Татьяна Кадникова

       «Как хотела меня мать…»   

         –   Марит и марит,  –   старуха выходит на крыльцо, подносит ладонь к  глазам. Над горами висит синяя дымка.

          –   Бабуляка, пошли  инжир жечь, –   Катька тащит сухие листья и кидает в костер. Листья инжира, крупные, коричневые, сморщенные, горят с удушающим запахом. Глаза у Катьки огромные, и синевы в них больше чем надо, а вот зубов не хватает:  на месте переднего – пустая клеточка.

           –   Шашель все дерево съел. Труха одна, –   старуха нагибается, подбирая сухие палки.  Катька волокет страшный куст – ботва то ли помидорная, то ли огуречная. Кидает с размаху в костер. Искры, взметнувшись, подпаливают  начинающее чернеть небо.

     В саду под вечер возятся кроты, белки, ежики. Копошатся дождевые черви, августовские звезды ждут ветерка, чтобы упасть. Воздух в Сочи фиолетово-плотный, горячий, полон электрических разрядов. Катькины глаза плачут от гари. Старуха покашливает. Дым стелется густой, коричневый, тягучий, ложится под яблоки, груши, киви. Но им нравится по вечерам:  старуха сидит, нахохлившись, как ночная птица, уронив острый подбородок на грудь, Катька крутится на пеньке, белея острыми коленками.

         Натахе некогда рассиживаться. Она расположилась неподалеку: кистью возит по доскам, пропитывает их составом, чтобы не горели, если пожар. Свежие доски  светятся в сумерках, а там, где покрашены, мертвеют и гаснут.

       –   Сейчас петь будем?! –  спрашивает Катька бабушку понимающе. Сладко чавкая, надкусывает инжир и прожевывает кусочек. Черный квадратик врезается в сладкую мякоть.

             Как хотела меня мать да за первого отдать,

             А тот первый - в любви  неверный.

             Не отдай меня, мать!

–   пошевелив губами и почмокав, голосисто затягивает старуха. 

        Натаха, прислушиваясь, поднимает голову. Шея ее ноет, коленки гудят: «Ну, затянули. Что старый, что малый!»

             –   Не отдай меня, мать, – весело подскуливает Катька. Щенячий голосок ее бьет точно в высокие ноты и обещает стать голосищем.

               Душа Натахи сворачивается и вспыхивает, как лист сухого инжира.  Сколько прошло, а все горит. Не отпусти тогда мать, спасибо бы сказала! В Сочи из Кокчетава Натаха приехала с Игорем, сразу после училища - шабашили вместе. Сочи, говорил он, город -   карточная колода: молодых любит.

       А сам Игорек погулять - эх как!- любил, душа широкая. Привечали его бабы на всем побережье! Сколько терпела!  Ничего не забывается! А как по грядкам  на карачках ползала?! Коврик резиновый положит,  садится и от куста к кусту переползает, огород-то огромный. Все одна!  Зато зимой погреб полон. Это сейчас бы сказала: а гори оно все синим пламенем. В каких морях он  нынче плавает, Игорек-то?

      А Катька-то как поет-заливается! Сразу вопрос: откуда слова знает?! Да не только слова, как будто всю историю Натахину знает. Не положено детям про родителей знать! Вот и оставь с бабушкой. Еще не то услышишь.

              –  Как хотела меня мать да за другого отдать…. –  замолкает старуха на втором куплете.

               –   А что со вторым?! Не помню уж. Кать,  поди у матери спроси, какой  он был, второй, может, она  вспомнит.

               –  Что! Что!  –   сердится издалека Натаха,  - нашли у кого спросить!

          Потом нехотя отвечает: «Тоже хорош был. По подружкам шлялся». Ворочает тяжеленную доску. Сегодня она калымит дома.  Вечером разгрузили машину. Если ночью  пойдет дождь,  доски надо укрыть пленкой, иначе вся  работа - коту под хвост.

