли дети, и градом побиты сады,
И тускло, пронзительно светит осколок упавшей звезды.
Летят холостые патроны, в полях крапива и репей.
Зелёные злые драконы срываются с тонких цепей.
Грызу в исступлении пальцы и нежностью прежней давлюсь –
Зачем я училась прощаться, зачем обещала «вернусь»?
Я кошкой, не знающей скуки, приду – накорми меня с рук.
Не надо мне этой разлуки, я много видала разлук.
Не надо мне этого неба, не надо сверкающих льдин.
Мой мальчик, ты был или не был?
Пожалуйста, не уходи.
***
Моя дорогая, день тянется, словно век, плетётся, как пёс в надоевшую конуру. Сегодня я создал мелодию тёмных рек и тёплых деревьев на летнем сухом ветру. Совсем как ты любишь – там много искристых нот, она рвётся кверху, как стая безумных птиц. И музыки этой, наверное кто-то ждёт, а я никогда не знаю имён и лиц.
Я помню, ты мне обещала найти восток, там очень спокойно и будут сбываться сны, а я отвечал, рассмеявшись, что не дай бог, потом мы молчали и ждали всю ночь весны.
Ведь нет у тебя чёрно-белой моей тюрьмы, а есть небеса и любая из всех планет. Я нем и прикован, я слишком тяжёл для тьмы, чтоб с бьющимся сердцем бежать за тобою вслед.
Моя неземная, я стар, бесконечно стар, во мне, милый друг, слишком много других людей. Они – это бред мой, мой главный ночной кошмар, а ты удивлялась, что я становился злей. Они беспокойны, они говорят: играй, играй, будет легче, играй, а иначе – зря.
Я мчался за ними среди облаков и стай, садился за клавиши и создавал моря.
Я счастлив бываю, лишь если звучит рояль, но в снах и туманах, я вижу твоё лицо. А ты удивлялась, откуда во мне печаль, я жил сотни жизней и сотни на мне рубцов.
Тебя же, родную, не вытравить, не стереть, мне нужен твой смех, твои руки, твои цветы, ты – самая чистая нота в моей игре, и я обречён умирать в волшебстве, а ты - ты, солнце над морем, ты, горечь, ты, соль его - растравливать раны того, кто приходит пить.
Зато, моя радость, не будет ни одного, кто сделал глоток и посмел бы тебя забыть.
Прости, я не смог разучиться дышать тобой, искать тебя взглядом и ждать на исходе дня. Но всё хорошо, лето пахнет сухой травой, и ангелы, кажется, слышат ещё меня. Им нравится море и мой бесконечный путь. Но стоит тебе улыбнуться и сделать шаг – они замолкают и смотрят, боясь вдохнуть.
И что б я ни делал, я вряд ли сумею – так.

