Зиновий Сагалов 

  Обвиняется в убийстве

 
                                                              

            Господин генеральный прокурор, я обращаюсь к Вам, ибо  Вы последняя надежда моей отчаявшейся души добиться справедливости в нашей стране.

         Я обвиняю   господина Франца Кафку в убийстве моего единственного брата Грегора Замза . ( Кстати, заметьте ,что на самом деле этот так называемый «Франц» лишь ловко прикрывается нашим национальным именем. А по-настоящему зовут его Аншл. Да, да, Аншл… Именно это еврейское имя он получил в синагоге, когда, как все еврейские мальчики, проходил этот иудейский обряд. По-ихнему , это «брит-мила» называется.  Миленькое словцо, не правда ли, для этого  дикарского обряда… ). Не удивляйтесь, господин прокурор, уж я постаралась глубоко разобраться во всем, что представляет собой этот проходимец и авантюрист. Бумажечка к бумажечке, все подшито, пронумеровано.

             Мы, семья Замза , и дед мой, и отец, отличались особой аккуратностью и тщательностью в ведении дел. И в том, что пять лет тому назад фирма, основанная еще нашим прадедушкой, прогорела, виноват не мой горячо любимый папочка. Нет, его доверчивостью воспользовались жулики и мошенники. Тоже, господин прокурор, тех же кровей, из того же самого аспидного паучьего племени. Разорили дотла, и он, бедненький, вынужден был лишить себя жизни …  А ведь ему было всего пятьдесят три года.

               Сильный был мужчина, скажу вам, ухватистый, ему жить бы и жить. Однажды, помню, привел он нас с Грегором на ярмарку. Народу везде полно, не протолкнуться. А он раскидывает людишек локтями, разбрасывает направо, налево — нам дорогу расчищает. Подходим мы, значит, к карусели. Детвора крутится на всяких там лошадках и верблюдиках. Музыка гремит, веселье. Мы с Грегором стоим, очереди своей дожидаемся. Вдруг папочка наш подходит к хозяину и что-то ему говорит. И на крышу карусели палкой  своей показывает. Сперва спокойно говорил , вразумлял его. А потом, вижу, лицо кровью налилось, кулачищем своим перед хозяйским носом машет. Кричит, а что — не пойму. И вдруг — хвать за перила этой карусели, поднатужился весь и — поверите?  Остановил крутилку эту на всем ходу. Со всеми лошадками, слонами и прочими зверями. Машина ревет, тыр- тыр-тыр… Пых-пых-пых … А ничего не выходит, попробуй-ка, сдвинь нашего папочку! Хоть на сантиметр! Черта с два!  Дети повыскакивали, ревут,  никто ничего понять не может. А вот когда хозяин полез на крышу и установил там флаг нашей страны, с орлом, всем тогда стало ясно. Окружили люди отца, «ура» ему кричат, в ладоши бьют, пивом угощают.                                 И помчались мы с Грегором на карусели уже под нашим германским флагом. Такой он был, родитель наш покойный.

         Ну вот  … Заехала я чуточку в сторону. Но это тоже вам знать надобно, господин прокурор. Потому что этот Кафка грязью облил нашего папочку. Будто он своего сына Грегора, брата моего, люто наказывал за малейшую провинность.  И Грегор якобы его боялся, даже будто прятался от него в подвале. Ничего подобного, подлючая клевета. Ежели и применял родитель наш наказание, то всегда справедливо, по делу. Мальчишек сызмальства надо в ежовых рукавицах держать, а то повырастают, как же … Видели же, небось, на улицах. И курят, и пьют почем зря, и сквернословят. А Грегор у нас такой воспитанный был,  послушный, скромный. Для себя лично никогда ничего не попросит. А почему? Так отец выучил. Помню, братик мой еще маленьким был, его даже, кажется, в школу  не водили. Вот как-то проснулся он среди ночи. Может, приснилось что, не знаю. Только реветь зачем? А он криком кричит, воды просит. Ну сами посудите, ночью. Потерпеть будто не мог. Все спят, а он на весь дом: «Водички… водички дайте, пить хочу…» Разбудил отца, представляете, а тот с работы поздно пришел, уставший, естественно, заснул только. Вытащил он Грегора из кроватки. Идем, говорит, сынок, попьешь ты у меня, сколько душе угодно. И прямо в ночной рубашке повел его в сад, туда, где колонка водопроводная. На скамейку усадил и говорит: «Вот тебе ведро, пей до утра, сынок, хоть залейся». И на всю ночь его там оставил. Не бил, видите, боже сохрани, даже голоса не возвысил. А какой урок сыну, на всю жизнь! Жаль, не дал мне Господь детей, строила я бы их по струночке …Так вот, этот негодяй Франц, этот Аншл, называет отца нашего тираном и деспотом. По какому такому праву, скажите, он лезет в наши семейные дела? Его самого отец выгнал из дому, значит, было за что. Я теперь про этого Кафку знаю больше, чем он сам про себя знает.

          Похоронили мы, значит, папочку, а маму нашу с тяжелейшей астмой в клинику определили. А вскоре и она, бедненькая, ушла в мир иной.  Остались мы с Грегором вдвоем. Ему лет четырнадцать тогда было. Все на мои плечи легло, я ведь старшая. Как выкрутиться, думаю. Чтоб и с голоду не помереть, и образование мальчишке дать. И надумала. Девять комнат у нас было в этом нашем родительском доме на Шарлоттенштрассе сто девятнадцать .

