Буфет был величественно высок, из настоящего
дуба и напоминал здание готического собора: центральная часть –
с резным заборчиком-балюстрадой по верху и большой широкой
стеклянной дверцей, а по бокам – две высокие башни с длинными
узкими дверями. Сервиз стоял обычно в центральной части буфета,
и в яркие дни лучи из окна до краёв наливали его тонкие, почти
прозрачные чашки тёплым солнечным напитком, проникая сквозь
овалы, квадратики и прямоугольнички толстых гранёных стёкол
главной дверцы. Когда Розочка подтаскивала к буфету тяжёлый
стул, влезала на него и заглядывала через эти стёклышки
вовнутрь, рискованно становясь на цыпочки, ей была видна сложная
композиция из восьми чашек, такого же количества блюдец,
молочника, сахарницы и заварочного чайничка – всё это с
миниатюрным узором бело-жёлтых ромашек на густом изумрудном
фоне. Все предметы, конечно, были повёрнуты к зрителю своей
лучшей стороной – с рисунком (это горничная Полина старательно
расставляла их так, возвращая в буфет после каждого чаепития с
гостями), но девочка знала, что несколько узеньких стебельков
усердно тянутся и на обратную сторону каждой чашки. Розочка
вообще любила заглядывать в разные потайные места – и за пианино
с бронзовыми подсвечниками, и под круглый стол, накрытый почти
до пола длинной шелковистой скатертью, и под кровати, – но эта
дверца в буфете, где тихо обитал старинный сервиз, нравилась ей
больше всего.
Однажды – как-то сразу – и
гости, и чаепития прекратились. Взрослые всё время были сильно
взволнованы, говорилось много незнакомых слов, с тревожными
буквами «р», которые Розочка плохо и картаво произносила... На
улице часто стали раздаваться оглушительные весёлые хлопки, и,
хотя Розе было очень интересно выяснить, что же это такое,
гулять туда её больше не пускали… Вдруг, как-то ранним утром,
Розочку разбудил неимоверный шум – она никогда не слышала, чтобы
так стучали во входную дверь, и выскочила из своей спаленки.
Какие-то крепко пахнущие противным кислым запахом люди, в
высоких шапках и полушубках, уже толпились в гостиной. Все
домашние – папа, мама, бабушка и Полина – стояли рядом, а эти
люди почему-то орали на них:
– Золото!!! Золото давай,
жидовня!..
При этом один из этих
невежливых людей сильно стегнул плёткой по стулу, а другой так
резко рванул дверцу буфета, что из него выпала и звонко
разбилась на малюсенькие кусочки сервизная чашка... Что было
дальше Роза не видела, потому что мама тут же утащила её назад в
спальню. А когда, через какое-то время, Розочке опять разрешили
выйти в гостиную, там уже всё было по-старому: кислых людей не
было видно, осколков чашки – тоже. И можно было подумать, что
всё это ужасное событие девочке просто приснилось, если бы она
тут же не заметила глубокую рану на том стуле, что обычно стоял
у буфета: обшивка на нём треснула и какая-то пыльная белая вата
некрасиво торчала изнутри – Розочка тут же потрогала её… Этот
несчастный стул ещё долго стоял в гостиной, но никто не обращал
внимания на случившуюся с ним беду...
– Вот, смотри, – говорила
мама, тщательно заворачивая каждую чашку в несколько слоев
газеты, – здесь, снизу – двуглавый орёл и надписи: «Москва»,
«Заводъ Гарднера» – с твёрдым знаком... Дедушка говорит, что наш
сервиз изготовлен в 18 веке одним из первых русских заводов
фарфора и фаянса – заводом Гарднера. В двадцатых годах, когда
махновцы ворвались в дом, я была ещё совсем маленькая. Во время
этого налёта и разбилась одна из чашек...
Мама и Маруся сидели на
полу среди корзин, узлов и баулов, которые стали складывать
прямо посередине квартиры уже несколько дней назад. Маруся
знала, что они едут вместе с жестикатальным заводом, на котором
главным инженером работал папа, и отъезд этот называется не
просто отъезд, а «эвакуация». Радио говорило совсем дикие вещи,
и выходило, что немцы всё приближаются и приближаются к их
городу. Так что мамины спокойные рассказы о сервизе звучали
сейчас совсем странно, похоже, что она просто отвлекает Марусю и
себя от чересчур опасных мыслей.
