Сергей Ниренбург

В городе Берлине


Потом, когда они уже снова стали мало-помалу общаться, когда Гольдин осел в Бостоне, да в общем и раньше, еще когда он стал работать у китайцев в Торонто, весь неприятный осадок постепенно сошел на нет. И вспоминали, каждый сам по себе, уже о другом. Услужливая память запечатлела и сохранила для Векслера четырех худощавых членов семейства Гольдиных на заднем сиденье машины по пути в тот странный ресторанчик в Кембридже. А еще – их с Гольдиным на удивление бодрое перестукивание отличным серебряным с синими прожилками футбольным мячом во дворе большого дома на окраине пункта Б. Да, такой красавец-мяч не сейчас бы, когда уже и пробежаться как следует нет никаких сил, а тогда, в очень недавний год лет сорок тому назад, вместо венгерского (ниппельного!) из желтого кожзаменителя, купленного в спортивном магазине во Дворце Труда за шесть рублей и гордо пронесенного в руках через весь город на Пушкинский въезд.

А того странного дня, которому уже вот десять, нет, одиннадцать лет, вроде как и не было. Потому что гораздо проще попасть из Бостона в пункт Б, чем в Берлин из города Х. Про тот день они вслух не вспоминают, и между собой ничего такого не обсуждают. Зачем «закрывать тему»? Она вроде как и не открывалась вообще. Да и в конце концов - один только день на сорок лет дружбы. Когда-то – ежедневной, а теперь скорее ежегодной.

1 Векслер

Странное, если прислушаться, название – Тегель. Другие берлинские аэропорты звучат куда лучше – и гедеэровский Шёнфельд и гитлеровский Темпельхоф. А этот – то ли алхимией, то ли кирпичом отдает. Шестигранное здание аэровокзала, ясно, аккуратное, компактное, приземистое, неброское, без видимой роскоши, как вся новая Германия. Проектировали в расчете не на столичный город, а на причудливо-странный остров, окруженный сушей. Застройка по моде семидесятых годов. Само же летное поле куда старше. Было оно в короткий срок сооружено, чтобы принимать круглосуточно самолеты, груженные мукой, одеялами и углем во время блокады 1948 года.

В городе Х Векслеру с Гольдиным рассказывали про ленинградскую блокаду, а о берлинской они ничего не знали. Векслер услышал о ней уже в Америке, по телевизору, от военного летчика на пенсии, который рассказывал, как они сбрасывали детям плитки шоколада на миниатюрных парашютиках. И как провезли по воздуху полтора миллиона тонн одного только угля. Конечно, им не приходилось иметь дела с зенитками. А Ладожскую дорогу бомбили…

Но не сравниваем же мы. Мы просто открываем для себя еще одну песчинку нашего непредсказуемого прошлого. Кстати, чьего это «нашего»? Вот Гольдин про эту отдельно взятую песчинку наверное ничего не знает… Может, разве помнит про анекдотический случай с Кеннеди, который через 12 лет после времен того аэромоста, в год постройки Берлинской стены, с пафосом сказал немцам по-немецки «Ich bin ein Berliner», что в переводе означает «Я – пончик с повидлом».

Прилетел Векслер через Франкфурт. В 767-м Боинге через Атлантику даже сидел в бизнес-классе – хватило налётанных на American Airlines миль, чтобы устроить себе такое повышение бесплатно. Да, летал он последнее время весьма и весьма немало. Wanderlust. Немногих добровольный крест. Нет, нет. Это мы рисуемся – насчет креста. Ведь вполне комфортно, и самолеты стали разбиваться гораздо реже. И вовсе нет опасности встретиться с непроворным инвалидом, управляющим шлагбаумом с ручным приводом. А разговоры про якоря, якобы удерживающие тебя где-то там, где ты должен нести свою бессменную вахту согласно общественному мнению нравоучительных фельетонов в центральной печати… Так про это, Векслер знал точно: кому – важно быть заодно с бытующим «среди своих» мнением, а кому – лишь головой покачать: мол, пора бы уже и сообразить, что учить население жить - довольно бесполезное занятие.

Векслеру нравилось вежливое безразличие попутчиков, готовых как болтать с вами ни о чем все семь часов полета, так и оставить вас в покое и неумело решать простой кроссворд в глянцевом журнале, который авиакомпания предлагает вам взять с собой по прибытии – но который почему-то всегда остается, пусть с вырванными страницами рекламных объявлений, в личное пользование пассажира завтрашнего рейса. Ничуть не мешал и расторопный сервис стюардесс (пардон! теперь они все - несексистские flight attendants) с очень даже может быть и не приклеенной улыбкой, и нестрогость пограничников и таможенников. А туда, где не так, он уже не летал.

Вот и в этот раз все прошло, как по маслу. Потрепался с соседкой – женой адвоката из Провиденса, летящей навестить сына-третьекурсника из Хамильтонского колледжа. На свой «семестр за границей» Джейсон поехал в Тюбинген. Векслер много раз проезжал мимо кампуса Hamilton College в Клинтоне, штат Нью Йорк, когда сам работал в Колгейтском университете. Так что нашлось, о чем поговорить минут двадцать – скучно ли жить в глуши в самой середине Empire State, почему собственно штат Нью Йорк называют Имперским штатом, почему в тех краях так много городов и городишек с гордыми названиями из греко-римской истории – Итака, Илион, Сиракузы; Рим, наконец… Хоть в этом Риме всех-то достопримечательностей – Форт Стэнвикс времен Фенимора Купера со своим прямо-таки трогательным деревянным частоколом, да остатки шлюзов некогда знаменитого канала, соединившего Гудзон с Великими озерами и сделавшего Баффало, Рочестер и те же Сиракузы большими промышленными центрами. На время. Железные дороги оказались и более удобными, и более быстрыми, и менее дорогими. Центр тяжести в Америке начал сдвигаться на запад. И от того стопятидесятилетней давности бума на всем протяжении Erie Canal остался только след. Очень подходящая и совершенно нейтральная тема для разговора ночью над океаном.

Освоить нехитрый сценарий дальних поездок нетрудно. Большие международные аэропорты от Бостона до Сиднея, от Хельсинки до Токио отличаются мало, хотя любые несерьезные различия очень полезны в качестве дежурной темы разговора на приемах перед первым рабочим днем научных конгрессов. О чем еще, кроме работы (а это только для совсем уж занудствующих), говорить собравшимся на конференцию по, скажем, автоматическому синтезу текстов где-нибудь в Трентино? «Никогда не видел такой скорости на паспортном контроле, как в Сингапуре». «Ну, эти израильтяне дают! Шмонают чемоданы беспощадно». Да, не без того.

Самолеты тоже одни и те же. Почти. И повторится все, как встарь. Впрочем, нет. Это натяжка. Раньше в аэропортах было поспокойнее. И еще в восьмидесятых в самолетах бывало много пустых мест – иногда даже удавалось занять весь средний ряд 747-го и проспать часов шесть с половиной пока летишь, скажем, из Нью Йорка в Париж. Теперь же они что-то такое придумали, что всегда полно народу. Даже зимой, даже не в сезон.

Приземлившись, Векслер всегда брал напрокат машину, даже когда поездом или автобусом было бы и удобнее, и дешевле. Иллюзия свободы выбора (захочу – съезжу сегодня в Брюгге, а нет – так останусь в Брюсселе) и возможность быть отдельно от толпы (Векслер любил довольно-таки чванливо заявлять к месту и не к месту: «я на общие работы никогда не хаживал») очень привлекали. Вот и сейчас. Можно было и на такси, и на автобусе. Но нет – выехал на дорогу в новенькой «Ауди» стального цвета. И что самое приятное – выехал не один.