И одна мансардочка. Две комнаты я оставила нам с Грегором, а остальные стала сдавать. «Золотой олень» — так я назвала свой пансион. Эмблему  и визитную карточку пансиона прилагаю. Красиво, правда? Изысканно…                                                  

          Наняла кухарку, горничную — дело закрутилось на полную катушку. Гостям у меня нравилось: улица наша Шарлоттенштрассе прямо вся в зелени утопает, цветочки вокруг, озерко рядом с лилиями и кувшинками. Красота дивная! Солидные люди у меня в «Золотом олене» все лето жили, до глубокой осени, а зимой обычно молодежь наезжала: лыжи, каток, охота …Много годочков так пролетело, господин прокурор… Братец мой, Грегор, вырос, окончил с отличием гимназию (он ведь такой способный был!), поступил на воинскую службу, а тут война…

            Он в кавалерийском корпусе служил. Крест железный дали за храбрость . А однажды, когда наши газ на французиков пускали, нечисть эту всю на наши позиции понесло, обратным ветром. И Грегор мой случайно попал в это ядовитое марево. Несчастный… Нутро ему начисто отравило, глаза тоже повреждены были. И списали его из армии, комиссовали, короче. Приехал он домой. А то куда же? Есть у него кто, кроме старшей сестры Греты на всем белом свете? Стали вдвоем ломать голову: что дальше делать, чем заняться ему. Мужчина ведь молодой, негоже дома сидеть.

 

         Пошла я к своему давнему знакомому, Генриху Швегеншталлеру. Не хотела, честно говоря, а пришлось. Через себя пошла. «Здравствуй, здравствуй, милая Грета, рад тебя видеть. Входи, входи, дорогая». Слышали? «Дорогая…» Когда-то, в давние годы, я ему крепко даже нравилась. Я ведь в девичестве смазливенькой была, пикантной, щечки с ямочками — не то, что сейчас. Хотя и сейчас не так уж …Так вот, Генрих этот вился вокруг меня, как пчелка вокруг розочки, но женился, подлец, на другой. Выдру взял себе с выпученными глазищами, Ульрику Шоллер. Дура непроходимая, но с миллионами. И теперь у него свое дело, да еще какое! «Зюддойчетекстиль»! Слышали, наверное? Фирма на всю Европу! Ну вот, рассказываю дальше. Принимает он меня в своем кабинете, кофе с бенедиктинчиком, пирожные и прочее.                                        

      «  Послушай, Генрих, никогда я к тебе не обращалась, первый и последний раз. Прошу тебя, сделай что-нибудь для моего младшего брата Грегора. Был тяжело ранен, сейчас дома сидит, специальности никакой. Пристрой у себя, умоляю. Ты ведь все можешь». Так я к нему обратилась. Гляжу, а у него глазки в жирные щечки закатились и оттуда колючки уже выглядывают.  «У меня, Грета, не санаторий и не богоугодное заведение. Каждый работник на моей фирме трудится за десятерых. Я тебе сердечно сочувствую, мне даже жаль твоего брата, он ведь защищал наше Отечество. Но благотворительность — это, извини меня, не по моей части». И вдогонку мне, когда я уже в дверях была: «Если хочешь, могу тебе по старой памяти помочь деньгами или еще чем-то…» Но я уже не слышала его слов… Шла домой , как шавка побитая. Негодяй , какой негодяй! И себя тоже крою на чем свет. За унижение, за то, что на поклон пошла. За то, что вздумала на нашей старой любви сыграть, дура! А ветер и холодный осенний дождь в лицо мне хлещут и все вокруг мерзко, мерзко, мерзко… А дома брат. Открыл дверь. Молча посмотрел на меня и все понял. Ничего не спросил. А что спрашивать? По мне разве не видно? Вымокшая до ниточки, страшная. Глаза мокрые от дождя и обиды. Принес он мне белье сухое, сварил грог из рома с сахаром, согрелась я, отошла.  А через три дня  приходит открытка из «Зюддойчетекстиля» на имя Грегора Замза, моего брата, и предлагают ему явиться завтра к одиннадцати часам в кадровый отдел фирмы для переговоров. Ну, что вы на это скажете? Для переговоров!  Не пропадает, значит, не уходит в песок первая любовь! Миллионы миллионами, а то, что было, ни за какие деньги никогда не купишь и не продашь!

 

           И взяли мальчика моего на фирму. Стал разъездным агентом, коммивояжером. Не сладкая, прямо скажу, работа. На рассвете, в четыре часа, не позже, подъем. Чтобы на пятичасовый поезд поспеть. В чемоданчике образцы тканей, пряжа. Я  с вечера  все уложу, бутерброды, термос. И поедет он то в один город, то в другой. Сукна и шелка, трикотаж и нитки господина Швегеншталлера предлагать. Намотается за целый божий день, а ведь не богатырского здоровья, газ этот фронтовой боком ему выходит. Приедет к вечеру и иной раз даже за стол не садится. Особенно, если заказов не набрал. «Что же я завтра на фирме скажу, — мучает, изводит себя. — Ведь ни одного договора не заключил. Только деньги проездные промотал, сплошные убытки для господина Швегеншталлера.  Уж как я их уговариваю, Грета. И улыбнусь, и комплиментик к месту подкину, и сигарой вкусной угощу. А они поначалу будто бы соглашаются, кивают, кивают, а только  договор подсунешь, сразу в кусты: нет, нет, господин Замза, мы еще подумать должны, мы вам телеграмму дадим, обязательно. А я уже знаю: не подпишешь сразу — все, облом, продолжения не будет».