***
Зверёныш, всем искусавший пальцы и не дававший себя лечить – теперь он может играть, смеяться, плести браслеты, терять ключи, живёт теперь горячо и ярко, порой не думает ни о чём, и лучше нет для него подарка, чем ткнуться носом в твоё плечо.
Земля устала, земля промокла, сегодня вечер похож на век. А ты сидишь у окна, где в стёкла колотит поздний весенний снег. Мы помним: лето настанет скоро. Я так упорно топлю печаль в тройном созвучии ре-минора, и мне совсем ничего не жаль.
И полумрак не тревожить светом, и в тишину не бросать слова, уедем, милый, на край планеты – там тишь, безлюдье и острова. На островах зеленеет клевер, танцуют эльфы, шумит прибой. И если ты вдруг пойдёшь на север, я буду двигаться за тобой: идти след в след незаметней тени, беззвучней ветра, быстрее птиц. Мы за границей людских владений, мы там, где нет никаких границ.
Давай пошлём мирозданье к чёрту и сами выстроим новый мир! Чтоб стены с тропами были стёрты, оставлен тонкий, как нить, пунктир, чтоб денег не было, этой дикой, глупейшей выдумки для людей, чтоб там, где пусто – цвели гвоздики и тонкой нежностью пах шалфей, чтоб краски были для неба тоже – какой захочешь, такой раскрась... хотя, пожалуй, давай попозже, я здесь-то толком не обжилась.
Я закрываю глаза и вижу цветные сны о большой земле, а лето с каждой минутой ближе, и бисер – радуга на столе. Ты мой, ты здесь, приручивший птицу, не запрещающий ей летать. Легко довериться, покориться, тебе не стыдно при-над-ле-жать. Дышу от счастья как можно тише, не надо больше мне никого. Ты слышишь, господи? Если слышишь, я умоляю – храни его.
***
Ты знаешь, Господи, извини, я слишком часто взываю всуе.
Тут как-то вдруг потемнели дни. Ох, знать бы, чем я сейчас рискую.
Я очень сильно боюсь разлук и исступлённо хватаю руки, но из меня никудышный друг, и, значит, я не гожусь в подруги, а только, может быть, верным псом и бестолковой почтовой птицей. Твой страх надуман и невесом, и я смогу сквозь него пробиться.
Ты сильный, добрый, вперёд, лети, сумей же попросту не бояться! И я сумею тебя спасти – я это вижу в движеньях танца, в нахальном посвисте воробья и в том, как стонет восточный ветер.
Ведь я же... я же люблю тебя, и это значит, что ты бессмертен. И ничего не произойдёт, и я не дам ничему случится. Пусть будет солнце, небесный свод, цветы, деревья, вода и птицы: кукушки, ласточки и стрижи. Костры и сотни чужих историй.
Мы рассмеёмся и будем жить.
Наступит лето – поедем к морю.
Ты слышишь? Слышишь?! Всё будет так! Не будет боли, не будет страха, а только солнечно-жёлтый флаг, прыжки в волну со всего размаха. Уйдём на яхте на пару дней – дельфинов гладить по тёплым спинам, собрать побольше цветных камней...
Мне страшно. Господи, помоги нам.
***
Ты не прячься, малыш, ведь тебя всё равно отыщут, здесь неважно, насколько ты болен и что ты пил. Ты идёшь по зиме, под конец оставаясь нищим, так вставай же опять и молчи, что не хватит сил. Ты скрывался от мира за маминым старым креслом и на крошечной кухне, где тёплый и ровный свет.
Только
так
не бывает
чтоб старое вдруг воскресло. Ни уютной квартиры, ни запертой двери нет.
Оступаясь на льду, предвесеннем, живом и тонком, не кричи слишком громко, не верь, что бывает брод. Говорили тебе: ты не прячься, не будь ребёнком, и в глаза не заглядывай тем, кто тебя найдёт. Вот тебе в утешение ворох смешных историй, и небесная высь, и чудес золотая нить.
Этот чёртов февраль… Он принёс тебе много горя, и за это его надо вечно благодарить.
Это место, которое ты называешь домом, вдруг завоет оркестром расстроенных хриплых труб, и ты будешь стоять и молчать, поражённый громом, оглушённый бессилием, слизывать солнце с губ.
Но не будет, не будет морозов, снегов, простуды, тишина не убьёт, не замучает допьяна.
Ничего не изменится. Просто свершится чудо.
За метелью и страшными снами придёт весна.
***
Захочешь – возьму на руки, захочешь – так сам пойдёшь.
Я выловлю в небе звуки, которые бросят в дрожь,
Нашла тебя – там, когда-то, не верила, но нашла
С другой стороны заката, с твоей стороны тепла.

С твоей стороны улыбки чуть тише звучат слова,
Пойдём? У меня там скрипки, качели, звенит трава.
Смотри – здесь смеются люди и звёзды летят в ладонь,
И те, кем мы точно будем, в зрачках берегут огонь.

Ведь мы из того же теста, бродяги и трувера,
Как сладко срываться с места, когда говорят «пора»!
Не рай – всё гораздо проще. Разбей, наконец, окно.
Пошли танцевать на площадь и пить до утра вино?

Ловили цветы и пули, по леске – спиной вперёд,
В прозрачных ручьях тонули, моря проходили вброд,
Мы пели за ломтик хлеба, взбирались на самый верх...
Так много людей под небом, и мы проживём за всех.

Осталось спросить у бога – а кто будет жить за нас?
Нам дали судьбу-дорогу, безумную, словно джаз,
Летим к побережью Крыма? А помнишь, твой бедный дом
Поил нас искристым дымом и радугой с молоком?