Лина отпросилась с работы, она работала на «Сименсе», в двух шагах от аэропорта. Запыхалась. Веснушки ей шли. Надо же, такое молодое лицо.

Познакомились они год назад, в разгар лета. Векслер прилетел в Берлин на три дня посмотреть «Волки и овцы» в гастролирующей Мастерской Петра Фоменко, где взрослых людей играли совсем почти дети. Но это не мешало. Лучше, чем наоборот… Предложил ему появиться в тот раз в Берлине известный московский актер В., ставший бродячим режиссером, кочующим по европейским театрам и американским колледжам. Еще В. подрабатывал гастролями в местах скопления эмигрантов из Союза, и в одном из них как-то остановился у Векслера на ночь после выступления. Когда Векслер стал свободным художником, не отягощенным семейными заботами, то В. начал его везде и всюду приглашать – одним из главных его талантов было умение знакомиться с людьми и знакомить людей. Векслер был только рад – охота к перемене мест была в полном разгаре. Кстати сказать, и этот визит в Берлин тоже был инспирирован В.: театр Вахтангова привез свой знаменитый спектакль «Без вины виноватые», а у самого В. был фестивальный показ его поэтического моноспектакля по Блоку.

Год назад В. привел Векслера в дом архитектора Димы Ковнера, в двухэтажную квартиру, все стены которой (а одна из них была и сама двухэтажной) были густо увешаны портретами работы хозяина. Холстами солидных размеров. Среди них было несколько очень ярких женских фигур, очень характерным образом – как бы невзначай и слегка – обнаженных. То есть, вроде бы были они одеты, но одна раскрыла половину блузки, показывая довольно-таки запоминающуюя левую грудь, другая глядела назад через плечо, а ее просторная юбка колыхнулась слишком высоко, демонстрируя впечатляющее бедро. Дима заметил взгляд Векслера, налил себе коньяка и со вкусом откомментировал: «Превосходное ощущение. Приглашаешь знакомую позировать. Даму приятную во всех отношениях. Строгую, современную, все такое. Работаешь полчаса-час. И с бухты-барахты предлагаешь ей раздеться. То есть это для нее с бухты-барахты. Сам-то ты знаешь про это заранее. И вот этот самый момент – переступить за черту приличий, хоть и под видом высокого искусства маслом – о-о, это просто непередаваемо. Наблюдать их реакцию просто изумительно интересно. И к тому же – никаких проблем назавтра, как если бы мы их действительно соблазняли». «М-да. Изыск, изыск…» - живое лицо В., знакомое всем советским кинозрителям в гриме знаменитого героя не менее знаменитой исторической драмы, точно изобразило бонвивана-любителя, хоть и без искры в глазах. «Как там говорится в поговорке – что посмеешь…» «То и пожмешь», с готовностью поддержал настроение Векслер. В комнату вплыли жены, внесли абрикосовый пирог. Был подан чай. «А вот там – моя Лина», Дима указал бокалом на большую картину под потолком, на которой была изображена ню в позе «Мальчика, вынимающего занозу». Лица ее почти не было видно – она смотрела вниз. Но все остальное было вылеплено на славу и написано с юмором и любовью. «Конечно, груди у нас теперь не совсем на том же уровне, но…». В димином голосе появился некий оттенок – чего? Разочарования? Брезгливости? Просто яда?

Векслеру стало слегка не по себе – такой вроде приятный разговор, и вовсе не было охоты (в который уже раз!) удостовериваться, что все семьи несчастны по-своему. Хотя уколы вежливо-шуточными шпильками – не слишком, конечно, оригинальный способ нарываться на ссору. Так что здесь классик преувеличивает.

А в доме было жарко, ленивый ветерок еле проникал сквозь распахнутые рамы окон. Да и «Реми Мартен» разлил по жилам Векслера дополнительное добродушие. Надо бы попробовать отвлечь их и спустить все это на тормозах, решил он, и сказал: «А что, как по мне, так они и сейчас еще очень и очень».

Тут надо отметить два момента. Во-первых, заявление это не было подкреплено эмпирическими наблюдениями, потому что Векслер до этой самой минуты на грудь Лины внимания, честно скажем, не обращал. Во-вторых, вышло уж как-то слишком по-гусарски. Это было совсем не в стиле Векслера, у него был другой подход, прямо противоположный «силовому» методу Димы, результатом которого стали эти портреты (а может быть и не только портреты). Так что Векслер решил было слегка смутиться. Однако, все рассмеялись, В. заявил, что, оказывается, галантность еще не умерла, что пока Векслер среди нас… Он плеснул себе в рюмку густо-золотой влаги, торжественно встал и голосом Сергея Филиппова в несыгранной им роли Коровьева завопил: «За дам по задам задам!» Выпили. Пронесло.

И тут Векслеру стало вдруг до чертиков любопытно: а каков на самом деле предмет разговора и его обладательница. Сначала он стал бросать на нее взгляды как бы незаметно (хотя смешно, конечно, говорить, что незаметно; кому как; Лина чудесно все и сразу заметила, хоть виду, понятно, и не подала). Она была в длинной вышитой серебром черной жилетке турецкого образца и обтягивающих черных же брюках из какой-то матовой материи. Тяжелое на вид ожерелье из крупных глыбин нешлифованного янтаря, полулежало на груди. Темно-рыжие волосы сурово и коротко острижены. Она не была красавицей, но она была красива. Лина и сама это чувствовала в тот день. Как все-таки высокие каблуки и настойчивые мужские глаза помогают держать спину! «Стараемся», ответила она на витиеватый, хоть и дежурный, комплимент В. ее таланту хозяйки. «Вот только, увы, приходится все делать в спешке. Гораздо элегантнее пахнуть «Шанелью», чем жареной уткой».

Устраивать приемы Лине нравилось, она это делала часто и удачно. Иногда ей казалось, что обилие гостей было чем-то вроде средства для сохранения семьи. Но эти мысли она отгоняла, ругая себя за такое циничное отношение и за пессимизм. Но то, что она в охотку работала в хорошей фирме, свободно говорила по-немецки и создала вокруг себя не один, а целых два круга подруг, разделенных по языковому принципу, без сомнения вызывало в Диме в лучшем случае смешанные чувства. Но хватит об этом. Сегодня хорошие гости. И В. душка, и этот ученый толстячок из Америки. Какое у него вкусное южное произношение. И подглядывает за мной так потешно…

Через каких-нибудь полчаса они с Векслером уже бойко общались: искали – и, что удивительно, находили – общих знакомых. Хотя Лина была в прошлом ленинградка, а он, как известно, родился и вырос в городе Х. Точками соприкосновения оказались Израиль и пишущая там братия. Векслер многих из них знал с иерусалимских своих времен. А Сорокеры и вообще были давнишними друзьями Диминых родителей.

Не заметили даже, как В. начал раскланиваться. Векслер, по обыкновению своему, «работал шофером». В. с женой нужно было отвезти в Восточный Берлин, где они остановились у старых театральных знакомых – известного в прошлом режиссера Макса, ныне безработного, и его жены Сюзанны, переводчицы с русского (что было удобно, ибо В. по-немецки, да и на других языках, мог не слишком много, а общаться ему было просто жизненно необходимо).