           Мучительно страдала я за него. Не по душе ему эта работа: угодничать, улыбаться. Говорю ему: «Знаешь что, Грегор, бросай к чертям собачьим эту работу. Не помрем. «Золотой олень» как-нибудь прокормит». А он ни в какую: на твоей шее, сестра, сидеть не буду. Сейчас, говорит, кризис, застой в делах полнейший. Но не вечно же так будет? Господин Швегеншталлер, мне по секрету сказали, строит новую фабрику для искусственного шелка. Чтоб конкурентов задавить, поняла? Новинка эта точно пойдет. Заработаю кучу денег и заплачу за тебя, сестренка, чтобы ты по музыке учиться смогла. Это у него мечта такая была сладкая — выучить меня на скрипке играть. Я ведь немножко пиликала, еще с детских лет. Соседка наша, фрау Моника Хубер, старушечка милая, мне ноты объяснила, научила кое-чему. И сама мне играла. А я , помню, сижу и слушаю  ее , и кажется мне, что я в лесу волшебном, и  каждое деревце, к которому я подхожу, про себя мне что-то рассказывает, душу как бы свою изливает…

            Только вот папке нашему не нравилась скрипка, нервы бередила, прямо-таки бесила она его. Спрячет, бывало, смычок,  и язык высунет, дразнится. А Грегор найдет эту палочку волшебную и просит: «Сыграй мне, Греточка, а я глазки закрою и послушаю». Смешной он был такой…  Какая сейчас, Грегор, скрипка, говорю ему. Опоздали мы с тобой, старух туда не берут. — «Нет, Грета, я ходил, узнавал. Если деньги платишь, возьмут. В любом возрасте». Уж так ему хотелось мне что-то приятное сделать. И чего тут удивляться: ведь я для него и мамой, и папой была, когда оба родителя наших из жизни ушли. Кто бы его, сироту, на ноги поставил да в люди вывел, если бы не я?

 

            Теперь вы понимаете, господин прокурор, каково мне было видеть, как этот самый Кафка день за днем измывался  над  моим  Грегором, ломал его, превращая в дикого урода ? А меня , вы слышите, меня назвал убийцей собственного брата.  Я – убийца! Вы слышите? Которая жизнь положила за него! Которая отказалась от своего личного счастья! Которая… которая!.                     

   Вы знаете, вначале я была даже расположена к этому Кафке. Я ведь приветливо встречаю каждого гостя. Разве догадывалась я тогда, какую роковую роль сыграет этот так называемый Франц в жизни нашей семьи? А он был вежлив, учтив, ни разу не перебивая, выслушал мой красочный рассказ о нашем пансионе. И в отличие от других моих постояльцев не задал ни одного вопроса. Похоже, что все ему было безразлично: и табльдот, и программа развлечений, и окружающая природа.

            Показала ему недельное меню нашей кухни и выразила уверенность, что он у нас поправится. Он ведь был очень высокий, а худющий -- как жердь! Такого тощего, как он, я видела впервые в своей жизни. Чтобы не быть голословной…  Рост 182 сантиметра, представляете? А вес, как вы думаете? 50 кило, у меня в десять лет и то больше было... Потом я узнала, в чем дело. Погодите, все расскажу… Показала ему ,значит, свободную комнату на первом этаже. «А выше?» — спрашивает. — «Весь второй этаж, к сожалению, занят, господин Кафка. Могу предложить вам только маленькую мансарду. Но она вам, наверное, не подойдет».— «Это почему же? — спросил он удивленно и посмотрел на меня своими неподвижными совиными глазами. — Давайте-ка поглядим». Мансарда у меня обычно пустовала — туда надо было подниматься по узкой и довольно крутой деревянной лестнице.

 

          На верхней ступеньке он вдруг остановился. Она жалобно скрипнула и прогнулась. «Каждый раз, — сказал он тихо, — я буду разговаривать с теми, кто жил здесь до меня». Я сразу поняла: чудак человек, не от мира сего. Но, конечно же, была довольна, что комната ему подошла и что он снял ее на всю осень, до самого ноября. Такой отпуск у него был по болезни. «Вам здесь понравится, господин Кафка, — говорю ему с самой любезной своей улыбкой. — Поглядите, какая клумба прямо под вашим окном! Вы таких бегоний, уверяю вас, никогда не видели. Цвет шампанского, прелесть, не правда ли? А как сочетаются с голубыми крокусами!» Говорю ему все это, а он, представляете, и ухом не ведет. На диван присел и давай свои баулы-чемоданы распаковывать. Книги, рукописи ,тетради … Хоть бы ради приличия к окну подошел, на клумбу глянул … А он знаете, что мне сказал? «Я не интересуюсь цветами, фрау Замза». Вот так. И коротко, и ясно. Ну не буду же я со своими жильцами спорить. Вышла, а сама думаю: как же так, интеллигентный, вроде бы, человек. И одет модно, даже изысканно. Значит, красоту должен понимать. А вот цветы, такое благолепие природы, напрочь не чувствует. Тогда еще не знала я, что он еврейской нации. А потом, когда я дозналась, мне сказали люди сведущие, что племя это, в древности среди пустынь жившее, украшало свои жилища и могилы предков не цветами, как мы, а камнями. Дикость, правда? И хоть тысячи лет прошло, и живут они с нами, с благородными людьми,  рядом, а вот до сей поры, значит, камень этот первобытный в своих душах носят. Если есть у них душа. В чем я лично глубоко сомневаюсь. Ну вот… Невольно стала я приглядываться к новому жильцу. Выходил он из своей мансарды только к столу. Чем занимался у себя, не знаю. Может, сочинял, может, колдовал белой или черной магией, кто его знает. Часто слышала я, как он кашлял. Хрипло, с натугой, видать, никак не мог остановить приступ. Так и жил у меня в одиночестве, сам по себе. Ни с кем не сдружился, на дам ноль внимания, а те ему, между тем, глазки строят — молодой ведь, интересный, а им, известное дело, и потанцевать, и пофлиртовать охота. Да, вот еще причуда — смех да и только … Уходил он из столовой позже всех. А почему? Оказывается (это я потом выведала у него), ел он по какой-то новейшей методе и каждый кусок пищи тщательно пережевывал. Знаете, сколько? Ровно двенадцать раз, не больше и не меньше. Каждый кусочек! С ума можно сойти! И те люди, которые вначале сидели с ним, полковник фон Гротт и его супруга, просто бесились, глядя на его челюсти. «Мы как с лошадью за одним столом, фрау Грета, пересадите нас, пожалуйста».