Захочешь – возьму на руки, захочешь – порву струну,
С твоей стороны разлуки так трудно догнать весну.
Срываются в небо птицы. Мы сможем. Ну что, пошли?
Нам так повезло родиться с одной стороны земли.
***
- Дорогая, ты слышишь? Молчишь? Ну молчи, молчи.
Только мне ли не знать, что ты тихо дрожишь от боли.
А никто не придёт, и никто не зажжёт свечи,
Как ты, милая, ведь ты прожить не могла без воли?
- Я, как прежде, сама не своя без его руки,
Были грустные песни, он рвал их на полуслове.
Он мог нежно играть или нервно крутить колки,
Я ждала его пальцев и ранила их до крови.
Мы играли вдвоём, мы играли безумный джаз,
Джаз пах летом, смолой, иногда – городским туманом.
Никому из живущих и не было дел до нас,
Мы играли видениям, птицам и древним странам.
Ты ведь тоже там был, ты всё видел и слышал сам,
Помнишь сны, тополя, тонкий месяц и вкус дороги?
Я и он, веселы и подобны лесным богам...
Хотя, знаешь, не так, не подобны. Мы были боги.
- Это было давно, моя радость, дитя весны,
Или не было вовсе, приснилось, а мы забыли.
А теперь мы зачем-то и кем-то осуждены
Коротать в тишине нашу вечность из тьмы и пыли.
У тебя поцарапанный гриф и фонит струна,
Я же – стар и потёрт, и давно никому не нужен.
- А ты знаешь, как это, когда из груди волна?
И зовёт за собой в никуда, и влечёт, и кружит,
И вот, кажется – всё, остановишься, рухнет мир.
Потому и играй – до конца, раз уж жизнь мгновенна.
Строй гитарный всего две октавы – от ми до ми,
Почему я жила, как владычица всей Вселенной?
- Всё мечтаешь? А мне так паршиво, что просто вой -
Было так хорошо, что теперь вспоминать не смею:
У нас был человек, постоянно нас брал с собой
И носил на плече, я дышал человеку в шею.
Ты когда-то могла быть прекрасной и всё уметь,
И смеялась, как бог, и из тела рвалась в экстазе.
А теперь ничего, пустота, немота и смерть.
- Смерть? А что это – смерть?
- Расскажи мне ещё о джазе...
***
У меня пора истерик начинается не в марте,
Как у всех нормальных кошек из приличных городов.
За окном – июнь и лето, чашка чая, день на старте,
Вот тогда-то пожалеют те, кто взял меня под кров.

Под окном мяукать – глупо, я иду немножко дальше,
Режу сердце на полоски – и чужое, и своё.
Всё равно срастётся быстро, как любое чувство наше
Регулярно прогорает и из пепла восстаёт.

Ах, я счастлива – не веришь? – быть нежданной и немилой,
Хохотать, как шут придворный, веселить и падать ниц,
А потом зайти за угол и рыдать, что будет силы.
Резь в глазах и трепет сердца, дрожь до кончиков ресниц...

Только вот, на самом деле, мой сезон стихов и танцев
Никогда не начинался так безумно хорошо.
Так влюбляются – мгновенно! – только раз и лишь в пятнадцать,
Чтоб глаза слепило солнце и мороз по коже шёл.
***
Ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?

А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.

Так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что, излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…
Только кто ж её разберёт.
И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.
Глупый мальчик, беги за ней.
От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.
***
-Дорогая, смотри, этот город пропитан дождём,
как печальна была полустёртая ветром эпоха!
Никого, никого... Только мы, наше небо и дом.
- Если мы здесь, родной, может, дело не так уж и плохо?
- Этот город уже сотню лет как не знает часов,
шумных улиц, машин, поцелуев и детского смеха.
Дорогая, послушай, о, сколько людских голосов...
- Это эхо всего лишь. Седое, уставшее эхо.
- Дорогая, мне страшно.
– Не бойся.
– Мне страшно дышать.
- Ты боишься ветров?
– Вкуса грусти и запаха дыма.
- Нарисуй тишину. Или смерть. Вот перо и тетрадь.
- Каково это – жить?
- Говорили, что невыносимо,
что живым нужен ключ от придуманных ими оков:
они слишком давно и недолго гуляли по краю.
Что-то грустно сегодня. С утра соберёшь облаков?
- Наловить тебе звёзд?
- Не трудись, всё равно растеряю.
- Завтра будет рассвет...
- И закат.
- Запах мёда и льна,
я поймаю его и вплету тебе в рыжую чёлку.
Расскажи про живых?
- Им открыта любая весна,
и они её ищут, но робко, смешно и без толку,
даже больно смотреть.
- Они очень похожи на нас?
- Они могут любить или плакать, но этого мало
обречённым на жизнь.
- На года, на неделю, на час?
- Навсегда, дорогой. Спи, сейчас принесу одеяло.

