Эмилия Обухова

Унылый Вяземский

Легко может статься, что многое из ныне животрепещущего и господствующего не переживет века и дня своего. Другое, ныне старое и забытое, может очнуться позднее. Оно будет источником добросовестных изысканий, училищем, в котором новые поколения могут почерпать если не уроки, не образцы, то предания, не лишенные занимательности и ценности не только для нового, настоящего, но и для будущего. Слова: прошедшее, настоящее, будущее - имеют значение условное и переносное. Всякое настоящее было когда-то будущим, и это будущее обратится в прошедшее.

Князь П.А.Вяземский

 “Жизнь живущих неверна, жизнь отживших неизменна”, - эту фразу Жуковского князь Вяземский  любил и даже взял ее эпиграфом к одному из своих стихотворений. Но вот как раз с жизнью самого Вяземского все получилось иначе, и после его смерти сотни людей, читателей, биографов и исследователей его творчества, размышляя над оставшимся литературным наследством, постепенно узнавали о нем новое, неизвестное современникам. Кажется невероятным, но сейчас, через более чем столетие князь  Петр Андреевич Вяземский стал ближе и понятней своим читателям.                                                                     
    “Не сравнивай, живущий несравним”, - написал Мандельштам, и возможно, он имел в виду примерно то же самое, что и Жуковский, – нельзя оценивать и  сравнивать еще незавершенное. Но, опять же, собранный воедино, так сказать, обобщенный опыт раздумий над поэзией Вяземского и тут вносит поправку – оказалось, что и умерший поэт так же несравним, как и живущий, хоть жизнь его и давно пройдена. Отдельно брошенные поэтом слова  или отрывки из его писем начинают открывают свой глубинный смысл только со временем. Вот тут Вяземский действительно  несравним.  Другой вопрос, можно ли вообще разобраться в душе отжившего свой век  мыслителя такого масштаба, каким был князь Вяземский? Нескольким поколениям  русских филологов пришлось  усердно поработать над этим не одно столетие, хотя, правда, еще и двух не прошло. В 1878 князь  умер, это было 130 лет назад. Но и  при жизни поэта о нем уже много говорили - размышляли, писали, обсуждали его произведения. И кто же! Пушкин, Карамзин, Жуковский, Дельвиг, Гоголь, Тютчев... Так что прижизненная критика Вяземского была еще представительней посмертной. А посмертная уж просто стала частью истории русской культуры 20 века, ведь Вяземский  был интересен   М.Гиллельсону  и Л.Гинзбург, Ю.Манну и Ю.Лотману. Да, Вяземского изучают уже почти 200  лет. Другое дело, что итоги изучения его наследства в прошлом веке  часто оставались в форме диссертаций (о, сколько их было написано за советские 70  и последующие инерционные годы!) Пишут и сейчас, и интересно! Все, что делалось в этой области, в любом случае было важно для понимания созданного поэтом и полезно для самих авторов исследований ( кто-то недавно написал, что Лидия Гинзбург, работая над записными книжками Вяземского, сама училась писать.). Правда,  научная  направленность далеко уводила личность поэта от широкого читателя, как стало его искусство предметом науки при Cоветах, так и оставалось им - в пределах различных специальных исследований. Почему-то до статей, в которых бы ощущалось живое наслаждение критиков поэтическими открытиями славного князя, его находками, шутками, мудрыми прогнозами, дело не доходило. В действительности, никто не готов был всерьез впадать в его “уныние”, кипеть его “негодованием” или просто мчаться с ним в санях по “первому снегу”, воображая себя той самой подругой, с которой он “...в тесноте саней ...сидел нога с ногой”, и которой “Жал руку, нежную в самом сопротивленье...”
    Петр Андреевич Вяземский был человеком богатой судьбы. Родился он в 18-ом, прожил почти весь 19-й, а  в 20-м, наконец, стал  серьезно читаемым (даже слишком, но ведь какая удача, что большевики его не запретили, как Гумилева и Цветаеву), и вот теперь,  в 21-ом отнюдь не только мы с вами говорим о нем: 4 года назад вышла в ЖЗЛ очень хорошая книжка “Вяземский” Вячеслава Бондаренко – книжка, вполне доступная широкому читателю и тиражом в 5 тысяч экз. Есть немало публикаций о нем в толстых журналах.
    Вяземский был настоящим князем, так сказать, природным, в его случае перевод с английского работает точно: князь - это prince.  Русские цари были реальной его роднёй и может быть оттого его отношение к власти было по-родственному беспощадным, но не агрессивным, а сама власть именно поэтому относилась к его настойчивым советам, протестам и демонстациям несогласия без злости и терпеливо, как терпят в семье тяжелого, но родного человека. Это вам не декабристы или даже не Пушкин. Вяземский и не шел против семьи, но недовольство свое выражал открыто и постоянно и не только в стихах. Так, находясь на дипломатической службе в Польше, он демонстративно избегал встреч с Александром I. Царь сразу заметил это и после спрашивал у приближенных, чем это недоволен Вяземский. А Вяземский уже понимал,  по-семейному, изнутри, что конституция, над которой он работал, не будет принята и что скоро крестьян не отпустят и т. д. Князь хорошо знал и то, что царь в действительности рискует своей жизнью, если пойдет на отмену рабства. Дворяне, вроде пушкинского Троекурова, задушат его, как отца его Павла, убьют и ничего их не остановит. Они не захотят терять рабов. Князь, конечно,  презирал царскую трусость, но и глубоко понимал ее причины. Но все равно не молчал. Писал из Польши, где был на службе, едкие резкие письма друзьям, письма, специально составленные для перлюстрации, он знал наверняка, что их перехватывают. А вскоре узнавал, что содержание его писем уже дошло до Александра. С меньшим, конечно, риском, но князь вел себя примерно так же, как Осип Мандельштам, который через столетие всем подряд, знакомым и чужим, читал свои антисталинские стихи “Мы живем под собою не чуя страны...” и с нетерпением и ужасом ждал, когда же наконец они дойдут до Сталина. Так что понятно, что имел в виду  Пушкин,  признаваясь в зависти к другу, которому было многое позволено:

ВЯЗЕМСКОМУ
Язвительный поэт, остряк замысловатый,
И блеском колких слов, и шутками богатый,
Счастливый Вяземский, завидую тебе.
Ты право получил благодаря судьбе
Смеяться весело над злобою ревнивой,
Невежество разить анафемой игривой.

“Ты право получил благодаря судьбе...” Именно благодаря высокому рождению Вяземский мог открыто смеяться над “злобою” правительственных чиновников, а вот Пушкин даже и в этих мадригальных стихах не смог определенно назвать ранг тех, над чьей “злобою” Вяземский смеялся, кого разил “анафемой”. Такое могло вызвать зависть хоть и самого Пушкина, которому царь был цензор и соперник.
Позднее статьи  о Вяземском  нередко так и стали называть - по пушкинской цитате - “Счастливый Вяземский” или даже встретилось такое -  “Нещастный” Вяземский”, произведеннное от пушкинского “счастливый”: так называется одна критическая статья о двух биографических публикациях  о Вяземском, где, по мнению рецензента, образ поэта искажен.

Судьба свои дары явить желала в нем
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.

Это другой  мадригал Пушкина Вяземскому  и он навсегда остался  лучшим его  литературным портретом
    Здесь, кроме дружеской эпиграммы, построенной на известных противоречиях характера князя, у Пушкина, как видите, получилась еще и едкая шутка, которая бьет сразу по многим другим известным в узком кругу персонам, из тех, кто богат и знатен, да не умен.Это невозможно, как бы между строк говорит он, чтобы богатство да вдруг сошлось вместе с возвышенным умом, тут судьба ошиблась...И какое уж это счастье, если “счастливый баловень” так умен и язвителен, какими бывают лишь бедные поэты. Вот уж действительно, в точку попал, в этом-то главная особенность характера Вяземского.
    О том, каков он в действительности, счастливым или несчастным,  много думал и сам поэт, и десятки стихов у него об этом! Но есть одно, скажем, центральное, программное, которое  Вяземский написал в 27 лет, это элегия “Уныние”. Оно и целенаправленное размышление-поиск, и беседа с самим собой или, скажем иначе, с другим собой. В “Унынии”душа автора открыта предельно, как никогда раньше, и потом в течение всей жизни его и до самой  старости эти стихи не теряли своей ценности для  автора, а позже для его читателей и биографов. ”Уныние” стало веховым событием в его жизни .
    6 декабря 1819 г. Вяземский послал элегию “Уныние” близкому другу А. И. Тургеневу. В том же письме он написал: “...Стихи мои — те же я: это род моей исповеди”. Думаю, эти стихи нельзя читать по частям, потому что тут важно видеть сразу весь текст этого большого стихотворения, похожего на поэму. Вяземский обычно писал очень длинные стихи, но никогда не называл их поэмами. Все же в объем стихотворения они не совсем укладываются и это стало его особой стихотворной формой, которой он с годами пользовался все реже.