          Да, странный господин. В первый же день попросил вынести из своей комнаты  трюмо, старинное, в золотой  раме. «Мне очень надоело собственное лицо, фрау Замза, — пояснил он мне. — Хочу отдохнуть от себя». Поставили мы это зеркало  в вестибюле. И что вы думаете? Лицо его, не сойти мне с этого места! — осталось в этом зеркале! Наваждение да и только! Приказываю себе не смотреть туда, когда прохожу  мимо. А все же не удержусь, вдруг, думаю, исчез. Ан нет, — глядит на меня, дьявол, своими неподвижными страшными глазами. Изуродовал зеркало рожей своей, а это память о мамочке. Ни выбросить, ни продать.

           Со временем все же подружился этот Кафка с одним человеком. Как вы думаете, с кем? C моим дорогим братом Грегором. Однажды, вечером дело было, заходит этот господин Кафка  в нашу комнату (до этого, знаете, никогда тут не появлялся). А Грегор за столом сидел. Как всегда обложившись железнодорожными справочниками и картами, и составлял план поездки на завтра. Познакомила я их, а он и говорит брату: «Я знаю, господин Замза, что вы каждый день уезжаете в город. Не будете ли вы так любезны привезти мне оттуда пачку писчей бумаги номер три. В нашей лавке, к сожалению, есть только пятый номер, а я на такой бумаге не пишу». — «Конечно, господин Кафка, я буду рад оказать вам эту пустяшную услугу». И вечером, вернувшись домой, брат отнес ему в мансарду пачку привезенной для него бумаги. Ушел и просидел там до поздней ночи. Уж я нагладила ему образцы, чемодан на завтра уложила, а он все сидит и сидит. Наконец, в одиннадцатом часу является. Накинулась я на него: «Тебе же в четыре утра вставать, горе ты мое неразумное! И выспаться не успеешь, и план поездки не составил». А он весь словно светится: «Ах, сестренка, про какие пустяки ты говоришь! Как интересно мы побеседовали с господином Кафкой! Он столько знает! Видимо, кучу книг прочитал! А всего-навсего, представляешь, страховой агент на асбестовой фабрике».— «Ты себя, Грегор, с этим Кафкой не равняй. Он завтра до обеда дрыхнуть будет, а тебе три города объехать надо да заказы на фабрику привезти, забыл что ли? Ложись-ка побыстрее!». А он по комнате туда–сюда ходит, никак успокоиться не может, все бормочет: «Ой, как любо было, словно в другой стране, неведомой, побывал». И целует меня на радостях и обнимает. Что с ним стряслось, не пойму. Выпил ты что ли, братец, спрашиваю. «Что ты, миленькая, господин Кафка совершенно особый человек. Он отвергает и табак, и алкоголь, и шоколад…». Ага, говорю, и каждый кусок пищи пережевывает ровно двенадцать раз. Знаем уже, знаем!

           Словом, господин прокурор, с того самого дня будто неведомая сила стала тянуть брата в мансарду к этому Кафке. Бесило это меня, не скрою. Приедет домой, пообедает второпях. И без единого слова, заметьте. Молча. Будто нет рядом его сестры Греты. «Как съездил, хоть скажи. Пошел ли бархат синий, как мы с тобой планировали? А фланель?». А он рукой махнет: спасибо, мол, вкусно все было. На часы глядь и — наверх. А придет к ночи от этого Кафки , глаза блестят, будто со свидания с       любимой девушкой. О чем же вы столько говорили, спрашиваю. Ой, сестричка, о разном, всего не упомнишь. Учит он меня жить вне жизни. «Это как такое может быть? Вне жизни…» — «Да я еще сам толком не знаю, вот только учусь».— «Чертовщине ты учишься, Грегор. Был бы жив наш папа, он бы этого господина Кафку в шею и с лестницы. Он же тебе мозги вывернуть хочет. Прекрати это, слышишь?». А он, неразумный, и слышать меня не хочет. «Знала бы ты, Грета, какие чудесные рассказы он пишет! Всю ночь напролет за столом сидит. Днем, при свете солнца, ночные видения, сказал он, становятся обычными вещами — стульями, ботинками, чашками. Лишь ночью я слышу их голоса. И тогда я хочу только одного – писать, неистово писать каждую ночь напролет. И умереть от этого или сойти с ума». Тут окончательно я поняла: чернокнижник и дьявол угнездился в моем доме. Решила отказать этому Кафке — пусть проваливает отсюда, мне брата спасти надо. Да не тут-то было. «Я, говорит, контракт с вами до ноября подписал. Еще месяц и двенадцать дней могу пользоваться вашим, фрау Замза, гостеприимством». Ну, как вам нравится?  «Мне нигде не было так хорошо, как в вашем «Золотом олене».  Уедет он, как же, когда не закончил свое черное дело!