***
Дорога! Вечна, как жизнь,
Дорога и неизбывна, как океан.
Доверься ей, как ладони бога –
И вот, ты весел и ею пьян.
Она берёт тебя в плен объятий,
Толкает, сонного, на перрон,
Целует в лоб, тормошит, лохматит
И брызжет радугой из окон.
Ошеломлённый, открой ей сердце,
Палитре красок открой глаза.
Она поможет и даст согреться,
Услышит всё, что ты ей сказал.
И всё же, часто она опасна –
Не верь бессовестной, не рискуй.
Она толкает тебя на красный,
Выводит в дождь под обстрелы струй.
В плену её, как на дне колодца:
Не выплыть, не повернуться вспять.
Один уехал – другой вернётся.
Так стоит, думаешь, уезжать?
Она бывает трудна, зловредна
И переменчива, как вода.
И бьющим в голову звоном медным
Стучат усталые поезда.
Она, коварная, очень многих
Тащила волоком по пыли.
Но одуванчики у дороги –
Веснушки нашей большой земли.
Коровы, рыжие, словно солнце,
Жуют и вдумчиво смотрят вслед.
Один уехал – другой вернётся,
И ничего здесь такого нет.
Не все выходят из-под навеса
И выбивают стальную дверь.
Здесь каждый шаг по истёртым рельсам –
Рулетка русская, верь – не верь.
Но если все, же решишься верить,
Решишься вспомнить забытый путь –
То, что дожди, города, потери
В глазах того, кто сумел шагнуть?
Осталось только вдохнуть поглубже,
Расправить плечи и ждать чудес.
Там, у обочин, трава и лужи,
Гуляет ветер, темнеет лес.
Из всех зеркал вместо глаз уставших
И вечной маски в обход лица
Глядит не тот, что гостил там раньше,
А конопатый смешной пацан.
Стучат колёса, везут сквозь чащу.
Почти уснув, понимаешь вдруг:
Вещей нет более настоящих,
Чем этот поезд и этот стук.
Всё остальное так несерьёзно
И так случайно.
Но только вот, только вот ещё,
наверное, только вот сосны,
что гордо держат небесный свод.

***
Он говорил: «Девочка ты моя, мы убежим в солнечный Суринам,
Там корабли в бухтах своих стоят и мотыльки бегают по волнам.
Там иногда папоротник цветёт, хочешь себе целый букет нарвать?
Время течёт тихо, из года в год, так хорошо – можно не умирать».
Он говорил: «Девочка, не молчи. Видишь, луна – тонкая, словно шёлк?
В пальцах твоих тают её лучи, да, я с тобой, тише, я не ушёл.
Лодку я сам выточил из былин и потому не налечу на риф.
Мир наш, увы, соткан из паутин, может быть, он поэтому так красив?»
Он говорил: «Девочка, жди весны. Это недолго, не навсегда, поверь.
Лучше скажи, что за мечты и сны в доме твоём светлом живут теперь?
Я принесу запах вечерних гроз, жаль, он уже многими позабыт.
Очень хочу солнца, луны и звёзд – здесь у меня вечно туман стоит».
Он говорит: «Девочка, как же так?». Твёрдым комком в горле гудят слова.
В доме пустом ходит немой сквозняк, горький апрель входит в свои права.
Надо бежать, чтоб не сойти с ума, душу до дна выкричать, не тая...
Он всё смотрел в пасмурные дома и повторял: «Девочка ты моя».