               –  А тот, другой, ходит до подруги. Не отдай меня, мать!  – обрадованные подсказкой, выводят Катька с бабушкой.

              «Этак соседям все нутро вывернут.  А ведь два года прожили с Игорьком. Горит душа! Горит Сочи под Лысой горой.  Поют цикады, и пахнет так, как будто духи пролили. И тогда так пахло. В тот год она море впервые увидела!  Дура-дурой была! В шторм плавала. Уж воды соленой нахлебалась  –  не знала, что потом слезами выйдет! Один раз швырнуло ее об волнорез, и  большущий шишак на лбу вылез. И рука до сих пор ноет, когда   на весу.  Вот  и судьба так: то полоснет по глазам, как море, издали, то шмякнет –  костей не соберешь.

           –   А тот третий, как во поле ветер...

          Ветер точно надует дождь. Несколько крупных  капель уже упало на спину. Тяжелые. Холодные. Бр-р! Ванечка-молдаванин, с которым  теперь живет, тот точно, как во поле ветер. Появился в ее котухе, сразу с пультом от телевизора: спорт смотрит.  Чернявенький, опилки в волосах. Откуда пришел, куда ушел – отчет не держит.  У него даже запасных трусов не было. Натаха двое купила, цветных, в ромашках. Вон на веревке светятся.  А ей и нравится такая цыганская любовь – и сладкая, и тоскливая.  Может, у него семья в Кишиневе, не спрашивает она. И что об этом голову ломать?  Сегодня он помог бы, да носит его где-то.

                   –  А тот четвертый –   ни живой, ни мертвый…

              – Это как, бабуляка, ни живой, ни мертвый? –   вспархивает Катькин звонкий голос посреди песни. Старуха тоже перестает шебушиться,  задумывается:

              –   Наташ, ты, что ль, объясни Катьке!

              –   Это ни рыба, ни мясо, –  по-кошачьи выгибает затекшую спину Натаха,  крутит головой. Снимает и вновь повязывает косынку - концы над челкой, чтоб не сползала.

            –   Это когда все сама. Вот тетя Галя, соседка,  ко мне приходит... Шоколадку купит детям, а ее хахаль вечерком заявится и сожрет. И вообще, мам, хватит на меня стрелки переводить, сама Катьке объясняй, раз она такие взрослые песни поет, а то у меня грубо получается.

               –   А тот пятый –   пьяница проклятый.

                Не отдай меня, мать!

– поют они уже согласно, наклонив головы  друг к дружке.

               «Ну, это про Тольку.  – Возит плоской кистью по доске  Натаха.   Добралась мать  в своей песне и до бывшего зятя Тольки. Что-то она раньше так не пела. Иль пела,  но слова какие-то другие были.  А про алкашей, точно,  не было.  Может, она сама сочинила? Ведь баловалась когда-то,  стишки писала». И  сама Натаха в мать, голосистая.  Когда песни на стройке поет, люди под окнами встанут и слушают. И работу свою любит. И - нате вам, пожалуйста, - аплодисменты в конце.

            Толька, беспутный Натахин муж, живет через стенку, куда ж его теперь деть, раз Катьку родили. Дом поставили.  На Толькиной половине  вонь всегда. В холодильнике мышь повесился. Но подбирают его бабы, которые без мужиков не могут. Связался  в прошлом году с циркачкой. Фигурка обалденная у ней была!  И Натаха-то сама все под поясок  носит  (растолстеешь – на стремянку не влезешь), а эта  Светланка, вообще, слов нет. Так споил ее проклятый Толька. Умерла  во сне. Он и хоронить не поехал, перед дитями ее стыдно.  Двоих сиротами оставил. А сейчас этот поганец-Толька  флигель задумал  ставить – на грядках с Натахиными огурцами –   и сдавать на лето. Чтоб самому, значит, дурака валять.