          Однажды вечером, когда они с Грегором, как обычно, уединились в мансарде, я тихонько, стараясь, чтобы не скрипели ступеньки, поднялась на третий этаж и стала у двери. Знаю , негоже чужие разговоры подслушивать, но что было делать? Ведь не любопытства ради, а только чтобы уберечь душу брата Грегора от дьявольского наваждения. Господи, не осуждай меня…. Так вот, стою, слушаю. Сперва господин Кафка тихим голосом, складно, как по писаному, что-то рассказывал. Время от времени останавливался — кашель его сильно душил. Старалась уловить я, о чем речь. Слова вроде все знакомые, а смысла никакого. Не понимаю, да и только. Будто на  языке тарабарском. А ведь не дубина же я стоеросовая: и книга всегда под подушкой, на сон грядущий, и по классному чтению первой ученицей была. А вот, поди же ты … Поняла только, что какой-то дурак в путешествие отправился. Да не так, как все люди. А разделился надвое. Душа как бы отправилась странствовать, а тело, слышите, осталось в постели! Ну как вам нравится? Смехота! А если вдуматься, то ничего смешного нет, сатанинские это игры. Потом начали они говорить. Тоже все больше Кафка, а брат поддакивал, впитывал, значит, в себя весь этот дьявольский бред. Потом, слышу, чернокнижник этот говорит: «Давай, Грегор, милый, скажем вместе: «ЖИЗНЬ ОТВРАТИТЕЛЬНА». Только каждое слово произносим одновременно. Ну, давай…».

         И они вдвоем, и дьявол этот, и мой брат дурачок, разом крикнули: «Жизнь отвратительна!». У меня сердце зашлось — вот, значит, в какие игры они играют! А Кафка уже тихим и вкрадчивым таким голоском продолжает: «Да, милый Грегор, жизнь на самом деле отвратительна, но когда этот приговор произносят вдвоем, взявшись за руки и чувствуя теплую кровь друг друга, она уже не кажется такой ужасной и способна даже окрашиваться в розовый цвет…».— «В розовый? Но ведь вы, господин Кафка, всегда в черном» — говорит мой брат дурачок. А тот отвечает: «В Праге, где я родился и живу, слово Kafka означает «ворона». Так вот, когда я гляжу на себя со стороны, я вижу несуразную черную птицу, которая прыгает среди камней и пытается раскрыть крылья, чтобы взлететь».— «Эх, если бы у меня были крылья!» — размечтался мой брат идиотик. И что, как вы думаете, ответил ему на это господин Дьявол? — «А у вас они есть, милый Грегор. Чудные сильные крылья. Способные поднять вас в воздух. И когда-нибудь, вы увидите, это произойдет». И тогда поняла я — мигом, будто молнией озарило: гибель ждет моего брата. Неотвратимая, неминучая гибель. Продал он свою душу дьяволу. И теперь не Господь, а тот хозяин его судьбы. Спустилась я вниз, в свою комнату, плачу и молюсь перед ликом Божьим. Словно чуяла, что именно в эту ночь все самое страшное свершится. Так оно и случилось.

      Ранним утром - звонок. Господин управляющий сообщает мне, что Грегора нет на работе. Я  в шоке. Не может быть , говорю. Уехал, как всегда, пятичасовым .И тут , господин прокурор ,я заметила на вешалке пальто Грегора и его чемодан.   Положила трубку, иду к Грегору, дергаю дверь – она заперта .Кричу : «Грегор! Ты дома? Открой немедленно!» Тишина.
      Прислонилась ухом к двери, слушаю. Пытаюсь понять,  что там происходит. Спит  еще или уже встал…Какие –то шорохи, скрипы,  что-то вроде бы  ползает по полу. Кричу опять что есть сил : « Гре-гор! Ты слышишь меня? Почему ты не поехал на работу? Что за фокусы?! Ты знаешь, кто сейчас звонил? Сам господин управляющий. Лично. На фирме все встревожены. Еще не хватает, чтобы об этом узнал сам господин Швегеншталлер! Тебя же выбросят на улицу, идиот! Забыл, как полгода обивал пороги? Подумаешь, специалист великий! Коммивояжер на палочке! Да таких, как ты, только свистни … Открой, Грегор! Или я это сейчас сделаю сама ». Я пыталась вставить ключ в замочную скважину, но его ключ  оставался в замке, открыть дверь было невозможно. Я бросилась наверх, в мансарду: «Господин Кафка, помогите, у нас беда!» А что мне оставалось делать? Ведь они вроде бы были друзьями. Кафка спустился, подошел к комнате Грегора. Я снова стала стучать: «Грегор! Отвори!» А Кафка качает головой и говорит: «Не кричите на него, фрау Замза, лучше скажите ему что-нибудь ласковое. Как вы его в детстве называли? Не помните?» — «Грегорчик, миленький, говорю, жучок мой шоколадненький, открой своей сестричке»… И что же вы думаете, господин прокурор? Послышалась какая-то возня, потом вдруг услышала я, как звякнул ключ. Выпал, значит. «Теперь открывайте!» — сказал Кафка .Я легонько толкнула дверь и заглянула в комнату. Что вам сказать, господин генеральный прокурор? На кровати лежало, корчась и корежась, жуткое чудовище. Оно извивалось и шевелило своими многочисленными  ножками или присосками. Я крикнула в ужасе : «Грегор!» и грохнулась на пол.