«Зачем тебе в гостиницу?» спросила Лина Векслера. «Возвращайся к нам, мы тебе постелим в мастерской». В. с Ниной и Дима уже вышли на воздух и пошли к векслеровской машине, припаркованной влево по улице. Лина и Векслер задержались – он помогал ей прибрать посуду. В гостинице удобней, и никого вокруг, подумал Векслер. Но вслух сказал бессмысленное: «Не причиню неудобств?» Тут Лина улыбнулась, неожиданно сделала полтора шага к нему, так, что оказалась совсем близко, прижалась к нему на секунду той самой грудью и целомудренно чмокнула в щеку.

И все стало иначе.


2 Гольдин

Времени до отъезда оставалось в обрез. Хорошо хоть все хлопоты с визой и билетами не заняли, как в прошлый раз, пять месяцев плюс три поездки в Киев. Но за два дня до поезда их залило - у соседей сверху прорвало трубу. Потолок стал похож на барельеф в современном стиле (это если пытаться все воспринимать с чувством юмора – а его в такой нервотрепке явный дефицит), не говоря уже о полностью пришедшей в негодность обивке единственного хорошего кресла. И как нарочно в тот же день сломался андрюшин саксофон, а учебный год только-только начался как раз, и дудку надо было срочно чинить. Гольдин вспомнил, что Витя из мастерской на Марьинской стал ди-джеем в клубе «Семнадцатая тонна» , решив, что хватит ему ковыряться в дрянных инструментах за копейки. Другого мастера во всем городе нет. Значит, надо идти уламывать, просить – мол, в порядке исключения, напоминать о былых заслугах-услугах. Когда Витя еще учился в автодорожном, у него уже постепенно составилась солидная клиентура желающих отремонтировать или отреставрировать свои деревянные духовые. Андрюша уже тогда учился на кларнете, саксофон взял только в восьмом классе. Так что у Гольдина с Витей в те безденежные времена наладился бартер – за каждый ремонт пластмассового кларнета Гольдин решал для Вити несколько задач.

Это дело у Гольдина получалось быстро и хорошо, и была это его главная валюта. Разработать результатов на две диссертации себе и еще штук на семь-восемь своему начальству и приятелям в «Аэропроекте» не стоило ему слишком большого труда. Записывать эти результаты было уже менее интересно, ну а пробиваться через научный совет – совсем уже скучно. Тем не менее, пробился. И оказалось, что не зря, не только за мизерную прибавку к мизерной и нерегулярно выплачиваемой зарплате. Пригласили – наконец-то! – в Германию на шесть месяцев. То есть пригласили не его самого, а его непосредственного начальника, Олега Бойко. С командой. А тот уж сам решил, что его командой будет как раз Гольдин.

Так вот и получилось, что на сборы времени уже не осталось совсем. Ехать завтра, а сегодня еще надо на рынок успеть, скупиться, чтоб семейству хоть недели на две хватило. Ради такого случая поехал не на свой привычный, а на самый солидный в городе рынок, еще со времен раннесоветской любви к сокращениям называвшийся Благбазом, в девичестве – Благовещенский базар. Добирался сначала троллейбусом, а потом – трамавем по Клочковской. Благбаз – город в миниатюре. Клубника и даже вишня уже отошли. Больше всего – разных мастей яблок, блестят рядом со скучной капустой-морковкой. Грузины с чемоданами кинзы и ранних лимонов. Усталые торговки. Полно аляповатых киосков, в которых торгуют дешевой водкой и непонятной снедью в ярких упаковках с этикетками на ломаном английском. Непонятного назначения люди с серыми лицами бесцельно слоняются вокруг. И пахнет попеременно то пряным огуречным рассолом, то гнилью. Хотя, конечно, по сравнению со старыми добрыми временами тут просто изобилие. Он быстро наполнил все взятые с собой емкости. Настроение улучшилось. Я прямо метеор какой-то, подумал он. На радостях решил взять машину, чтоб не тащить все это хозяйство с двумя пересадками. И тут тоже удача – дородный владелец допотопного «Москвича» недорого попросил.

Сели, поехали. Перед Бурсацким спуском повернули налево, на Клочковскую. Проехали Классический переулок, переулок Кравцова. Знакомые все места. По крутому спуску Классического зимой спускались по льду на санках. На дикой скорости – проезжую часть тогда не посыпали ни песком, ни солью – машин было совсем еще мало в городе. Или, может быть, так кажется теперь, когда их развелось на удивление много. А тогда – еще довольно часто можно было увидеть на Рымарской тянущих телеги лошадей. И первоклашкам из шестой школы было раздолье на санном спуске. Хотя ни ему, ни Векслеру никогда не удавалось догнать на этом спуске настоящих мастеров, вроде Вовы Короткого.

По мере приближения к дому хорошее настроение стало постепенно испаряться. Надя уже недели три как решила разговаривать с ним односложно. Ей оставаться, а это невесело, даже в предвкушении заработков. Гольдин знал, что неловкие попытки развеселить ее или объяснить, почему эта поездка так жизненно нужна, дадут как раз обратный результат. За долгие годы он привык к тому, что считай все его попытки – неловкие. Ладно, выдержим. Зато вот когда он вырвется… И вообще, по дороге в Гейдельберг они остановятся в Берлине, а там как раз будет Векслер. Весело будет. Погуляем в Берлине денька два-три. Хоть Векслер и пишет, что сам будет в гостях и приютить их не сможет, но он что-нибудь придумает. Не пропадем. Гольдин быстренько запихнул что надо, в холодильник, что не надо – в шкафчик рядом с плитой. И полез на антресоли искать синюю дорожную сумку.

3 Векслер

Сентябрь, а солнце яркое, деревья еще зеленые, без всякой желтизны. И не слишком жарко – не то, что в американской парилке. Прелестно. И три дня не будем думать о работе. Совсем хорошо. И компания лучше не придумаешь. И целый день впереди.

«Здесь налево», сказала Лина. «Давай поедем не по шоссе, а по городу. Как у тебя с jet lag?»

«В полном порядке. Энергия бьет ключом», Векслер широко улыбнулся. В эту минуту он чувствовал себя на гребне. «Что будем делать?»

«Завтракать?»

«Меня в самолете усиленно кормили».

«Я всего час, как из дома – на работу забежала только, чтоб отметиться. Который час? Ага, уже полодиннадцатого. Хорошо. Ты о выставке «Москва-Берлин» слышал?».

Векслер не слышал. Ехали по улицам, выглядевшим пригородными. Прохожих немного, но все же больше, чем в в городке, где он жил последние пару лет.

«Не слышал, значит. Здесь о ней только и говорят. Давай тебя, провинциала, будем просвещать».

«Давай. Давно пора ликвидировать застарелую безграмотность. В особенности с такой прелестной учительницей». Вышло как-то пошловато, подумал Векслер.

Помолчали.

«Где это мы? А, на Харденбергштрассе. Хорошо, давай вперед, не сворачивай, скоро Курфюрстенштрассе начнется».

«Курфюрстендамм?» Векслер решил щегольнуть топографическими познаниями.

«Нет, это совсем другая улица. Тут уже недалеко».