            «Позвать Тольку, что ль, чтобы  с досками помог? Котлет ему пожарить, –  задумывается  Натаха и косит глаза в сторону Толькиного темного окна. –  Нет, этот за котлеты не пойдет. Ставь, скажет, бутылку».

               –  А тот шестый малый, недорослый.

               –   Эх, недорослый…  –   вдруг молодо хохочет старуха,  взмахивает над костром темной кофтой, как будто бьет крыльями, –   Наташк,  помнишь, у тебя жених был в школе? Шибздик! Сережкой что ль звали?

              –   Ну, мам, вспомнила… В сорок пятом под Берлином… И что прицепилась-то ко мне сегодня? Поешь и пой!

               Нет, ниже ростом Натахе всегда не по душе были, хотя она и сама не великан.  Этот Сережка ходил  к ней вроде уроки вместе учить: ботинки поставит, а размер воробьиный, как у Натахи.  А может, один на свете и любил по-настоящему. Э-э-х....Хотя это сейчас так кажется, а тогда не казалось почему-то.           

             Когда ж эта песня до конца доберется? И  чего там в конце-то? Убей, не помнит Натаха. Но, скорее всего, мало хорошего осталось, как и в жизни.

           –   Как хотела меня мать

               Да за семого отдать.

              А тот  семый, красивый и веселый

              Не захотел меня брать!

              «Ну вот, приплыли. Кто б сомневался? –  наедине с собой  ухмыляется  Натаха, отставляя ведерко и аккуратно промакивая кисть светлой тряпкой. Потом медленно вытирает руки. –  Красивый-то и веселый, значит, первый, тот который неверный был.  Это опять про Игорька. Вот так «семый»! Так и в жизни все по кругу идет.   Значит, не в этом смысл – первый, второй, а в чем-то другом, что словами не выразишь».  И распрямляет  Натаха   высокую грудь и кричит в исступлении:

            –   Мам, ты  еще Катьке судьбу накаркаешь!  Что дитю  на ночь поешь?

            –  Да разви я обижу ее, Катю-т? Я ее с детства высмотрела. Она самая родная мне. А из песни слов не выкинешь, –   старуха обиженно шуршит в темноте. Шевелит палкой костер, взметывая искры в полнеба. Тени шарахаются по кустам, будоража сад до самых   глубин. У калитки   фырканье и визг:  кошка охотится на крыс.

                 – А не надо такие песни петь, чтоб ребенку судьбу портить, –   умеет Натаха  вопрос ребром поставить.

           – Я прошлый раз пела  «Дуня перевоз держала» и «Соловей кукушечку уговаривал»,  – оправдывается старуха, почувствовав  дочерино настроение, –   ты тоже ругалась. Говорила, что неприличные. А я других песен не знаю.

           «Ну, сейчас заведется старая: зачем привезла меня в Сочи, в такой земле даже картошка не растет, а уж мне, старухе,  в такой земле лежать и вовсе не хочется, в Казахстан хочу, снега зимой хочу»,  –   много лет Натаха слушает одну  и ту же пластинку.

              – Тогда про Марусю и солдат, давай, бабуляка, –  весело пищит Катька, дуя в  остывающий костер.  Огромные глаза ее сверкают. Лицо перепачкано инжиром. 

           В тихую погоду можно услышать, как вдалеке шумит море.

       До глубокой  ночи Натаха шабашит по домам, а ходит на Лысую гору пешком.  Ничего не боится.  И в двенадцать ходит, и позже. Ночью  в море можно искупаться. И никаких тебе курортников. Почти пусто на пляже. Целуются молодые. Вспыхивают синие огоньки сотовых. Не завидует Натаха чужой любви, у самой до сих пор душа горит.

           Если лечь на воду, то  слышно, как трещат паруса. Это море выходит из берегов. Буйки красные, похожи на упавшие воздушные шары.

            В этом году они с Катькой впервые заплывали за буйки, море там чистое,  и, если повезет, увидишь, как играют дельфины.

Иллюстрация Владимира Нуйкина