          Пришла в сознание я от резкого запаха нашатыря : видимо, этому Кафке пришлось основательно повозиться со мной, чтобы привести в чувство. Не думайте только, что делал он все это из добрых побуждений. У дьявола нет сердца. Очнувшись, я увидела перед собой лихорадочно горящие глаза и самодовольную усмешку на его тонких синих губах. Будто он был рад происходящему. И сразу же в мозгу вспыхнуло: это его рук дело, его черная ворожба. А суетится он возле меня, чтобы чистеньким остаться — хитер, подлец! Ох же и хитер! Но и мне, скажу вам, ума не занимать. Задаю этому мерзавцу прямой вопрос: «Где мой брат Грегор?». А он как ни в чем ни бывало: «Там, фрау Замза» — и показывает мне на дверь.  — Вы хотите сказать, господин Кафка, что это чудище и есть мой дорогой брат? — «Именно так, фрау Замза » -- «Вот что, господин Кафка, я немедленно вызываю полицию и пусть они разбираются, кто и как превратил человека в это отродье?!» — «А тут и без полиции все ясно, фрау Замза. Кем вы давеча назвали своего брата? Забыли? Я вам напомню: шоколадненьким жучком. Так вы его звали в детстве, да? Так вот, сегодня, произнеся эти слова во время постигшего его ночного стресса, вы произвели на него сильнейшее магическое воздействие. Под влиянием ваших слов он ,так мне думается, возвращается к образу далекого детства, когда он был, очевидно, свободен и счастлив. Грегор неоднократно говорил мне, что хочет исчезнуть с лица земли и начать все сначала - малым ребенком. Его, видимо, тянуло в тот светлый мир, где его ласково называли жучком. «Какой же он жучок, говорю, это же страшилище какое-то». – А он, этот Кафка, глядит на меня своими неподвижными дьявольскими глазами и говорит : «Думаю, что превращение его еще не закончено. Вы можете, конечно, звонить в полицию, но допрашивать будут исключительно вас». И тут же ушел к себе в мансарду… Что было мне делать, господин прокурор? Я поняла : надо доказать, что все случившееся с моим бедным братом — дело рук этого отвратительного чернокнижника. Нужны факты, и я их во что бы то ни стало должна добыть. Пока же, решила я, надо сделать все, чтобы эта история не вышла из нашего дома. 

Первым долгом позвонила управляющему.  Да, господин Майер, я все выяснила. С моим братом Грегором произошла беда. Он заболел. Сильный жар, озноб. Не знаю, что с ним, буду вызывать врача…В таком состоянии разве он может подойти к телефону? Да и говорить он не в силах. Хрипит, горло совсем заложено. Если я даже нагнусь над ним, ухо подставлю к самым губам, то и тогда с трудом различаю, что бедняга хочет сказать. Передать ему ваши слова? Конечно, могу.  Я записываю , господин Майер. И он мне продиктовал: « Не явившись на работу, господин Замза ,вы доставили тем самым хозяину фирмы господину Швегеншталлеру несколько минут неоправданного и ненужного волнения…Ваш недисциплинированный поступок может грозить Вам увольнением».  Ах, как вы строги, говорю, господин управляющий. Ведь это случилось в первый раз за все три года безупречной службы.  Как же можно уволить такого работника, это ведь жестоко, это бесчеловечно… Мой брат выздоровеет, обязательно выздоровеет. Думаю, завтра или послезавтра…В крайнем случае, в начале будущей недели…Говоря так, я, конечно, пыталась обмануть его. Важно было выиграть время.

 

            То, что произошло с Грегором , считала я, либо колдовство, не подвластное человеческому разуму, либо неизвестная науке жуткая болезнь, способная полностью разрушить человеческий организм. День ото дня он все уменьшался и уменьшался в размерах, пока превращение закончилось и он стал обычным жуком. Я звонила врачам. И самым большим светилам и самым ничтожным светлячкам. Они только смеялись: «Мы насекомыми не занимаемся». Да какое же он насекомое, кричу! Он человек!!! Ветеран войны, дважды ранен, лейтенант в отставке! Все без толку. Один, правда, врачишка намекнул мне, что в пойме реки Амазонки у какого - там дикого племени были случаи ломки человеческого скелета и его трансформации в другое существо. В голубя, например. Или вот на Галапагосских островах — в черепаху. Ухватилась я за эти Галапагосские острова. Голубь на Амазонке — это не наш случай. А вот черепаха, ороговение тканей — это уже близко. Но…Теперь внимательно следите за ходом моих мыслей, господин прокурор. Разве мой брат Грегор был когда-нибудь на этих чертовых Галапагосских островах? Нет! И еще раз нет! Тогда каким образом он мог подхватить эту порчу? Ответ напрашивается сам собой: его за-ра-зи-ли. Не знаю как. То ли помазали какой-то дрянью, то ли к пище подмешали, то ли впрыснули в вену. И сделать это мог только мой злополучный гость — черный господин Кафка. Будь проклят тот день, когда он появился на пороге моего дома!

      Однажды, было это в середине октября, в наш городок приехал на один день бродячий «Юдише театр». Какого черта их занесло сюда, не знаете? Ну, сколько у нас в городке этих евреев? Представление давали в старом амбаре. Ведь этим, с позволения сказать, артистам все равно где трясти пейсами, лишь бы денежки платили. К моему удивлению, пошло и много наших, амбар этот вонючий был забит народом. Как я и предполагала, пошел на это представление и Кафка. Что ж, Грета, сказала я себе: действуй, это твой единственный шанс!

       И, взяв ключи, я тут же поднялась в мансарду, куда он никому, даже горничной, не разрешал входить. Скажу вам сразу, господин прокурор, я прихлопнула его с поличным. Все улики были налицо. Среди множества книг, рукописей, тетрадей я нашла то, что искала…На коробке была надпись:«На случай легочного кровотечения»…А там шприцы разного размера, ампулы с какой-то отравой, ну йод, вата.  Вот чем этот негодяй колол моего бедного Грегорчика, превращая его в страшного жука! Я сфотографировала эти шприцы для полиции (они в  приложении к данному письму). После этого приступила к просмотру книг. В основном философия, географические атласы, словари всякие. Книги  на самых разных языках, но я уверена, что среди них были наставления по черной магии и шаманству, все названия я тщательно переписала и посылаю  вам полный список. Провела я в его комнате немало времени и надо было уже торопиться. Но мне хотелось поворошить и его рукописи. И там было действительно много любопытных вещей. Во-первых, я наткнулась на его заметки о своем детстве , и вот именно оттуда , с трудом разбирая его мелкий торопливый почерк, узнала , что этот Франц на самом деле никакой не Франц, а самый настоящий еврей по имени Аншл, о чем я уже сообщила вам в самом начале моего письма. Далее… Оказалось, что прадедушка этого Аншла со стороны отца был кошерным резником. Да, да! А предок со стороны матери — известный на всю Австро - Венгрию раввин–талмудист, который занимался всю жизнь… Чем, как вы думаете?  Поиском магических тайных формул, дававших возможность, как сказано в этих заметках, творить чудеса. Вот от кого заимствовал свое колдовство его внучек! Я уже собиралась уходить, как вдруг на глаза мне попалось несколько исписанных черными чернилами листков. Я стала читать и ахнула. Этот негодяй описывал, смакуя все подробности, то несчастье, которое произошло в моем доме. Рассказ этот назывался «Превращение». Вот что написал этот мерзавец.