УНЫНИЕ
Уныние! вернейший друг души!
С которым я делю печаль и радость,
Ты легким сумраком мою одело младость,
И расцвела весна моя в тиши.
Я счастье знал, но молнией мгновенной
Оно означило туманный небосклон,
Его лишь взвидел взор, блистаньем ослепленный,
Я не жалел о нем: не к счастью я рожден.
В душе моей раздался голос славы:
Откликнулась душа волненьям на призыв;
Но, силы испытав, я дум смирил порыв,
И замерли в душе надежды величавы.
Не оправдала ты честолюбивых снов,
О слава! Ты надежд моих отвергла клятву,
Когда я уповал пожать бессмертья жатву
И яркою браздой прорезать мглу веков!
Кумир горящих душ! меня не допустила
Судьба переступить чрез твой священный праг,
И, мой пожравшая уединенный прах,
Забвеньем зарастет безмолвная могила.
Но слава не вотще мне голос подала!
Она вдохнула мне свободную отвагу,
Святую ненависть к бесчестному зажгла —
И чистую любовь к изящному и благу.

Болтливыя молвы не требуя похвал,
Я подвиг бытия означил тесным кругом
Пред алтарем души в смиреньи клятву дал
Тирану быть врагом и жертве верным другом.
 
 
С улыбкою любви, в венках из свежих роз,
На пир роскошества влекли меня забавы;
Но сколько в нектар их я пролил горьких слез,
И чаша радости была сосуд отравы.
Унынье! всё с тобой крепило мой союз;
Неверность льстивых благ была мне поученьем;
Ты сблизило меня с полезным размышленьем
И привело под сень миролюбивых муз.
Сопутник твой, сердечных ран целитель,
Труд, благодатный труд их муки усыпил.
Прошедшего — веселый искупитель!
Живой источник новых сил!
Всё изменило мне! ты будь не безответен!
С утраченным мое грядущее слилось;
Грядущее со мною разочлось,
И новый иск на нем мой был бы тщетен.
Сокровищницу бытия
Я истощил в одном незрелом ощущеньи,
Небес изящное наследство прожил я
В неполном шумном наслажденьи.
Наследство благ земных холодным оком зрю.
Пойду ль на поприще позорных состязаний
Толпы презрительной соперником, в бою
Оспоривать успех, цель низких упований?
В победе чести нет, когда бесчестен бой.
Раскройте новый круг, бойцов сзовите новых,
Пусть лавр, не тронутый корыстною рукой,
Пусть мета высшая самих венков лавровых
Усердью чистому явит достойный дар!
И честолюбие, источник дел высоких,
Когда не возмущен грозой страстей жестоких,
Вновь пламенной струей прольет по мне свой жар.
 
Но скройся от меня, с коварным обольщеньем,
Надежд несбыточных испытанный обман!
Почто тревожишь ум бесплодным сожаленьем
И разжигаешь ты тоску заснувших ран?
Унынье! с коим я делю печаль и радость,
Единый друг обманутой души,
Под сумраком твоим моя угасла младость,
Пускай и полдень мой прокрадется в тиши.

                                                                      1819

    Если вы терпеливо дочитали до конца, преодолев трудности старинной поэтической речи  (еще не Пушкин, но уже не Державин), то наверняка поняли, что эти стихи -  настоящий душевный вопль молодого еще человека, но уже переживающего свою драму разрыва с жизнью и теперь готовящегося к неминуемой трагедии,  так что вряд ли  после этого имеет смысл  продолжать разговор о том, счастлив или несчастлив был Петр Андреевич Вяземский.
    Слава, высокий подвиг, любовь  - все пережито в душе и ни в чем не нашел счастья поэт. Как жить дальше? В последней строфе элегии есть одно слово, которое, как мне кажется, определяет его дальнейший путь. И всю последующую жизнь Вяземский уже не отступил от того принятого решения – это слово  “прокрадется”.  Ключевое слово, и оно положило начало (О, скольким важным вещам князь Вяземский положил начало!) большой теме не только в русской - в мировой литературе – да, это слово “прокрадется”.
Ведь тут же вспоминается Цветаевский шедевр “Прокрасться”,  он ведь о том же:

   А может, лучшая победа
   Над временем и тяготеньем --
   Пройти, чтоб не оставить следа,
   Пройти, чтоб не оставить тени

   На стенах...
         Может быть - отказом
   Взять? Вычеркнуться из зеркал?
   Так: Лермонтовым по Кавказу
    Прокрасться, не встревожив скал.

