Алексей Кузнецов представляет творчество Ольги Бешенковской

Вначале был – Пушкин...
 

На этот раз, дорогие читатели и любители поэзии Ольги Бешенковской, я хочу ознакомить Вас с её двумя небольшими поэмами, которые родились под её поэтическим пером с временным перерывом чуть более десяти лет. Первая, «Пушкин и Керн», была написана в 1964 году, когда совсем ещё юному автору, вчерашней школьнице, было всего 17 лет. И вторая, «Святые горы», появилась на свет в 1975 году.
Что ж, 28 лет, это, конечно же, возраст уже более зрелый, но тоже достаточно юный для любого литератора той поры. В особенности в те времена советского безвременья, когда многое сорока и пятидесятилетние пишущие в столбик и в строчку упорно числились в «молодых авторах» и критикой, и маститыми «собратьями по литературному цеху» для удобства и пущей безопасности последних. И чтобы как-то вырваться из столь затянувшегося «литературного детства», ползунковый отряд советской литературы, по примеру «старших товарищей», упорно строчил одни за другими столь необходимые для этого романы и поэмы про «мужественных трактористов, упорно покоряюшие бескрайние просторы полей нашей необъятной Родины» и про «поющие станки в светлых цехах очередной героической пятилетки».
Но параллельно этой смурной казённо-лакейской литературе в горьком Отечестве нашем всегда была и другая, как её потом назовут, «вторая литературная действительность» тех, для кого святое общение с чистым листом бумаги было не ступенью к пресловутому «литературному успеху» с извечными, и, тем не менее, всегда притягательными тридцатью сребренниками за сделку с Властью и самим собой.
Многие юные, не очень юные и совсем уже старые литераторы, с разной степенью таланта, но с едиными для всех высокими художественными и человеческими кретериями жизни и творчества, изо дня в день, из года в год, многими десятилетиями, без каких-либо шансов на официальные публикации и массовое признание всегда и всему «послушного народа», в своих «подпольных» произведениях искренне пытались понять и себя, и своё Время, без холуйской ориентации на все «можно» и «нельзя», теснивших их со всех сторон.
И для этого они обращались не к дежурному набору ходульных тем и проблем литературного официоза с его трагико-комичной борьбой «хорошего с очень хорошим», а к подлинной боли человеческой, чтобы ещё и ещё раз, и в первую очередь, для самих себя понять, почему Человек, рождённый для столь высокого, на протяжении всей своего многовековой Истории живёт так низко. И это тем более дико и нестественно, когда хотя и очень редко, но на человеческом небосклоне вдруг появляются люди-звёзды такой величины, что оставаться после них тем, чем мы являемся в нашей повседневной жизни, и унизительно, и непростительно во всех отношениях и бесчётное количество раз.
Естественно, что одним из первых в этом достославном списке людей–исключений их общего человеческого ряда стоит Пушкин. И не удивительно, что и само это имя, и книги его всегда были в жизни Ольги на одном из главных мест. Так было всегда и в её родном, как она его называла, Ленинбурге. Точно так же Пушкин оставался «святая святых» и потом, когда она вынуждена была эмигрировать на «неметчину», чтобы на родных российских просторах не кануть в небытие навсегда, (судьба очень и очень многих талантливых и неординарных россиян, из-за нежелания гнуться так и не «вписавшихся» в свою страну и её народонаселение, по ошибке названное народом).
Не хочу здесь навязывать своё мнения об этих двух произведнениях Ольги Бешенковской, представляю каждому читателю самому прожить их по-своему. Скажу только, что и в период как «развитОго социализма», так и в атмосфере «недоразвитого капитализма» этим произведениям на страницах российских литературных изданий места так и не нашлось (известная позиция всех власть придержащих, что тем, кто не шагает в ногу, ноги не нужны совсем).
Другое дело, что поэму «ПУШКИН И КЕРН» Оля всё же смогла в 1992 году напечатать, но только уже под чужим авторством в своей литературно-хулиганской книге-розыгрыше «Общая тетрадь». Но это уже, особая история...
Впервые эти два произведения, напрямую посвящённые Александру Сергеевичу, (а есть ещё целый цикл «Страницы пушкинских аллей»), и уже под её собственным литературным именем, были опубликованы в книге ранней поэзии Ольги «Песни пьяного ангела» в 1999 году. Книга вышла в издательстве «ДЕАН», где в прошлом, 2008 году, вышла уже посмертная книга Ольги Бешенковской «ПРИЗВАНИЕ В ЛЮБВИ» (читайте моё восьмую подобную подборку о жизним и творчестве Оли, полностью посвящённую именно выхожу этой книги). И, опять же, «Песни» вышли в свет стараниями всё того же давнего друга и верного её соратника по «второй литературной действительности», Игоря Адамацкого, за что ему многократное огромное чисто человеческое «Спасибо!».
В завершение всем, кому литературное наследие Ольги Бешенковской дорого и близко, сообщаю, что я открыл её персональную страницу на очень популярном и творчески многолюдном сервере «Стихи.ру». Адрес страницы (два варианта):