      «…Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа на панцирнотвердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный разнообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот сползти одеяло. Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились…»

 

           Больше ничего я не успела прочитать. Передо мной в распахнутых дверях стоял, уставясь на меня своими черными, сверкающими яростью глазами , сам господин Кафка. «По какому праву, фрау Замза, вы зашли в мою комнату без моего на то разрешения?» Минуту мы смотрели друг на друга, но я, господин прокурор, выдержала его дьявольский взгляд и спокойно сказала: «Мой брат Грегор, а на самом деле жук, уполз куда-то, господин Кафка. Я ищу его по всему дому. Зашла и к вам, извините». Хитро, а? Придумала я эту уловочку  заранее и теперь наслаждалась тем, как он кусает в бессилии свои тонкие синие губы, понимая отлично, что я ему нагло вру. Тут схватил его ужасный кашель. Он проглотил какую-то пилюлю и прижал к губам носовой платок, который тут же окрасился кровью. «Зачем же было переворачивать мои вещи?» — сказал он, наконец, тихо.— «Я искала Грегора повсюду, господин Кафка. И, не скрою, нашла немало любопытных вещей, которые наверняка могут заинтересовать полицию. Спокойной ночи!» И с этими словами я гордо вышла из мансарды. Вот так, чернокнижник! Надеюсь, понял, что ты у меня в кулачке? Такие мы, Замзы, знай наших!

            Наутро он съехал, оставив мне на тумбочке деньги до конца срока. Не лучшее ли это доказательство его вины? Ведь ему так нравилось у нас, но понял, негодяй, что я загнала его в ловушку. Бежал, даже котелок свой забыл. Все данные, обнаруженные мной в мансарде, я тщательно описала в своем заявлении в полицию. Приложила фото шприцов, перечень книг и прочее. И если бы там сидели умные и патриотически настроенные люди, то мне не пришлось бы беспокоить вас, уважаемый господин генеральный прокурор. Но когда я пришла в полицию через несколько дней, мне сказали, что в действиях господина Кафки нет состава преступления…Вы слышите? А предметы, найденные мной в его комнате, нельзя квалифицировать как улики,  поэтому, мол, дело закрывается. Ну, как вам это нравится? Не иначе, как этот Кафка или его богатенькие еврейские родичи отвалили приличную сумму нашим стражам порядка, чтобы отмылить преступника от наказания. Ладно, думаю, на этом моя борьба не кончается.

          Когда я сказала Кафке, что Грегор куда-то уполз и я ищу его по всему дому, я не лгала. Держала я его теперь в этой плетеной корзиночке. Тесно, конечно, и  он стал проситься погулять. Я ведь уже научилась понимать его желания. Вижу, плохо ест, без прежнего аппетита. Даже от молочка с хлебом отказывается. Станет на задние лапки и скребет, скребет по стенкам — просится, значит, наружу. Выпустила я его. Вот уж он обрадовался! Усы расправил, бегает по полу туда-сюда! А как благодарил за то, что волю ему дала. По-своему, конечно, по-жучачьи. Подошел ко мне и о башмаки мои трется. А я стою и плачу. Жучок мой шоколадненький, братик мой, что с тобой сделали…А вдруг, Бог даст, снова человеком станешь? Пойдешь на фирму, а они тебя и на порог не пустят. Уволили тебя, братец. И скажешь ты тогда: «Зачем же я, Греточка, человеком стал, мне в корзинке моей лучше было».  Так , бывало, разговариваю я с ним, а он так и норовит, шельмец, из коробки выскочить. И злится, когда я его ругаю. Надуется весь, глаза выпучит и щелкает крылышками. Уж так хочется ему по дому прогуляться. И вот однажды не уследила я, а он, чертяка, выбрался незаметно и пошел прямиком в комнату, где у меня полковник фон Гротт с супругой жили. А почему? Когда-то это была мамина спальня, понимаете? Мама покойная часто брала к себе в постельку маленького Грегора. Вот и вспомнилось жучку. За одеяло зацепился и подполз к самому уху госпожи полковницы фон Гротт.  А в ухе у нее сережка была, с бриллиантиком. Он ее лапкой своей жучиной цап-царап… Полковница глаза открыла, как завопит! Господин полковник фон Гротт за пистолет и стрельнул бы, наверное, да руки дрожат, мог бы и жену на тот свет отправить. Короче говоря, крик, скандал, полковница в обмороке. Я прибежала , схватила этого дурака Грегора и прощения прошу за его хулиганский поступок. А господин полковник фон Гротт и слушать не хочет — уже вещи укладывает. «Я, госпожа Замза, наотрез отказываюсь от комнаты ввиду мерзких животных, которые завелись в вашем заведении. И, разумеется, я ни гроша не заплачу и за те дни, что мы здесь прожили. Напротив, я еще подумаю, не предъявить ли вам каких-либо претензий, смею вас заверить, вполне обоснованных. Например, касаемо попытки похищения бриллиантов из ушей моей супруги полковницы фон Гротт». И к вечеру съехали они.