Это может показаться странным! Чопорный, пишущий  “роскошным слогом” князь-поэт и другой поэт, гений - нищенка, так стремительно рвущаяся вперед в каждом своем стихе, что половина слов  в спешке отбрасывается. Между ними - столетие.Но вот ведь сошлись “прокра'дется” - “прокрасться”. Заимствовала? Неизвестно, хотя можно не сомневаться, что Цветаева  хорошо знала Вяземского и его “Уныние”, и не только потому, что эпиграф к “Евгению Онегину” - "И жить торопится, и чувствовать спешит"- взят из его стихов.   И конечно же, она наверняка заметила, как естественно и изящно появился Вяземский в пространстве романа:

У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.

Такого Цветаева пропустить не могла.
    А здесь, кстати, тоже так много сказано о Вяземском! Неважно,  кто эта “скучная тетка”. Она могла быть родственницей Татьяны или самого князя, или чьей-нибудь еще. А вот то, как Пушкин  так представил друга, что он“успел” (возможно разговор был недолгим) ”занять” душу Татьяны, это о Вяземском кое-что сообщает. И как быстро они с Татьяной поняли друг друга...  Петр Андреевич позже написал об этой своей роли в романе Пушкина:”Эта шутка Пушкина очень меня порадовала. Помню, что я очень гордился этими двумя стихами”.Что сблизило их, милую провинциалку, правда, тоже ставшую княгиней, и знаменитого столичного поэта? Оказалось, что это и было странное, загадочное уныние. Оно ведь составляло часть и татьяниной души:

В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,

Так что же это такое – уныние? Вероятно, это прежде всего привычка к медитации, к погружению в себя, познанию себя в пространстве как бы иного существования, то есть такое состояние, каким описал его Вяземский в одной из своих “Дорожных дум ” - “между бдения и сна”. А в другой “Дорожной думе” он подробно прослеживает этапы перехода в желанный “одинокий мир”.

Мне всё одно: обратным оком
В себя я тайно погружен,
И в этом мире одиноком
Я заперся со всех сторон.
Мне любо это заточенье,
Я жизнью странной в нем живу:
Действительность в нем — сновиденье,
А сны я вижу наяву!

    А начиналась эта “странная жизнь”  с “Уныния”, вернее, “Уныние” было первой попыткой объяснить это состояние. У Пушкина было, кажется, совсем другое уныние, оно там имеет буквальный смысл и это сбивает. Но Пушкин хорошо понимал, каково уныние Вяземского и что помогло Татьяне Лариной выстоять после всех ударов судьбы. Это была не только шутка, посадить с ней рядом Вяземского – им обоим с юности были необходимы  эти состояния медитации, внутреннего созерцания. Пушкинская Татьяна достигла совершенства в умении уходить внутрь себя. В самой напряженной ситуации романа – при встрече с влюбленным в нее Онегиным Пушкин говорит о Татьяне, что “она Сидит покойна и вольна”.
    Итак, уныние – это название пути, выводящего из жизни реальной, это пограничное  состояние между жизнью и смертью, в котором только и возможны “покой и воля” (На свете счастья нет. Но есть покой и воля.)
    Как же Вяземский пришел к своему Унынию, как сделал это спасительное открытие?
    О своих стихах поэт сам сказал, что это “бытие сердца моего” и еще, что писал  он их “наобум, под шепотом сердца”.  
    Создание “Уныния” пришлось на варшавский период биографии Вяземского (1818-1821). Тогда же исчезли его надежды на то, что своей работой над русской конституцией он сможет совершить свой жизненный подвиг. Оттого князь и избегал встреч с царем – открыто, демонстративно.

Уныние! вернейший друг души!
С которым я делю печаль и радость...

