Вячеславу Павловичу так хотелось найти и крепко,
навсегда, полюбить чистую душу – просто сил не было, как
хотелось. И тут ему подвернулась Зиночка – случайно, совсем,
случайно! – в компании у Гринбергов. Когда он пришел с «бутылью
шампусика» (а вот и Вячик! да, это я, держите – итальянское!),
Зиночка усердно помогала хозяйке расставлять большие сервизные
тарелки на столе, и Вячик тут же обратил внимание на какой-то
такой совсем беззащитный пробор в ее тёмных волосах и
рассеянный, легонький, бледно-серый взгляд, почти всегда куда-то
вниз.
«Она!» – ёкнуло у него...
ну, где-то там, где всегда ёкает, когда... Короче, в конце
вечеринки он стал активно пристраиваться к Зиночке, чтобы её
проводить, хотя такие решительные наступательные действия обычно
давались ему с ба-а-льшим трудом. И пристроился, соврав, что
живет «в той же стороне».
Пока ловили попутку на
непривычно свободном ночном пространстве улицы Таких-то Героев,
общаться было полегче – с помощью междометий и отрывков фраз
(да-а, этот сейчас, наверно, проедет, не остановится, оу! эй!
ну-ка! дядя, давай тормози, вот и отлично, пять, а за три?
садитесь, Зина, вот сюда). В машине, на заднем сидении, стало
гораздо труднее: общих тем оказалось крайне мало, то есть их не
было вообще, и Зиночка отвечала так односложно, что и уцепиться
было абсолютно не за что. Ну, сначала, конечно, про Гринбергов
немного поговорили (а откуда вы их знаете, они просто
замечательные, я – старый друг, а я – с Танюшей работаю, вместе
в одном отделе, да что вы говорите, вот интересно). Потом стало
совсем тяжко, Вячик даже ни с того, ни с сего в автобиографию
ударился, а эта тема у него была совсем уж бесперспективная –
институт почему-то горнорудный (почему, почему? – чтоб от армии
откосить), потом – практика, работа, скоропостижная женитьба и
такой же развод – сокурсница была симпатичная, ласковая,
приезжая из Пригородного Района, она уже опять вышла замуж за их
общего знакомого (стоп! обо всем этом вообще незачем сейчас
распространяться). Зина смотрела как бы в окно... или мимо, не
поймешь, дела были совсем плохи. Коленки, впрочем, очень
симпатично выглядывали у нее из-под черно-красного клетчатого
пальто. А еще я люблю слушать музыку, умный западный рок,
например, Pink Floyd или Led Zeppelin… нет, это все тоже мимо. А
вот летом, прошлым, ездил со знакомыми в Приморское... там
серьёзно отравился, говорили, что сальмонелла, три недели в
зачуханной больнице... друзья, гады, конечно, уехали все домой,
а его не выпускали из-за карантина, весь отпуск перес...
простите, перегаженный, в полном смысле слова, эти лекарства,
промывания, уколы, клизмы… боже, что это я?
Но вот тут Вячик неожиданно
понял, что Зиночка внимательно его слушает, почти всем телом
повернувшись к нему, и вполне определенный интерес появился в ее
теперь уже сосредоточенных глазках… Да, решил продолжать он
вдруг так заинтересовавшую ее тему, температура зашкаливает,
духота, промывания желудка, знаете, теперь осложнение, сказали,
может развиться, и уже развилось, надо лечить…
– Ай-ай-ай, – это Зиночка
проговорила совершенно не насмешливо, а серьёзно, выразительно –
и на продавленном заднем сидении старого «жигуля» стало гораздо
уютнее. – А мы уже приехали. В этот двор, пожалуйста.
Зашли в парадное, Зина
поднялась на первую ступеньку:
– Я в детстве, лет в пять,
долго-долго болела дизентерией... ужас, – это звучало так, как
будто это она всё время рассказывала и продолжает рассказывать о
себе, а не Вячик, выпадая из штанов, уже сорок минут пытается
завести нормальный разговор. – Меня в изоляторе держали, без
родителей, так обидно и горько, но совсем не плакалось... Мне
туда книжки, игрушки, цветные карандаши носили, и я там целыми
днями сидела на кровати, сейчас бы я, наверно, от такого
свихнулась. Иногда эту самую кровать разбирать пыталась – шарики
откручивала от спинки. Помню еще окно на пустую грустную улицу и
молодого высокого врача в голубой шапочке и халате: он заходил
по несколько раз в день, спрашивал о чем-то, шутил. Кто-то из
медсестричек всё повторял, что он, мол, в меня влюбился... я
совсем не понимала, что это значит.
– А меня маленького часто
оставляли у бабушки, там был старый большой двор, много детей.
Они меня беспрерывно дразнили, потому что я тогда ходил в своих
первых очках – коричневых, круглых, уродливых. Это потом, спустя
много лет, круглые очки стали писком моды, потому что Джон
Леннон в подобных ходил, а тогда... только выйдешь, уже вопят:
«четыре глаза! четыре глаза!» Больше всего одна белобрысая
девчонка старалась. Я отчаялся, не хотел ходить гулять, сидел
безвылазно у бабушки на балконе, поглядывая во двор со второго
этажа. Ну, а через год увидел эту дуру... в очках с толстенными
стеклами, и – честно! – так обрадовался, так обрадовался... Я
знаю, что нехорошо этому радоваться, но вспоминаю об этом – и
радуюсь. Даже вот сейчас радуюсь...
Вячик замолчал, Зиночка,
как бы с пониманием, взяла его под руку и щечку к его плечу
поближе придвинула, и они зашагали вверх по лестнице:
– У меня родители –
военные... папа, то есть. Мы в этом городе только шесть лет,
когда папа демобилизовался, а то по разным городам жили, и я
всегда в разные школы ходила. Дети новичков не любят, сильно
издеваются...
– И я... Я теперь в школе
работаю, учителем, физику преподаю. Не мог найти работу по
специальности, пристроили. Сначала так странно было, когда меня
Вячеславом Павловичем называли, а потом привык… Завуч только
достает, на уроки ко мне всё ходит и ходит. Детки идиотничают,
конечно, но что поделать, и к этому тоже привыкнуть можно. Но
иногда думаешь: зачем им эта физика, зачем это всё?.. А родители
твои... ваши сейчас дома? – опомнился Вячик, вдруг заметив, что
они какое-то время уже стоят перед дверью.
– Что вы сказали? А...
Не... Родители не здесь живут. Мы здесь с мужем живем, – Зиночка
порылась в сумочке, добывая ключ, – он к Гринбергам не любит
ходить, говорит, что они слишком сладенькие, сидит дома,
какие-то поделки клепает. Спасибо вам большое, что проводили...
Вячеслав. Вы обязательно должны лечиться, обещайте мне!
Запускать всякие осложнения нельзя, нельзя...
Дверь открылась, мелькнули
красные, под кирпич, обои прихожей, а потом, когда Зиночка
повернулась к нему, – такой совсем беззащитный пробор в ее
тёмных волосах и легонький, бледно-серый взгляд: сначала –
быстро, прямо на него, и сразу – куда-то вниз... Вячик только
что-то успел промычать в ответ – и дверь захлопнулась.
Больше Вячеслав Павлович к
Гринбергам никогда не ходил: они приглашали, а он всё
отнекивался. Хотя Гринберги-то причем?
Чикаго, 2008
|