Действительно, минут через пять подъехали к странному трехэтажному зданию, которое показалось Векслеру больше похожим на казарму, чем на музей. Хотя были они прямо в центре города, казалось, что вокруг больше пустырей, чем застройки. Векслеру это напомнило его давний короткий визит в Калининград – там еще в семидесятых годах было немало следов войны. Здесь же – следы войны и еще той самой стены, которая разрезала самый центр и сделала этот центр по сути окраиной…

Выставка оказалась – огромной. Три просторных этажа живописи, фотографий, скульптуры, документов. Письма Рильке Пастернаку и Цветаевой! Векслер пожалел, что не читает по-немецки. Можно, конечно, было попросить Лину перевести. Но ему было достаточно просто увидеть эти листки, рядом с фотографиями уже тяжело больного Рильке, постриженной в скобку Цветаевой и Пастернака, держащего в руках томик Рильке (кто знает, сам ли он догадался или фотограф Штеренберг посоветовал держать книгу так, чтобы имя автора и название были четко видны). Еще была комната, уставленная черными креслами вокруг круглых столов, на которых лежали в неожиданном беспорядке наушники, откуда можно было послушать отрывки из музыки не только Скрябина и Шёнберга, но и никому не известных Рославца и Артура Лурье. Тут надо признать, что как только Векслер про это подумал, ему вспомнились размышления Бездомного о «никому не известном композиторе-однофамильце», и он улыбнулся про себя – и я, как Бездомный.

Действительно, поначалу глаз его как-то сам собой искал и находил знакомое. Давно знакомое – скажем, «Двух вождей после дождя» Герасимова – или относительно недавно впервые увиденную фотографию расположенных друг напротив друга павильонов на парижской выставке 1937 г. Советский с мухинским рабоче-крестьянским изваянием, и немецкий с монументальным орлом на крыше. И тут же рядом – молодцы кураторы! – прелестная и совершенно неожиданная карикатура Жана Эффеля «Устали!», где рабочий с колхозницей (на той крыше, что слева) сели посидеть, свесив ноги и отложив свои орудия производства, а орел (на крыше справа) прилег отдохнуть в аккуратно свитое гнездо.

Да, много, много всего насобирали. За один день не оббежишь. И конечно главная сквозная мысль – посмотрите, как на удивление одинаково делалось искусство на Западе и на Востоке (ну, не совсем Востоке, но все же). Как много было взаимных влияний, причем не только во времена расцвета диктатур. Все вроде бы правильно. Не возразишь. Но что-то мешало Векслеру полностью разделить радость узнавания схожести. Как-то не становились в один ряд страннейшие рукописные грамоты «Обезьянней Вольной и Великой Палаты» Ремизова с дадаистским эпатажем буржуа. Как обычно, разбираться в этих ощущениях Векслер не стал – трудное и не слишком перспективное это дело, размышлять. А тут еще к тому же и компания такая интересная. И очень, очень любопытно, что из этого всего получится. Ему не пришло в голову рассказать Лине о своих разбросанных мыслях.

Они переходили из зала в зал вместе, но перейдя, часто расходились в разные стороны, проходя каждый зал по своему собственному маршруту. Дошли до отдела живописи времен Гитлера и Сталина. Векслер автоматически побрел против часовой стрелки разглядывать работы одну за другой. В какой-то момент, он чуть не столкнулся с Линой, которая все это время простояла перед одной картиной. Векслер стал рядом. Прямоугольный стол, покрытый красным. За ним три фигуры, по бокам еще две. На столе – пара раскрытых блокнотов и руки. Лица почти не выписаны, но веет от них какой-то беззаветностью. Вся нижняя половина картины почти однотонная, в тени. Если присмотреться, то увидишь, что стол стоит на сцене – слева внизу угадываются ступени из зала. Лина стояла, не двигаясь, глаза ее были тоже недвижны. Векслер посмотрел на табличку. Соломон Никитин. Соломон? Никитин? Нет, нет, на самом деле Никритин. Не слышал. Векслер подумал о том, сколько сотен раз фамилию этого человека должно быть перевирали во всяких ведомостях и списках. Как называется? Ага, «Суд народа». Какой год? 1934. Да. Что же это Лина так задумалась?

Она повернулась и пошла вправо вдоль стены. Он догнал ее и пошел рядом, продолжая на ходу рассматривать картины. Лина улыбнулась, увидев на его лице совершенно неподдельное, чуть ли не детское любопытство. Ни окладистой бороде, ни лысине, ни довольно-таки увесистому брюшку не удавалось придать Векслеру солидный вид. Почему же ей так тепло от близости этого Санчо Пансы? Что в нем сидит такого, в этом Карлссоне?

«Платонов», сказала Лина. «Что Платонов?» «Картина эта. Иллюстрация к «Котловану»». «А-а», протянул Векслер, «Понятно». Не то, чтобы ему было так уж понятно. Сейчас, когда ему объяснили, о чем картина, ему захотелось посмотреть на нее снова. Но почему-то было неловко повернуть назад. Вместо этого он стал насвистывать себе под нос из Окуджавы: «Живописцы, окуните ваши кисти…».

Когда вышли на улицу, небо было все в облаках, и здание в неярком рассеянном освещении выглядело уже не так тевтонски-чеканно, как утром.

«Судя по тому, как ноги устали, выставка отличная! Иначе уже давно сидели бы где-нибудь в кафе». Хмм, довольно плоско получается. «Ну давай посидим здесь». Присели на скамейке недалеко от входа. Лина раскрыла на коленях тяжеленный выставочный каталог в твердом красном переплете. Весь по-немецки, но со множеством иллюстраций. Помолчали.

«Тебя ждут дома?» «Что? А, нет, ничего. Неважно. Время есть». «Давай тогда покатаемся». За рулем Векслер всегда чувствовал себя в своей тарелке. Покатались. Лина говорила, куда ехать и рассказывала, что где. Но без того энтузиазма, с которым обычно показывают «свой» город, когда хотят, чтобы гостю он понравился так же, как себе. Хотя у Векслера после того первого визита осталось ясное воспоминание, что Берлин Лине очень нравится.

Векслер почувствовал, что надо перестать молчать. «Да. Какое-то элегическое у нас настроение».

Лина эту мысль не подхватила.

Приехали в какой-то парк. Рядом – старая усадьба, не слишком роскошная, но добротная. Стены барского дома увиты плющом. Побродили по тропинкам. Остановились у неказистого пруда с мутной и какой-то пыльной водой, окруженного романтически неподстриженным кустарником.

Постояли.

Векслер обнял Лину за плечи, и она слегка подалась к нему.

Постояли так. Лина глядела на пожелтевшие кувшинки, разбивающие там и сям монотонность гладкой воды.

Векслер смотрел вверх на верхушки деревьев. Лина была рядом и она была – своя. За много лет Векслер уже привык, что на разговоры уходит слишком много времени – нет, не потому слишком, что он не любил разговоров, а потому, что уж очень много надо объяснять в подробностях, а то – не поймут. С Линой же можно было столько всего передать в единицу времени – как будто они родня. Или друзья детства. Да, вот оно оказывается, что! Вот отчего его все тянет бессмысленно улыбаться…

Он решил, что надо что-то делать, что такого момента, как говаривал Николай Николаевич Озеров, больше не будет. Кругом было тихо. Похоже, в парке они были одни. Векслер вдруг почувствовал, как медленно, но безразлично и деловито проходит время. Он повернул Лину к себе и наклонился поцеловать. Она ласково улыбнулась, погладила его по щеке и отстранилась. Повернулись, пошли назад.

«Рано», сказала она погодя. «Нам не так надо, если вообще».

«Что вообще?» Векслер храбрился.

«Если вообще надо».