    Кажется, загадка здесь, уже в первых стихах. Естественно, что уныние соседствует с печалью. Но почему “делю радость”? Все стихотворение и есть ответ на этот вопрос: Уныние – это другая жизнь, поверх или в присутствии обыкновенной. В ней, в этой внутренней невидимой жизни есть все, как в реальной, “печаль и радость”. Уныние заменяет друзей и потому слово Уныние трижды повторено Вяземским как имя – в начале, в середине и в конце. Это тоже позиция, вместо принятого в классицистической (допушкинской) поэзии обращения к эллинским богам искусств, неожиданно появляется имя не образа, а состояния. Таким образом, Уныние как бы оживляется, оно “друг души”. Надо сказать, что в другой знаменитой элегии, в “Первом снеге”, написанном в том же году,  есть тоже образ “живого” уныния:
    Унынье томное бродило тусклым взором
    По рощам и лугам, пустеющим вокруг.
    Но здесь  все-таки  уныние, как уныние, обыкновенная тоска из-за грустного пейзажа, и все в рамках привычного смысла. Хотя какое-то странное это самостоятельное уныние, вроде гоголевского носа, бродящего отдельно от хозяина. Это ему самому, Унынию,  “...кладбищем зрелся лес; кладбищем зрелся луг”.А в элегии “Уныние“ оно вообще вмешивается в судьбу поэта и даже на нее влияет:

    “Ты легким сумраком мою одело младость...” , то есть оно приводит поэта к решению прожить жизнь в тиши, “прокрасться”. В общем,  удивительное  “уныние”.  Уныние  взамен счастья, которое по привычным человеческим меркам было у князя в руках. В 27 лет Вяземский был определенно счастлив в браке с прелестной княгиней Верой Федоровной (в девичестве Гагариной), у них к тому времени родилось уже пятеро детей, двое из которых,  правда, умерли. К 19-ому году, году создания “Уныния”, Вяземский уже три года был знаком с Пушкиным, написал несколько значительных (больших - своих) стихотворений и статей (кстати, первых настоящих эссе в истории русской критики!) и был принят на дипломатическую службу, где задолго до восстания декабристов он пытался внедрить в русскую внутреннюю и внешнюю политику все те изменения, за которые позднее  попытались бороться и так дорого заплатили декабристы. Ведь они несколько раз  приглашали князя на собрания в тайное общество, но Вяземский так ясно видел будущее, что было бы просто нечестно принимать в этом всем участие и пить с ними за успех заведомо безнадежного дела.
    Отношение поэта к действительности отражают его слова о счастье в “Унынии”, в  этом произведении-исповеди:

Я счастье знал, но молнией мгновенной
Оно означило туманный небосклон,
Его лишь взвидел взор, блистаньем ослепленный,
Я не жалел о нем: не к счастью я рожден.

    Тут  опять же речь может идти о чем угодно, только не о таком счастье, которое  представляется нам. И так же позднее, вслед за Вяземским, другие русские поэты (Блок, Ахматова) тоже будут размышлять о своем счастье, но только всегда в связи с судьбой России и со своей обязательной ролью в этой судьбе. Поразительно, это только русские поэты так устроены.
    Счастье-молнию принесла Вяземскому поэтическая слава,  и это было важнее всего для него тогда. Он поверил в себя, когда Карамзин, обладавший самым высоким для него литературным авторитетом, оценил его произведения. Именно это ощущение счастья показалось сильным, но недолгим. Вскоре он потерял интерес к известности, исчезли мечты “пожать бессмертья жатву” в качестве поэта. А в другом качестве, как бы ни была сильна его “святая ненависть к бесчестному”, желание “тирану быть врагом и жертве верным другом”, в другом качестве в России подвиг был невозможен. И тогда поэт избирает для себя третий путь – ежедневный “подвиг бытия”, то, что вошло в понятие “прокрасться”. Подвиг бытия – не быта, это подвиг жизни души. (снова цветаевское жесткое требование к себе – непрерывность души, у обоих так и случилось).
    А в обыденной жизни Вяземский много и сострадал и помогал. В письмах к А.И.Тургеневу есть свидетельства его участия в судьбе бедняков, в основном, литераторов. Вяземский много сделал для крепостного поэта Сибирякова, для больного писателя Мещевского.
    “В таких делах только и есть жизнь, во всем прочем – тление; особенно же у нас, где бытию нельзя крылья расправить; надобно по земле перепархивать” - это из письма Вяземского В.А.Жуковскому. “Силы испытав, я дум смирил порыв,” - фраза достаточно откровенная. Искоренить российскую жестокость, ее  несправедливые законы, изменить человеческие отношения  - вот это был бы подвиг, но  молодой Вяземский понимал, что это никому не по плечу.
    Он писал в “Унынии” обо всем, что было для него важно.Лгать или молчать в этих своих стихах он не хотел, ведь они – исповедь.  Потому и о своем разочаровании в любви (“И чаша радости была сосуд отравы”) тоже решился, написал..  Колебался, подписывать ли своим именем, потому что “иное и для себя мыслить вслух не должно”. А Пушкин почему-то написал ему однажды: “...я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой”.
    Кстати, за два года до “Уныния” Вяземского  Пушкин тоже написал свое “Уныние”. Потом, правда,  изменил название на ”К***” (“Не спрашивай, зачем унылой думой...”):

Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно.