http://www.stihi.ru/avtor/beschenkovskaja

http://www.stihi.ru/author.html?/beschenkovskaja


Там же можно не только познакомиться с её поэзией и прозой, но и выйти на другие ссылки тех сайтов в Интернете (а их немало!), которые многогранно знакомят всех желающих с жизненной и творческой биографиями Ольги Бешенковской.


С наилучшими пожеланиями и до новой встречи,
Ваш Алексей Кузнецов.

Ольга Бешенковская

Пушкин и Керн

1
Его толкали, обнимали,
Он ничего не замечал.
Он видел в зеркале рояля
Как лиру - линию плеча...
Опять Она... Опять фатально...
Опять смертельно и шутя
Влюблен в гостиной на Фонтанке
Повеса, гений и дитя.
Метелит бальная погода,
Заносит в дерзости опять...
Ещё до Юга - больше года.
И до Михайловского - пять...

2
Потом смотрел почти спокойно
На приоткрытое плечо...
Потом арапской масти кони
Раздули ноздри горячо...
Адьё, салонное позёрство
И платьев трепетных пурга -
На шаловливую позёмку
Свалились тяжкие снега...
И тешит светом серебристым
Уже не люстра, а луна,
Хотя ещё по декабристам
Звонить не начала она...
Ещё запястья их сковали
Манжеты, а не кандалы,
А он уже в пути...
Едва ли
Мечты о будущем светлы.

3
Переложить на тяжесть трости
И тяжесть изгнанной души...
Он ходит к Осиповым в гости,
Французским балуясь в глуши.
Течёт брусничная водица.
Не стынет яблочный пирог.
И новый снег заносит лица
Далёких женщин...
И порог...
Что день - что месяц - одинаков.
Столица творчества - и глушь.
А ночь смеялась черным лаком
И разливала лунный пунш!
И он застыл на полуслове,
И в пальцах дрогнула свеча:
Откуда здесь - надменный профиль,
Как лира - линия плеча?

4
Аннет - как нет...
Зизи, потише!
Что это, сказка или быль?
С крыла рояля фирмы „Тышнер“
Как будто вдруг смахнули пыль...
Как неожиданно и странно:
Луна и пруд... Она и он...
О, как продлить мгновенье, Анна!
Вечерний звон... Печальный звон...
Поскольку встреча и прощанье -
Мгновенье чудное одно,
Ему ли верить в обещанья -
Давал и сам... И не одно...

5
Пусть губы стонут, очи стынут,
И в сердце - ноющая боль,
Поэту жаловаться стыдно
На безответную любовь...
Звенели по снегу полозья,
И становилось веселей,
И линовали тени сосен
Страницы чистые аллей
Не для неё...
Она оценит
Не грустный воск луны и свеч.
Она объявится на сцене -
Живая подлинная вещь...
Опишет юных строк рожденье
В морщинах дряблая рука...
... Век - мимолетное виденье,
Мгновенье Гения - века...