***
Скоро в сырое небо запустят змея,
Скоро апрель сыграет свой первый блюз.
Я выхожу из окон, когда умею,
И крайне редко завтракаю и сплю.
В городе снег, в парке скрипят ворота,
Здесь, под окном, бьются колокола.
Я не люблю видеть себя на фото,
Я не смотрю в стёкла и зеркала.
Там мой двойник молча подходит ближе,
Строгий, немой, слишком усталый взгляд.
Я тебя вижу, я тебя ненавижу, я тебя скоро выдумаю назад.
Это весна, это трава и слякоть,
Та, что не любит белых, как снег, плащей.
Ты не апрель, если не можешь плакать,
Если ты прям, непобедим вообще,
Если ты так слепо в себе уверен,
Если ты никогда не бывал смешон.
Лучше б война, лучше бы вихрь истерик,
Старые кеды, выцветший капюшон.
Будет закат, будут взлетать качели,
Там не бывает страха, и смерти нет.
Это весна. Я, как всегда в апреле,
Буду шептать спутанный нежный бред.
Здесь, под землёй, люди уж слишком рядом,
Слишком неумолимо сожмут кольцо,
Но я спущусь – лишь для того, чтоб взглядом
Выхватить вдруг оттуда твоё лицо.
Правда, мой взгляд слишком глухой и тёмный,
Но обернись, господи, подожди,
Этот апрель, этот огонь бездомный,
Злой, золотой, горячий в моей груди,
Он же меня выжжет, убьёт, задушит,
Он же теперь, яростный, не уйдёт.
Я же клянусь солнцем, водой и сушей,
Я разобью грязный весенний лёд,
Я никогда, я никогда – ты веришь?
Я никогда больше не буду лгать,
Как я хочу выбить все эти двери,
Как я хочу, чтобы ты мог летать.
Мне хорошо, мне ничего не нужно,
Только ресниц касаться, касаться рук,
Сон мой, смотри, ветер седой и вьюжный
Больше не тронет нас холодком разлук.
Будешь со мной? Будешь со мной смеяться?
Будешь со мной верить, терпеть, хранить?
Помнишь, не шли часы и дрожали пальцы,
Как я хочу этого не забыть.
Будь же, прошу, целым и невредимым.
Я запущу сотню бумажных птиц.
Мы создадим небо без тьмы и дыма,
Мы создадим землю без сонных лиц,
Без суетливых дней и пустых приветствий.
Так что взлетай, бабочка, и – гори!
Это весна. Мы, как в далёком детстве,
Рвём на двоих то, что у нас внутри.
***
А девочка не поёт и девочка не поэт,
Чего-то всё ждёт и ждёт – зачем родилась на свет?
Ласкает кошачьим «да» и рубит коротким «нет»,
Ей целых шестнадцать лет.

Глаза, как крапива. Плащ, на шею – цветной платок,
Вперёд – в пелену дождя, вперёд – в переплёт дорог.
И ждёт, чтоб от этих лиц, от этих земных тревог
Хоть кто-нибудь уберёг.

А ты кареглаз и смел, ты лучше, чем свет луча,
Ладонь у тебя всегда спокойна и горяча.
И девочка так слаба вблизи твоего плеча,
Невечная, как свеча.

Ей каждая боль твоя безжалостно бьёт под дых.
Она не выносит слов, безликих, пустых, немых.
Она – серо-рыжий кот, который так странно тих,
Свернувшись у ног твоих.

А ты всё равно уйдёшь, ты это давно решил,
В тот город, где сотни лиц, в тот город, где ни души,
Оставив ей мир, весну и все небеса... гроши!

Спи, девочка. Не дыши.
***
Столько всего поменялось, а, если вкратце,
Трудно нам будет дописывать эту строку...
Юность, капризная, горькая, колет пальцы,
Манит и дразнит, прерывисто дышит в щёку.

Хватит уже, заигрались, большие дети.
Будем учиться у хрупкости первой вербы.
Призрак дорог заблудился в фонарном свете,
Мокрый асфальт выдыхает усталость в небо.

В жизни моей всё так странно: там бьются двери,
Я же такой переменчивый, злой ребёнок.
Как же мне быть, если люди – всего лишь звери,
Радуга в лужах – дифракция тонких плёнок?

Звёзды запахли морем – ну что ж, ведите.
Мальчик ты мой, я, похоже, в тебя влюбилась.
Вот и сижу, растерявшись на сотни нитей,
И собираю, как бусы, ночную сырость.