     Пушкин написал это в 19 лет, Вяземский свое “Уныние”-  в 27. У Пушкина лаконизм, голая формула, какой-то неоспоримый опыт,  а Вяземский многословно и детально, “роскошным слогом” продолжает мысль, намеченную Пушкиным, он как бы объясняет, почему  у него это иначе, не так.. Интересно, что для Пушкина больней всего тогда было разочарование в любви, а для Вяземского – на первом месте слава поэта и гражданина, а потом уже любовь и семья. Может быть потому, что про любовь и семью он уже  достаточно знал.
    Князь Вяземский  навсегда остался верным унынию, он избегал известности, редко публиковался – он не прятался, ведь прокрадываться означало тогда не тайком пройти, а  только тихо и незаметно. Но сама личность его много раз привлекала внимание других писателей и он невольно оказался героем знаменитых литературных произведений помимо своей воли. Пушкин не только подружил его с своей Татьяной, но и дал его имя Петруше Гриневу, герою “Капитанской дочки”. Правда, в литературе о прототипе Гринева утвердилась другая версия, будто бы с юного Петра Валуева, зятя Вяземского, тогда жениха его дочери  был списан этот образ, но все же Гринев был Петр Андреевич, а не Петр Александрович. Кроме того, отец Петруши Гринева был так же строг и жесток с сыном, каким бывал князь Андрей Вяземский, да и свое детство князь Вяземский описывал  очень похоже на то, как рос и воспитывался пушкинский герой. А эта знаменитая картина метели и вещий сон юноши Гринева – все невольно ведет к “Дорожной думе” Вяземского 1830-го года.

И в бесчувственности праздной,
Между бдения и сна,
В глубь тоски однообразной
Мысль моя погружена.
Мне не скучно, мне не грустно,-
Будто роздых бытия!
Но не выразить изустно,
Чем так смутно полон я.

Другой знаменитый литературный герой,  Пьер Безухов у Толстого был уже точно списан с Вяземского.Петр Андреевич участвовал в Бородинской битве и спас на поле боя раненого генерала А. Бахметева. Правда, в отличие от Пьера,он не вступал в тайное политическое общество, но он был оппозиционером и масоном. Он и внешне был похож на Пьера Безухова, большой, неуклюжий, в очках. “Толстой сделал его личную судьбу частью народной жизни, заставил   аристократа Пьера ощутить себя русским, солдатом, гражданином огромной страны”, - писал Вс.Сахаров.Но поступок Толстого вызвал у Вяземского сильное раздражение, он и без того вполне ощущал себя русским. Вяземский говорил о себе: “Я – маленькая Россия...” Но Толстой так развернулся в своем романе, что и князя Андрея он, видно, писал, глядя в записные книжки Вяземского.Собственно, Пьер и князь Андрей Болконский на самом деле составляют как бы одно целое и их беседы о войне и о судьбе России, о русском обществе и о Наполеоне  сильно напоминают рассуждения князя Вяземского в его письмах и статьях. Случайно ли, что старый князь Болконский напоминает своим характером и поведением отца Вяземского, а оба имени  толстовских героев присутствуют в имени и отчестве князя Вяземского – Петр Андреевич?
Так, Вяземский, задумавший прожить “в тиши”, прославился в веках,  оказавшись весьма  привлекательным прототипом для писателей, а поэты после Пушкина и до наших дней часто пользуются в своих стихах его настоящим именем. Ведь все помнят у Окуджавы:
     Здесь когда-то Пушкин жил, Пушкин с Вяземским дружил, ...
помнят даже те, кто кроме этого ничего о Вяземском не слышал. И стихи  Александра Городницкого тоже о Вяземском. И название оригинальное.

  Счастливый Вяземский
                             В саду созрели сливы,
                             И осень на дворе.
                             Спит Вяземский счастливый
                             В пустом монастыре.
                             Спокойным и богатым
                             Он прожил много лет –
                             Пример аристократам
                             Сановник и поэт.

Но тут уж совсем непонятно, о чем эти стихи и зачем написаны? Кажется, что только и писались они ради этого замечательного имени.
    В литературе о Вяземском все еще остается много неосмысленных до конца тем и неописанных событий. И кажется, что приблизиться к Вяземскому можно, только лишь еще более отдалившись от него во времени.