...Приехали на Урал, в
какой-то Северск. Даже название этого посёлка звучало холодно и
страшно... Здесь действительно уже лежал снег, хотя дома они
оставили совсем ещё не позднюю осень. Рядом с посёлком гремел,
пыхтел, испуская дым и вонь, металлургический комбинат, а
вокруг, на многие и многие километры – мелкая мука позёмки и
молчаливые, тёмные леса с высоченными соснами. На этот комбинат
и прибыло эвакуированное из Украины оборудование жестикатального
завода. И его работники. И они – папа, мама, дедушка, бабушка и
Маруся.
Сняли небольшую избу,
скорее, избушку на одну комнату в хозяйстве Харлампия Петровича
и Елизаветы Федоровны, коренных местных жителей – потомков
каторжан и золотоискателей. А как устроились, самой первой
неприятной заботой стали... вши. После многих дней
изнурительного пути в теплушках, сна на узлах и вокзальных
скамейках, ими особенно кишели Марусины косы – так что ей
пришлось превратиться в хорошенького, коротко остриженного
мальчика. Но и это не помогло обойтись без керосина, нудного
многократного вычесывания Марусиного ёжика мелким бабушкиным
гребешком и насекомых, выпадавших на подставленную бумажку...
Замученную, сонную, красноглазую Марусю сначала даже не особенно
удивило устройство деревенской жизни: деревянная пахучая русская
баня во дворе, непривычный вкус ледяной колодезной воды, да и
сам колодец, сени, сани, лошади... Потом она всё хорошо
рассмотрела – и довольно быстро привыкла.
В первый класс школы – с
опозданием на несколько месяцев – Маруся пошла уже через
несколько дней. Вернее, поехала: по утрам, детей из ближайших
домов к школе подвозили на розвальнях соседские взрослые
сыновья, отправляясь на работу. Если по какой-то причине
подвезти было некому, Маруся с подружкой Милкой Веткиной и
хозяйским сыном Андрейкой топали в школу сами, по снегу –
далеко, но ничего, дойти можно.
Одно плохо – поначалу было
голодно. Папа получал на заводе хлеб, но с другими продуктами
приходилось туго. Марусю, конечно, старались подкармливать, как
могли.
– Роза, – говорила бабушка,
– у ребёнка молочка нет… Пойди, выменяй у людей на чу̀лки...
И мама меняла – на свои
новые красивые чулки, кофточку, косынку... А один раз, когда
Маруся приболела, даже поменяла чашку из сервиза на маленькую
баночку мёда.
Вскоре дедушка начал где-то
подрабатывать: пилил дрова, чинил что-то хозяевам – за картошку,
за лук... И мама пошла работать на завод, сначала в цех, потом
печатать на машинке. Она тоже получила паёк – и стало полегче.
За два дня до Нового года
Маруся заявила Милке Веткиной:
– Милка! Как же мы будем
встречать Новый год без ёлки? Папка твой всё время обещает
привезти, и мой тоже – и всё им некогда и некогда... Давай сами
пойдем в лес и срубим маленькую ёлочку!
Мила тоже была
«эвакуированная», но не такая решительная, как Маруся. Она долго
думала, наверно, минут пять, потом согласилась. Девчонки
незаметно (Марусина бабушка была дома) взяли в сарае маленький
топорик, положили его в санки и направились в лес. Он, казалось,
совсем рядом – стоит только белую полянку перейти. И нужных
ёлочек там должно быть полным-полно.
Ходили долго, санки уже с
трудом тянули за собой, несколько раз падали, в снегу
извалялись, но маленькую ёлочку не нашли. Когда же нашли что-то
похожее, оказалось, что где-то посеяли топорик, видимо, упал с
санок. Принялись его искать – и совсем заблудились: ни топорика,
ни ёлочки, ни тропинки домой... А темнеет – рано, быстро... И
тихо-тихо стало, страшно-страшно...
Друг на друга девчонки уже
не глядят, всё по сторонам, вот уже и блёстки какие–то в лесу
показались – волчьи глаза, наверное... Милка начала потихоньку
подвывать от страха, Маруся тоже бы закричала в голос, но
нельзя.