(1964 г.)

СвЯтые горы

(три эскиза)

***

Поныне к ямбам слог не охладел,
И снова - время взяться за октаву,
И хоть формально выйти за предел
Строфы обычной. - Слишком по уставу
Живём и пишем. Зреньем завладел
Экскурсовод, щебечущий картаво,
А слух свободен для речистых трав
И шелестов речных... И, видно, прав.

2

Под вашу сень, Михайловские рощи,
Опять сбрелись автобусов стада. -
Дешевле путь, укатанней и проще,
И в два конца: отсюда и сюда.
Святые горы - как святые мощи,
Когда в стране туристская страда.
Святые горы - Пушкинские горы
Дают весьма рентабельные сборы...

3

Пока отважный наш экскурсовод
Указкой вдохновенно обличает
Давно к стене приставленных господ,
Которые воспитанно скучают
В музейных рамках, - вслушайся: и вот
Случайный всплеск, донёсшийся с Кучане,
Закатный блик - вглядись - от Маленца
Ведут рассказ от первого лица...

4

Но прежде, чем послушать очевидцев
И разглядеть курчавую листву,
И в той зиме не то чтоб очутиться,
Как сонно пишут - будто наяву,
Но отдышаться от передовицы
И от всего, чем загнанно живу,
Подумать надо об экскурсоводе -
Бросать его уже неловко вроде...

5

К тому же, он, как правило, - она.
Она сипит простужено, к тому же.
Она, к тому же, видимо, одна -
Зачем с ночёвкой к Пушкину от мужа...
Она его ревнует, как жена,
К друзьям, стихам, к жене... - Как будто хуже
Ему вдвоём с прелестной Натали,
Чем с ней, нескладной, в этакой дали...


6

А он „женат и счастлив...“ И не ново,
И не старо спасение души
Спокойствием. (Смотри письмо Плетнёву,
А не согласен - Пушкину пиши...)
А факт, что нашей гибели основа -
Рожденье наше (сплетни и гроши
Не стоят слов) - увы, имеет место...
И пуля-дура - модная невеста...

7

И он женат и счастлив - если он -
Экскурсовод, щебечущий картаво,
Один из пачки тощих макарон -
Филолог, пролезающий в октаву
Через отдел, где отставной Харон
По блату спас курчавую ораву
Его потомков. (Странно или нет,
Но их мордашки - пушкинский портрет.)

8

Здесь чудеса. Здесь ночью Пушкин бродит
От кубка с пуншем - до монастыря...
Пойдёт направо - барышню заводит,
Пойдёт налево - гимны декабря...
И знать не знает об экскурсоводе,
Мечтая лишь о милости царя.
Да и не бродит - перьям для острастки
Все эти наши пушкинские сказки...


* * *

Сейчас начнётся летопись зимы,
Из тех снежинок хитрое вязанье...
Но у порога солнечной тюрьмы -
Ещё одно последнее сказанье,
Поскольку, хоть и совестно, но мы
Постичь не в силах это наказанье:
Хожденье в рамках липовых аллей...
Другим как будто много тяжелей...

2

Ну, пусть луны оскоминная долька,
И есть долги, а писем долго нет,
Его послали к матери - и только...
И у него отдельный кабинет...
И под кустом - приказчикова Ольга,
А в трёх верстах - настырная Аннет:
Калашный ряд и чудный крен в придачу...
Вздохнул приятель: „Мне б такую дачу...“

3

Не хмурьтесь, пруд, и Гейченко, и лес,
И ты, турист с повадкой имярека...
Простим ему пристрастный интерес
К мещанской жизни тоже человека.
И что слова - слова имели вес
Лишь в начертаньи каменного века,
А в шутках - стиль подложных векселей:
Смеёшься вслух, а вглубь - не веселей...