4 Гольдин

В Киеве вдруг объявили, что поезд дальше не пойдет. «Что же это вы делаете с пассажирами? Управы на вас нет». Проводник смотрел на Олега без тени участия, но и без раздражения. «Это не ко мне. Идите к кассам или к начальнику станции». Проводник был явно доволен таким поворотом событий. Может, у него в Киеве была женщина или собутыльники. И может быть именно поэтому смягчился: «В это время у них тут обычно свой поезд на Брест идет. А в Бресте уже разберетесь».

Помчались бегом на перрон, с которого должен был вот-вот отправиться поезд Киев–Брест, Действительно, в Бресте еще и московские поезда ходят.

Народу, ясно, было полно. И заинтересовать проводников бутылкой из запаса подарков, что был у них с собой, или двойной ценой билета оказалось не так просто. В конце концов, Олег с Гольдиным пробрались без билета в набитый, как казалось, до потолка общий вагон и даже нашли там два места рядом. Пока ждали, Олег сбегал к ларьку и купил отвратительно горячего пива и пряников – больше там ничего не было. Отбытия ждали часа полтора. Было жарко и душно, несмотря на открытые окна. Плакали младенцы. Аромат «Примы» и краковской колбасы смешивался с запахом горелых тормозных дисков. Наконец, тронулись. Оставив поклажу на местах и улыбнувшись соседке-старухе, мол, присмотрите, вышли в тамбур покурить (Гольдин, впрочем, не курил) и вообще подышать воздухом. Их встретил громкий стук колес, обычно вызывавший в Гольдине приятные воспоминания о молодости и ощущение ветра странствий. «Иллюзия странствий, иллюзия свободы, путешествия посредством изучения географического атласа», подумал он. Настроение было совсем паршивое. Дорога пока не производила на него своего обычного терапевтического действия. Олег прислонился спиной к стенке и закурил.

Дверь из соседнего вагона отворилась, прошли двое бородатых туристов со старыми брезентовыми «абалаковскими» рюкзаками. За ними появился небольшого роста человек в каком-то непонятном сером кителе. Вместо того, чтобы пройти дальше, он остановился и секунд пять постоял молча и прищурившись, глядя снизу вверх на Гольдина (Гольдин через какое-то время отвел взгляд в сторону). Потом он негромко прокричал тенорком: «И что вы это тут делаете, а? Ведь у вас билетов нет, я вижу, я вижу. Что же вы просто вот так залазите сюда? Почему не подойти к начальнику поезда? Ну хорошо, я сегодня везу двадцать семь бельгийцев. Ну так что, я вас бы не выслушал? А если вы так – то подождите здесь». Он не ожидая ответа повернулся и прошел в тот вагон, где лежали их вещи.

«Штрафовать что ли захочет?» – спросил Бойко - «Или высаживать пытаться?» «Я не думаю», сказал Гольдин, полез в карман и достал из кошелька две бумажки по десять марок, отправил кошелек обратно в карман и пока Олег курил, стал рассматривать незнакомые ассигнации. На одной стороне была изображена какая-то астролябия или секстант, а на другой – старичок строгого вида с поджатыми губами, на голову криво напялен вязаный колпак. Странный портрет для денег, подумал Гольдин. Повернув бумажку боком, он прочел: 1777 – 1855 Carl Friedrich Gauß. Показал Олегу: «Молодцы немцы. Ученых на деньгах изображают». Олег затушил сигарету о наружную дверь вагона и бросил окурок на железный пол в косую шашечку. Гольдин поглядел сверху вниз через окно, где быстро убегал назад склон насыпи, а за ним неохотно тянулась унылая железнодорожная трава. Отправились назад в вагон. Шли по проходу, шатаясь на ходу и перехватывая руками торцы верхних полок.

Только сели, как давешний человечек пробежал мимо в обратном направлении. Теперь у него на голове довольно комично сидела форменная фуражка с глянцевым околышем. Не поворачивая головы, каким-то боковым зрением он увидел нашу парочку, остановился, повернулся и головой указал Гольдину – давай за мной. Гольдин пошел. В тамбуре железнодорожник остановился. «Так. Вам до Бреста? Куда едете? В Польшу? В Германию? Чего вы меня не подождали, а? Нехорошо таким приличным людям со всякими босяками. А ид должен думать. Думать должен. Головой.» Он посмотрел на Гольдина и несимметрично улыбнулся. «Ферштеен? Вы меня понимаете?» Протянутые купюры он сунул в карман не глядя. «Ладно, зовите своего приятеля и пойдем. С вещами».

Прошли через несколько вагонов в сторону головы поезда. Остановились в международном СВ. «Маша», позвал их неожиданный благодетель. Появилась миловидная проводница. «Этих вот в десятое. Они с тобой рассчитаются». «Отдыхайте» – это уже Гольдину с Олегом. «Если будут вопросы, спросите у Маши, где найти Захара Рувимовича».

Устроились на мягком диванчике. Гольдин всласть потянулся и вжался в дальний от окна угол. Замер на какое-то время, вдыхая запах все той же железнодорожной пыли и какого-то чистящего средства на хлорке. Но ему это все равно нравилось куда больше мощных ароматов общего вагона. Он пощелкал разными выключателями – все лампы работали, даже синий ночник. Провел пальцем по столику – пыль вытерта. Даже окна были если и не совсем прозрачными, то куда чище, чем в том курятнике. Маша принесла чай в знакомах с детства, но за последнее время подзабытых НКПСовских подстаканниках, и даже к чаю какое-то печенье. «Может, поесть хотите, мальчики?» «Так мы думали в вагон-ресторан…» «Да что вам там среди пьяниц. Давайте я вам тут сама». И как это она решила, что они непьющие?

Впрочем, Гольдин как раз не пил. Когда-то несколько раз сосредоточенно напился, чтоб отвлечься от черт его знает каких отвратительных мыслей. Но не понравилось. И он перестал. Олег, впрочем, не прочь был бы пропустить пару-тройку. К тому же он слегка расстроился от того, что это благодаря Гольдину они оказались в таком комфорте. Он привык сам раздавать блага. Я начальник, мне решать и мне распоряжаться. «Это что у вас за заговор сионских мудрецов вышел?», ровным голосом высказал он вслух свое раздражение. «А, брось, глупости». Гольдин и сам-то не понял, почему все так случилось, хоть было приятно – иногда и нам перепадает, хоть по мелочи. Олег, конечно, был его благодетелем, даже обещал завлабом сделать года через два-три, когда Холодов уйдет на пенсию. Но должен же он хоть чуть-чуть понимать, что докторскую он сам, без Гольдина, никогда бы не осилил. Может, он просто не может простить мне, что я ему диссертацию написал? Я вроде как ему постоянное напоминание о его некомпетентности? Ох, сложности.

Появилась Маша с помидорами, шершавыми огурцами, хлебом и связкой копченых сосисок. И откуда у нее все это? Вышла и вернулась с тарелками, вилками и стаканами. Расставила все на столике (поместилось с трудом) и вынула из кармана передника четушку. Олег расплылся в улыбке – приятный сюрприз - и было начал: «Оставайтесь с нами». Но не вышло: «У меня тут еще столько…» Она сделала неопределенный жест рукой и вышла.

Олег откупорил бутылку, поднял глаза на Гольдина. «Да нет, мне не надо. А наш избавитель, наверно просто деньги хотел. Или, может, хотел показать, какой он большой начальник».

Стало темнеть. Маша пришла с постельным бельем, выставила их в коридор, постелила и снизу, и сверху. Гольдин влез на верхнюю полку, перевернулся на живот, вытянулся во всю свою немалую длину и стал смотреть в окно, в котором поначалу виднелись еще какие-то дома, потом – редкие огоньки. Но постепенно в окне стало отражаться его собственное лицо, проступая все четче и четче. Он посмотрел на часы – было уже около девяти вечера.