– Молчи, – говорит она
Милке, – не вой. Давай вон туда, в ту сторону... Нет, вон туда…
Бродили пока совсем
стемнело. Вдруг в лесу за спиной какое-то шевеление – девчонки
совсем обомлели…
– Тю, чево вы – дурные?.. –
говорит знакомый мальчишеский голос. Да это же Андрей! – Вас там
уже обыскались! И ваши, и все мои… Я вот додул, куда вы делись,
и по следам вашим попёр – хорошо, что снег не идёт... Давайте
домой скорее, а то попадет вам по первое число!
Домой почти бежали из
последних сил, опять падали, но уже весело, не страшно с
Андреем-то: он и дорогу знает, и про волков смеется – нет тут
никаких волков, говорит. Наверно, нарочно, чтобы их успокоить...
Дома попало за всё – и,
особенно, за дедушкин потерянный топорик. Правда, не лупили,
наверно, от радости, что они нашлись. И вообще Марусю никогда не
лупили, хотя она всю вину на себя взяла, даже к Милкиной маме,
тёте Гале ходила извиняться (так Марусина мама сказала).
Ёлку привезли на грузовичке
на следующий день, совсем не маленькую, поставили у них в
избушке, украсили какими-то цветными бумажками и ленточками – и
всё было, как положено. И Милка, и Андрей, и другие соседские
дети пришли.
А под самый Новый Год, мама
позвала Марусю за шкаф, который, как перегородка, стоял посреди
избы, закрывая кровать. Она распаковала баул со старинным
сервизом, достала чашку с блюдцем и говорит:
– У нас ничего особенного
нет, чтоб подарить... Ни книг, ни игрушек... А какие наши
хозяева люди хорошие, так за вас волновались... Андрей – вообще
молодец! Подари ему вот это на память...
Огромный чикагский
выставочный комплекс Маккормик Плэйс располагался на берегу
озера Мичиган, рядом с весёлой и очень красивой скоростной
дорогой Лейк Шор Драйв. Машину Аня запарковала в бесконечном
подземном гараже, записала на парковочном билетике номера
отсека, ряда и места (если забудешь, где оставила, машину
придётся искать целый день), спрятала билетик в портмоне и бодро
зашагала по подземному миру тоннелей, переходов и бегущих
дорожек, рассматривая указатели и стараясь не потеряться.
Спрашивать, куда идти, здесь было не у кого – пространства столь
велики, что людей почти не видно, хотя одновременно в комплексе
проходит несколько профессиональных выставок. Через десять минут
ходьбы, Аня стала уже понемногу паниковать, но, наконец – ура! –
увидела надпись, сообщающую о Международной выставке фарфора и
фаянса, а вскоре нашла и тот отдел, в котором расположились
изделия их фирмы и стояли её собственные творения. До начала
получасовой презентации оставалось буквально пару минут, и около
полусотни приглашённых уже сидели в специально отведённом для
этого отсеке с микрофонами и видеопроектором...
Когда всё закончилось, Аня
ответила на несколько незначительных вопросов по поводу своей
коллекции, а затем отправилась поглядеть на соседние отделы.
Недалеко, в том же павильоне, оказался выставочный киоск русской
фирмы с Урала. Аня заинтересовалась экспонатами
соотечественников и подошла поближе. К ней сразу же направился
молодой сотрудник, предлагая свои услуги. Наклейка с именем на
его футболке гласила «IGOR», а английский, хотя явно
британского, а не американского образца, звучал уверенно и
вполне прилично. Сопровождая Аню вдоль стендов, он принялся
что-то старательно объяснять, но она, не особенно вникая в
смысл, просто с удовольствием слушала, как он говорит, мысленно
улыбаясь знакомому акценту и с интересом посматривая на
рассказчика, когда в процессе пояснений он поворачивался к ней
боком.
...Симпатичный, чернявый, с
деликатными чертами быстрого лица...
«Не то, что твой надутый
американец Майкл»– сказала бы мама.
Маме Майкл не нравился.
«Да, мне твой Майкл никогда
не нравился, а этот парень – наш человек...» – так, конечно,
продолжала бы мама.
Ну, Майкл уже полгода как
совсем не «её», и вообще уехал работать в Детройт...
Неожиданно молодой человек
что-то сказал об изделиях старинного русского завода Гарднера.
Аня глянула на стенд – и обмерла: под стеклом, в качестве
примера, стояла чашка с блюдцем – ну, точная копия чашки из её
домашнего сервиза!