         Наказала я брата — под домашний арест, в корзинку, на хлеб и сладкую воду.  И ругаю, чихвостю его почем свет стоит. А жильцы мои, между тем, после отъезда полковника фон Гротта тоже раскудахтались. Слухи пошли: дескать, здесь, в пансионе, поселилось страшное чудовище. За табльдотом только о том разговоры. И каждый, заметьте, изощряется в своей фантазии. И огромный этот зверь… (Вы слышите: «зверь» — смехота!), и рог у него на лбу острый, и вещество ядовитое из пасти выпускает. Возбуждены люди, взвинчены — какой там отдых, какие там развлечения! Зазвала я их к себе . Ну, думаю, успокою сейчас ваши нервишки. Показываю на корзинку, смеюсь: «Вот где ужасное чудовище сидит, сейчас вы на него полюбуетесь». И двумя пальчиками приготовилась извлечь Грегора. Заглянула внутрь — о, ужас: пусто! Блюдечко перевернуто, остатки пищи разбросаны, а его нет.  Мигом в мозгу пронеслось : «Грегор, Грегор, что же ты натворил? Сестру свою под удар подставил». А жильцы, видя мою растерянность, обступили меня со всех сторон и чуть ли не с кулаками: «Да вы обманщица, фрау Замза! Где же ваше чудовище, отвечайте! Хватит нас в страхе держать!» Никакое это не чудовище, а обыкновенный жук, пытаюсь я их хоть как-то угомонить. — «Тогда предъявите этого жука, мы хотим его видеть».— Он, говорю, видимо, улетел.— «А если прилетит? И ужалит или укусит или ядовитую слюну выпустит? Кто отвечать будет? Или прикажете нам форточки позакрывать? Под одеялами спрятаться и свечей не зажигать? Нет, фрау Замза, с нас довольно. Мы здесь больше оставаться не намерены. А про то, что творится в вашем «Золотом олене», узнает вся страна, уж будьте спокойны!». Одеваются гости мои, хватают свои вещи и толпой к выходу. Не на  шутку я тут струсила. Да что там, просто в ужас пришла: ведь конец пансионату, отбросит копыта мой «Золотой олень»! 

          За сутки поклялась я жука отыскать… Суток мне не дали, только три часа , до вечера. И я, и кухарка, и горничная, у каждой длиннющая палка с намотанной на конце тряпкой, разбрелись на поиски. Кто в подвале ищет, кто в саду на деревьях, а я  по комнатам высматриваю его.  Грегор, Грегор! Где ты мой мальчик? Отзовись! Вдруг замечаю… Нет, господин прокурор, не Грегора, нет. Хуже. Следы его подлой  деятельности. Господи, что же ты натворил, негодяй!

          А увидела я старую отцовскую трость , нашу семейную реликвию. Ее всю источил  этот проклятый древоточец,  как нарочно! Стою я с этой палкой в руках и плачу. Самое святое, Боже!  Память о папочке родном. То, что мы  беречь и хранить  должны…И тут как молнией страшная мысль пронзила. Да ведь он же не остановится на этом! Сожрет палку, а дальше? На  шкафы кинется, на  диваны .  Кресло мамино изгрызет … А потом? Если…если в наш подвал заберется?  Ведь  дом наш на  с в а я х  стоит. Понимаете? Подточит  одну сваю, другую… и тогда!…Рухнет все !

Конец ,конец «Золотому оленю», да разве только «Оленю» - всей жизни конец. Вы понимаете, господин прокурор, какой ужас меня охватил! Такие как он - если расплодятся , истребят все – и конец нам , благородным людям. И тогда решила я положить конец безобразию этому. Чего бы то ни стоило. Достала свою старую  скрипочку , заиграла и маню его.  Услыхал он мое пиликанье и-   что вы думаете? Выполз откуда-то. Глазищами водит и  крылышками машет. Вот они, дескать, те крылья, о которых он мечтал.  И тут я –хоп! И словила!

            И в тот же час  ему праздничный обед  устроила. Три части скипидара, одна часть керосина, одна часть нафталина и чайная ложка расплавленного воска. Все, как прописано в моем «Справочнике по домоводству». Во имя всех нас, для благоденствия и процветания нашего народа.                                    

              А главного  преступника, господин прокурор, я отдаю в Ваши руки и надеюсь на то, что справедливое возмездие свершится.

                     Прилагаю при этом :

 

                            1.Фотографии Ф.Кафки (анфас,  профиль)

                            2.Список книг и рукописей, найденных в его вещах

                            3.Фотографии шприцев и коробочки «На                            

                                         случай легочного кровотечения»

                             4.Визитная карточка пансиона «Золотой олень».

 

 

                           С наилучшими пожеланиями

                                                                                    Грета Замза

                                                                                 30 июля 1922 года

 

             P.S. Довожу до Вашего сведения  что  пансион «Золотой олень» вновь открыл свои двери после вынужденного небольшого перерыва. Приглашаю на отдых и Вас , господин прокурор. У нас комфорт и покой! Сказочная природа! Волшебное озеро! Романтические прогулки! А вечером каждый день - танцы!                                        

                                                                                   Г.З.

 

Данное письмо обнаружено в архиве канцелярии прокуратуры земли Бранденбург в 1946 году в деле под № KLZ00073/78B c резолюцией заместителя Главного прокурора :

 

                               «Производством прекратить ввиду смерти

                               г-на Ф.Кафки от туберкулеза 3 июня 1924года».

 

Ниже, уже другим почерком :

 

«Члены семьи означенного  выше г-на Ф.Кафки, в                            соответствии  с законами о лицах еврейской национальности, депортированы в г. Аушвиц и г. Терезиенштадт.

                                       14 февраля 1942 г.»