Олег вышел покурить. Вернулся, присел было, но тут же встал на ноги, объявил: «Пойду заплачу за услуги» и снова вышел. Гольдин едва слышал знакомый голос начальника. Ему было уютно и, в первый раз за последнее время, спокойно. Он уснул, и ему приснилась ночная Москва времен его студенчества, они гуляли с некогда покоренной им Риной Сонкиной где-то на Ленинских Горах, почему-то вместе с Андрюшей, который, не переставая, играл на кларнете.

Открылась дверь. «Пора вставать», энергично сообщил вернувшийся от Маши Олег. Какая жалость, подумал Гольдин. Впрочем, если я сейчас быстро встану и соберусь, то эта свежая полоса везения точно продолжится. А это нам будет очень кстати – ведь еще и с пограничниками иметь дело, и с таможней. Да и в поезд-то еще нужно пробраться. Он изобразил на лице решимость и стал одеваться.

Но что интересно, так это, что их везение действительно продолжалось. Гольдин расхрабрился и, разыскав Рувимовича, стал расспрашивать о том, не может ли тот как-нибудь устроить продолжение их маршрута. Оказалось, что может, у него везде были знакомые. В Бресте они были представлены и рекомендованы начальнику поезда Москва-Берлин с вагонами до Парижа и Остенде. Пока поезд ожидал своей очереди перевода на узкую колею, все было договорено. И с пограничниками-таможенниками никаких проблем не оказалось – надо полагать, неказистые сумки и чемоданчики наших путешественников не вызвали шкурного интереса.

Покатили через Польшу, задержались почему-то на пять часов на варшавском вокзале. И уже в Германии ни с того ни с сего остановились в чистом поле и простояли часов семь. Но это, право, были мелочи. Гольдин с некоторым удивлением отметил, что все эти неувязки-неурядицы почему-то никак не портили его отличного расположения духа. Наконец-то дорога сработала. Лекарство от депрессии.

Из-за всех этих задержек приехали на Остбанхоф в Берлине в полпятого утра. Вышли в город. Олег Берлин знал, он успел за последние годы побывать здесь несколько раз. Идти на встречу с Векслером было, натурально, слишком рано, так что решили, чтобы сэкономить время и деньги, такси не брать, а отправиться в центр пешком. Вещи оставили в камере хранения, взяв с собой только полотняный мешочек с бутылкой водки в подарок, и отправились в путь по брусчатке, бледно блестящей при свете редких фонарей. Рассвет был уже не за горами.

Когда рассвело и на улицах стало густо от машин, они, пройдя по Унтер ден Линден, добрались до Тиргартенского парка. Хотели было присесть на траву, но она оказалась мокрой от росы или от ночного дождя. Нашли относительно сухую скамейку под деревьями, присели. Олег раскрыл карту и стал водить по ней пальцем. «Отсюда ходу минут десять всего, не больше. Сейчас двадцать минут седьмого. Когда можно уже будет?» «Ну давай часок еще подождем».

5 Векслер

Векслер проснулся, решил, что еще слишком рано и перевернулся на другой бок с твердым намерением продолжать спать. Но тут он вспомнил, где он и сообразил, что стоит поспешить занять ванную, пока хозяева не поднялись. Натянул джинсы и футболку и босиком прошлепал через всю квартиру, стараясь ступать как можно тише. Машинально водя взад-вперед зубной щеткой, Векслер восстановил в памяти вчерашние впечатления и ощущения. Это было привычное для него занятие. Причем получалось это само, без всякого с его стороны усилия.

Вечером он водил все семейство Ковнеров в китайский ресторан. То есть, не всё семейство – взрослая дочь Лена ушла к своему почти жениху-немцу. Остался 14-летний Лёня. Он, впрочем, был почти незаметен, думал себе о своем и похоже даже не слушал разговоров взрослых. За обедом разговорился Дима – о том, как трудно архитекторам-эмигрантам пробиться, что найти можно только работу чертежника; о том, как немцы настороженно относятся к потоку людей из бывшего Союза, в особенности, к образованным. Наконец – как же без этого – добрался и до еврейского вопроса и стал убеждать Векслера, что у них обоих гораздо больше общего с русскими интеллигентами и даже с немцами, чем с нашим братом эмигрантом – ты бы только на них полюбовался, что они здесь вытворяют. Стыдоба одна.

Векслер был очень горд собой, что не завелся, как с ним часто бывало, не стал спорить, а позволил Диме излить душу. Тема эта Диму очень занимала, сие было видно невооруженным взглядом. Поэтому, когда Лина потом рассказала ему, что Дима эти мысли опубликовал в одном из эмигрантских журналов, Векслер совсем не удивился.

Засиделись допоздна – официанты-китайцы уже снимали скатерти с освободившихся вокруг них столов. Но можно было не спешить, в лёниной школе еще продолжались каникулы – учеба начиналась только после осенних праздников. Лина взяла на завтра отгул. Только Диме нужно было идти чертить, но он сказал, что может выйти на работу поздно, в десять-полодиннадцатого. Тема разговора не менялась.

Не изменилась она и когда вернулись из ресторана. Тут, к счастью позвонил В., потребовал Векслера и объявил: «Старик, расклад на завтра такой – в час дня вы являетесь ко мне, то есть, к Сюзанне на обед. Отобедавши, мы все едем в Потсдам, где у меня концерт. А потом уже - назад к Ковнерам отдыхать. И гитару раздобудьте». «Есть, товарищ капитан второго ранга», засмеялся Векслер и положил трубку. В разговоре произошла заминка. Лина сказала, что идет спать. И ушла. Тут димин полемический задор быстро сошел на нет, и беседа наконец-то увяла.

Как и в прошлый раз, Векслеру было постелено в мастерской на диване. Мастерская была двухэтажная – в середине комнаты довольно широкая в два марша лестница вела наверх, где было устроено нечто вроде широкого помоста с перилами, на котором стоял димин рабочий стол. Векслер лег на диван, а Дима пошел наверх, включил свет и зашуршал бумагами.

Как только голова Векслера коснулась подушки, он вспомнил, что ведь Гольдин, кажется, должен уже быть в Берлине. И что он ему отправил адрес и телефон Ковнеров и сказал, в какие дни его там можно будет найти. Правда, Гольдин не написал, когда появится, а как обычно водил вокруг да около. Возможно, мол, в понедельник, но может и в среду. Был вечер вторника. Зная Гольдина, Векслер подумал, что тот предпочтет не звонить, а просто нагрянуть. Как же с этим быть? Он не настолько хорошо знает хозяев, чтобы принимать у них своих гостей. Это дело чревато серьезной неловкостью, подумал он. А тут еще и приглашение от В. Да. Нехорошо как-то. Смотри, какая жизнь – то неделями вообще никого интересного не видишь у себя в глуши, то вдруг не хватает времени на всех желающих…

Векслеру вдруг стало четко ясно, что поучаствовать в разговорах о театре у Сюзанны и съездить с В. на его концерт ему улыбается гораздо, гораздо больше, чем общаться с Гольдиным, в особенности на чужом поле, в присутствии незнакомого ему гольдинского начальника, да еще и с хозяевами дома неподалеку. Это ведь особый жанр – большая коллективная беседа. Редко проходит удачно. Всегда кому-нибудь скучно. Единственный выход в таких случаях – разбиться на группы. Но это вряд ли удастся. Надо же Гольдину было подгадать с этой поездкой как раз в это время. И вообще дернул же черт меня за язык рассказать ему о намечающемся визите в Германию. Хотел прихвастнуть широтой своего размаха – в Берлин видите ли на спектакль лечу… Идиот. Сам же себе и устроил.