– Простите, Игорь, –
сказала она по-русски, введя собеседника в полный ступор, – не
могли бы вы сказать, откуда взялась здесь эта чашка? Дело в том,
что у меня хранится, так сказать, фамильная реликвия – сервиз
Гарднера, привезённый родителями и бабушкой из Союза. В сервизе
не хватает нескольких чашек. И, похоже, как раз эта вот чашка из
такого же комплекта...
– Вы говорите по-русски! –
только через несколько долгих секунд смог выдавить изумлённый
Игорь. – Я... Эта чашка?.. Это, в общем-то, моя личная чашка...
Когда мы готовили сюда экспозицию по истории русского фарфора, я
временно взял её из дому... А вы что, русская? И живете здесь?
– Ну, можно так сказать, –
улыбнулась Аня, – меня зовут Аня, – и протянула руку…
На правах американской
хозяйки Аня пригласила Игоря в одно из маленьких кафе, которое
располагалось тут же, в холле, на выходе из их павильона. Она
понимала, что сам он ни за что бы не решился здесь на такой
смелый поступок, а ей так хотелось узнать подробности...
– Мне рассказывала моя
мама, что эта чашка была вроде подарена моему деду одной
девочкой. Это было ещё во время войны. Эвакуированная семья этой
девочки жила в их доме, в Северске, а дед в ту пору был,
конечно, ещё мальчишкой, ровесником девочки или немного старше.
Правда, имени этой девочки мама не знает, а дед умер много лет
назад...
– А как, Игорь, звали
вашего дедушку? – Аня вдруг почувствовала зудящий холодок
предчувствия.
– Его звали Андрей...
Она уже набирала номер на
мобилке. Соединение отсюда была неважное, сигнал то и дело
прерывался.
– Мама!.. У меня всё в
порядке... Говорю, в порядке. Да, я на выставке... Скажи мне,
пожалуйста, как звали того мальчика из Северска, о котором нам
рассказывала бабушка? Ну, который спас её в лесу, и которому
подарили чашку... да, чашку из сервиза! Мне зачем? Нужно!..
Сергей? Андрей?.. Повтори, пожалуйста, плохо слышно... Андрей!
Ещё держа телефон у щеки,
Аня встретилась глазами с Игорем... Вид у него был совершенно
сумасшедший...
Сервиз стоит на центральном
стеллаже одного из стеклянных шкафов в гостиной большего дома.
Здесь всегда много света, и лучи из высоких окон до краёв
наливают тонкие, почти прозрачные чашки сервиза тёплым солнечным
напитком. Роуз (прабабушка Маруся смешно зовет её по-русски
«Розочка») хорошо видна композиция из шести чашек, блюдец,
молочника, сахарницы и заварочного чайничка – всё это с
миниатюрным узором бело-жёлтых ромашек на густом изумрудном
фоне. Все предметы, конечно, повёрнуты к зрителю своей лучшей
стороной – с рисунком, но девочка знает, что несколько узеньких
стебельков усердно тянутся и на обратную сторону каждой чашки...
Впрочем, при желании, это можно разглядеть и в зеркальном
заднике шкафа. Роуз не разрешают открывать широкую стеклянную
дверцу, но она подолгу рассматривает через стекло это место, где
тихо обитает старинный, немного потёртый сервиз, а вокруг, на
соседних полках, от пола и до потолка расположилось множество
многоцветных керамических изделий, сделанных по рисункам её
мамы.
Но иногда, когда она долго
стоит здесь, ей почему-то видится нехорошее: какая-то маленькая
девочка в далёкой стране в длинном платье с оборками плачет
навзрыд, спросонья испугавшись звона разбитой чашки и криков
чужих грубых людей… и над другой девочкой, зачем-то едущей
куда-то и сидящей в грязном вагоне с железными болванками,
отвратительно ревут самолёты и безумно громко лопаются взрывы… и
стоит непроходимой, тихой холодной жутью лес… и ещё многие
непонятные вещи…
Тогда Роуз быстренько
уходит отсюда в свою комнату на втором этаже – к домику Барби
из яркого розового пластика, к компьютеру с забавными играми, к
интернетовским друзьям и телевизору, занимающему почти половину
стены непрерывными мультсериалами на любимом канале Николодион.
Чикаго, 2007
|