Хмм. Можно, конечно, придумать что-нибудь и попытаться отделиться от хозяев. Но заставить их предоставить гостей самим себе будет нелегко. А если не отделиться – проблема останется. К тому же приезжих еще нужно и кормить. А это без хозяев невозможно ни в квартире, ни где-нибудь еще, потому что Векслер ни города, ни языка не знал, что создавало дополнительные трудности. К тому же, уходить из дома Ковнеров очень не хотелось. Подведем итоги: уставаться – неловко; уходить – обидно: не только непонятно, куда идти, но и не хочется быть далеко от Лины.

И тут до него наконец дошло. Вот ведь, в чем дело-то: он испытывал сосредоточенное и сильное желание не пообщаться со знаменитым актером и не избежать неловкой сцены разговора в кругу незнакомых людей – тоже мне проблема, сколько раз мы прекрасно такие ситуации разряжали без всякого напряжения! Он усмехнулся про себя. Как все просто. Как все предсказуемо. Все эти бурные мысли и раздражение, вызванное у него приездом Гольдина – все это просто потому, что он хотел быть поближе к Лине, а времени—в обрез. Эта мысль почему-то успокоила его, раздражение на Гольдина и вообще на жизнь-злодейку сошло на нет. Все. Можно бы и поспать. А завтра – как-нибудь пронесет. Кто знает, может Гольдин уже в своем Гейдельберге. Почему я не додумался тогда предложить навестить его там – после берлинских радостей?

Векслер устроился по возможности поудобнее на мягком диване, который его весомое тело продавливало чуть ли не до пола, и закрыл глаза.

Заснуть, впрочем, не удалось. Может быть, мешал довольно яркий свет, пробивавшийся к нему сквозь просветы между ступенями лестницы. Может, просто присутствие бодрствующего человека рядом. Векслер расфантазировался: почему это Дима не идет спать – к ней? Может ли быть, что они спят отдельно друг от друга? Тогда, может быть, Дима на самом деле сторожит его, чтобы он не пробрался, тайком, к Лине в спальню? Что за бессмыслица! Но эта идея вдруг показалась Векслеру очень и очень привлекательной. Кстати, Векслер – к своему собственному удивлению – совершенно не расстроился тем, что между ними ничего не произошло ни там в парке, ни потом по дороге домой. Он почему-то был в ней уверен, хотя если бы его попросили объяснить, в чем он был уверен, и почему, то он не смог бы ответить. В векслеровской голове завертелась совсем уже какая-то кутерьма – значит, пацан спит, надо думать, крепко; значит, что если подняться бы наверх и дать муженьку, скажем, хлороформа или напоить, чтобы он заснул часов на 20. И – к ней. Векслера «несло». Море ему было определенно по колено. Трудности, связанные с поисками и использованием хлороформа, и весьма вероятное отсутствие у «муженька» острого желания в дупель напиться ничуть Векслера не смущали. «Что, если можно? Вот забавно!» процитировал он про себя из «Графа Нулина» в исполнении Сергея Юрского. А в чем она спит? Может ли быть, что ни в чем? У-у-у. И еще интересно, о чем она сейчас думает? Не обо мне ли? Нет, наверно все-таки спит.

Тут он угадал, Лина действительно уже спала, хотя перед тем, как заснуть, она все-таки думала о нем – хоть и не в том ключе, который соорудила бурная векслеровская фантазия. Он строил планы на будущее – пусть у них почти не было шансов на осуществление, сам процесс этот ему очень нравился. Она же примеряла его к своему прошлому: интересно, как бы повернулась жизнь, если бы мы встретились 25 лет назад? Она немного пофантазировала, решила, что очень даже может быть, что жизнь была бы вполне ничего себе, перевернулась на другой бок, обняла подушку и уснула.

К счастью, усталость и jet lag взяли свое, и Векслер тоже вскорости уснул, так и не узнав, где же будет спать Дима…

… Векслер взглянул на себя в зеркало. Вроде выгляжу нормально. Мешков под глазами нет. Лысина не мозолит глаза. Зубы в порядке – он улыбнулся зеркалу и хотел даже подмигнуть, но потом подумал, что это будет, как кадр из плохого кино, и не стал. Пошлепал в душ. Что ж, вчерашний день запишем в актив. Приятного было больше, чем неприятного. Вот только непонятно, как быть с Гольдиным. При свете дня Векслер опять почувствовал, что выкрутиться из этой ситуации так, чтобы кого-нибудь не расстроить-обидеть, вряд ли удастся. Или Гольдин со своим боссом, или Лина. Третьего, получается, не дано…

Надев чистую рубашку, Векслер прошлепал на кухню – поставить чайник. Выглянул в окно – гляди, как близко тротуар и проезжая часть. Он совсем отвык жить так близко к улице, да еще на первом, пусть высоком первом, этаже. Было душновато, он открыл окно и повернулся было, чтобы пойти в гостиную напротив и открыть окно и там, пусть просквозит. Но тут он услышал с улицы голоса. Что говорилось, он разобрать не смог, но сразу услышал – по интонации? по набору произносимых звуков? – что говорят по-русски. Он решил подождать у окна, чтобы проверить, правильно ли он угадал. Шаги за окном приближались. Голос Гольдина сказал: «Это здесь. Пришли». Дверь подъезда открылась, послышались шаги по ступенькам. Позвонили в дверь.

6 Векслер и Гольдин

Векслер машинально оглянулся – хозяев не было и следа. Надо открывать. В эту минуту он забыл все свои недавние соображения и стал действовать почти автоматически, на автопилоте. Как получится, так и будет, решил он и, повозившись с незнакомыми замками, открыл дверь.

Никаких сюрпризов: Гольдин ничуть не изменился за четыре года. Та же не поддающаяся укрощению джунглеобразная черная шевелюра, делающая его тощую долговязую фигуру еще более похожей на вопросительный знак; то же продолговатое лицо с густыми черными бровями, падающими под косым углом в обе стороны от переносицы; все тот же пародийных размеров нос и разляпистые губы. Что Векслер отметил сразу, это как блекло и тускло выглядели рубашка и брюки Гольдина. И удивился, что отметил это так сразу. Впрочем, точно такой же блеклой и тусклой была одежда и на стоявшем рядом с Гольдиным бритоголовым, но усатом здоровячке. Гольдин смотрел на Векслера сверху вниз, наклонив голову. Его рот расползался в улыбке – ну вот, наконец-то. Теперь можно будет хоть пару дней отдохнуть от принятия решений. Векслер будет решать.

Векслер приложил палец к губам – мол, здесь еще спят, жестом зазвал гостей в дом, провел на кухню, закрыл дверь. Гольдин представил начальника. Олег присел на табурет. Гольдин остался стоять. Векслер никак не мог сообразить, стоит ли ему сделать вид, что он в этом доме практически на правах хозяина или, по крайней мере, близкого друга семьи. Ведь их все-таки кормить надо. И вообще. Он с некоторой опаской подошел к холодильнику, хотел было открыть и оценить ситуацию, но в последний момент решил сначала поставить на огонь большой и блестящий алюминиевый чайник, стоявший на плите. Налил воды, крутанул ручку. Зашипело. А-а, так тут газ, а не электричество. Быстро закрыл вентиль и стал искать глазами спички. Спичек не было видно. Ага, здесь встроенная зажигалка. Черт, неловко как – непонятно, как она работает. Он почесал в затылке, автоматически пытаясь сделать из всего этого комедию. Но ему как-то уж очень не хотелось, чтобы Гольдин, как всегда, показал ему, как все на свете работает. А! Вот. Понятно. Здесь нажать, а тут одновременно крутануть. Браво. Получилось. Зашумело синее пламя, операция «Чайник» успешно начата.

Все это время он стоял спиной к гостям. Что это он так суетится? подумал Гольдин. Даже не смотрит на нас. Он вынул из мешка водку и поставил поллитровку на кухонный стол. Векслер услышал характерный звук стекла по дереву и обернулся. Странно. Какая бутылка маленькая, подумал он. За долгие годы Векслер привык к литровым, квартам и полугаллонам с ручками. И ему почему-то стало неприятно от вида этой неказистой бутылки с криво наклеенной этикеткой. Хотя очень может быть, подумал он, что водка эта какая-то особая. Он – совершенно ни к селу, ни к городу – вспомнил, как когда-то, совсем не желая того, обидел милейшего своего дядю Бориса. Года через три после того, как стало можно, родственник приехал в гости в Америку. С подарками. Векслеру он подарил наручные часы, которые не произвели на Векслера должного впечатления. «Да ты что? Это ж эти, как их? Командирские», сказал весельчак Борис как-то неожиданно робко и растерянно. Векслер тогда промямлил что-то невразумительное – неловко было спрашивать, что собственно такого особенного в этих командирских. И только промямлив, понял, что не в этом же, конечно, дело. И расстроился вслед дяде. А вот сейчас вспомнил. К чему бы это?

Лина проснулась рано – услышала шаги Векслера на первом этаже (это только самому Векслеру могло показаться, что он ступал очень тихо). Но встала не сразу. Погодя не спеша поднялась, завернулась в халат из гобеленовой ткани и прошлепала вниз. В кухне слышны были разговоры. А, это наверное векслеровы знакомые приехали – Векслер написал ей о возможности такого нашествия еще по электронной почте из Америки. Ну, пойдем знакомиться, по случаю раннего утра необязательно быть в парадном виде. Она открыла кухонную дверь. Векслер стоял к ней спиной и что-то искал в шкафчике над плитой. У окна, опершись на подоконник, стоял худой, длиннолицый, с негритянскими губами. За столом сидел постарше, лысый, с руками плотника.

Услышав ее появление, Векслер быстро обернулся и, глядя куда-то мимо, выпалил: «А где у вас тут чай-сахар?». «С добрым утром и тебя тоже». «Бойко, Олег Васильевич», сказал Бойко, встав со стула. «Меня зовут Лина». «Хозяйка дома», вставил Векслер. «Это вот Вадим Гольдин, мой друг». Все замолчали, и Векслеру вдруг сделалось мучительно тоскливо от этого молчания. Это чувство было ему хорошо знакомо – молчание посреди разговора всегда казалось ему неприличным. К тому же он был уверен, что в этом неприличии всегда виноват он - и никто другой. Когда такое молчание наступало, он слишком часто начинал говорить неизвестно, о чем, лишь бы не слышать тишины. Сегодня это ощущение было сильнее, чем обычно. Но еще сильнее была неизвестно откуда взявшаяся странная апатия. Векслер отошел от плиты, с неприятным скрежетом вытащил из-под кухонного стола табуретку с вогнутым деревянным сиденьем, покрашенным в цвет дерева, и сел рядом со все еще стоящим Гольдиным. Разговаривать не хотелось. Он подумал было, что надо чем-то занять те шесть часов, что оставались до встречи с В. Но мысль эта как пришла, так и ушла неизвестно куда. Он уставился на чужую бутылку и стал молчать дальше. Спасибо Лине – она о чем-то заговорила с приезжими. Те стали понемногу отвечать. А тут и чай подоспел.

Гольдин слегка оторопел: Векслер что-то совсем смурной стал. Просто какая-то манная каша. Несколько мыслей появилось одновременно: он что, болен? Чем я мог его обидеть? Да, отдохнуть душой вряд ли удастся. Смешно как получается, я столько рассказывал про него Олегу, а он совсем не такой что-то. Однако некое количество адреналина от самой идеи заграничной поездки все еще оставалось, и Гольдин решил не поддаваться растерянности. Легко сказать. Ну, чаю попили. Хозяйка постаралась, соорудила яичницу, хлеб черный и масло очень вкусными оказались тоже. Векслер слегка ожил, предложил покатать по городу. Вышли вчетвером – хозяйка удивительно быстро успела собраться. И на самом деле покатались. И Checkpoint Charlie увидели, и стройплощадки вокруг – новый Берлин строился, и Бранденбургские ворота, и Унтер ден Линден, и Рейхстаг. А потом Векслер остановился в каком-то полупустынном переулке и ни с того, ни с сего:

«Вот что, ребята. Нам тут надо ехать по делам, простите, что так мало времени было. У вас поезд вечером – так вы посмотрите тут выставку, очень впечатляет». Гольдин не помнил, как они с Олегом оказались на брусчатке. Но помнил, как неспешно удалялась серебристая машина. И как его вдруг облило гремучей смесью раздражения и неловкости…

Их еще некоторое время было видно в зеркало. Гости из города Х все еще стояли посреди проезжей части, вполоборота друг к другу. И не двигались. В конце улицы Векслер повернул направо и картинка в зеркале сменилась. Встреча с В. не возымела нужного действия. Было, если честно сказать, скучновато. А концерт в Потсдаме просто удручил. Маленькая комната с низким потолком, лица и манеры, от которых он за долгие годы совсем отвык. Прямо как в красном уголке в домоуправлении на Бассейной. Когда-то в детстве он там выступал, пел в хоре на каком-то праздничном утреннике. А еще – после концерта В. подошел, обнял их с Линой за плечи и доверительно сообщил: «Старики, такая коллизия выходит. Тут вот приехали Женя и Регина Соболи и ножом к горлу – поедем к нам. Ну никак не выйдет быть у вас сегодня». Он сострадательно улыбнулся, комически пожал плечами – мол, разве я этого хочу? – и пропал. Векслер с Линой остались стоять среди пенсионеров в майках и серых кепках. Потом молча повернулись и пошли к машине. Лине такой поворот событий был вполне по душе, больше времени останется побыть вдвоем. Но она видела, что Векслер обескуражен и готова уже была расстроиться – во-первых, В. ему, видно, больше интересен, чем она, а во-вторых сейчас вот начнет занудничать, все они, мужики, так, если в голову втемяшится… Однако, открывая ей дверь, Векслер вдруг расхохотался. «Симметрия, закон парности. Утром – я. Вечером – нас». «Ну вот и чудесно», подумала Лина.

7 На пути домой

Вообще-то считалось, что Векслер никогда в самолетах не спал. Значит, картина эта не приснилась ему, а пригрезилась наяву? Он без особого интереса посмотрел в окно. Где-то далеко внизу все было затянуто неровной пленкой облаков. Нет, наверное все-таки все это мне приснилось. Он закрыл глаза и вернулся в сон. Перед ним снова появилось никритинское полотно, вот только все фигуры на нем были знакомые – Лина, Гольдин, еще кто-то, кого он точно знал, но не мог вспомнить, откуда. Гольдин посмотрел на него и с непривычной строгостью сказал: «Я потом, что непонятно, объясню».