4

Но вглубь веков уйти не так уж страшно,
Свою тоску в классической топя;
И этот снег, безвыходный, вчерашний,
Как лёгкий пух, касается тебя...
И светит аист, замерший на пашне,
И греет солнце, к берегу гребя.
И густо пахнет залежами торфа,
И небосвод - в мундире Бенкендорфа.

5

И он - уже наказанный, хотя
До декабря - метель мазурки, лето...
(Глядишь, мазурик, баловень, шутя
Займёт Россию пламенем, а это...)
Поэт - всегда опасное дитя:
Игра с огнём - призвание поэта.
И, как назло, в жестокости царя
Его спасенье, честно говоря...

6

Слепит сердца фейворками столица,
Мажором глушит, давит кирпичом,
Но поневоле с толпами не слиться:
Талант раскован - в рощи заточён.
Заносит снег события и лица
И громко вечность дышит за плечом:
Торопит гений... И звездами блещет...
Хотя ему от этого не легче.

7

Камин... Листок с обкусанным пером...
Надменный столбик с куклою чугунной...
Вчера он здесь беседовал с Петром,
Сегодня - с Ленским, завтра - с ночью лунной:
Что злом назвать и что считать добром
Душе поэта, вспыльчивой и юной -
О том, что было, есть и будет впредь:
Как трудно жить и страшно умереть...

8

Почто кичиться званьем человека -
Что за курганом горбится курган,
Что выше нас - и облако, и ветка?
(Со-бор сосновый, - готика, - орган)
И 25 ему - и четверть века...
И мозаично сотканный Коран,
И над Россией луковое горе -
Всё внятно вдруг... О, книг святые горы!


* * *

Октябрь уж наступил... Ещё потёмки.
Опала роща. Теплится „Опал“.
Чумазого приблудного котёнка
Зовут мемориально - Ганнибал;
И тянутся к Тригорскому потомки,
Позёвывая... (Те, кто не проспал...)
И кстати им огурчики из бочки
С морозным хрустом пушкинской Опочки...

2

О, искушённый в классике базар!
(Посторонись, всезнающий Ираклий...)
Здесь помнят всё, что скушал и сказал
Сей добрый барин... В честь его спектакли,
Загородив автобусный вокзал,
Воссоздают нам ярмарку, не так ли?
Пернатый гусь... Брусничная вода.
По заповедным ценам иногда...

3

Ну что ж, он стоит этого. Афёры
Не больше здесь, чем подлинной любви.
Пьют за „кормильца“ критики, шофёры,
Профессора, - кого ни назови...
И, видно, нет надёжнее опоры
Сегодня, чем с минувшим виз-а-ви,
Вздыхать, сверяя помыслы и чувства
На языке естественном искусства...


4

Повороши судьбу, поворожи
И мне, цыганка жгуче-молодая,
Что в этой жизни нового, скажи...
Горит пасьянс осенний, увядая,
Звезда в ночи и фитилёк во ржи,
И в сумасшедшей славе - Чаадаев... -
Так думал Пушкин, ёжась на заре,
Ещё при том Романове - царе...

5

Хотя была история короче,
И без моих полутора веков
Он знал, оков падение пророча:
Возможна лишь ослабленность оков,
В цепи замена звеньев... И до ночи
Блеск не кинжала, а черновиков
Оттачивал... „И я бы мог, как шут...“
Но что правей - потомки зачеркнут...

6

... И сердце жечь одним глаголом: „были“- .
Друзья по крови, братья по судьбе...
(В ту ночь он с графом ехал на кобыле
И было всем троим не по себе...)
... Побольше б Кюхлю женщины любили -
Бедняга б меньше думал о борьбе...
Но к шалопаям (их-то хоть не сглазьте)
Благоволят красавицы и власти...

7

Но благороден титул: декабрист!
В нём снег и совесть светятся как будто.
И не случайно подвиг серебрист,
А не жесток - в отличие от бунта;
Не верю я в слепой и нищий риск:
Голодный рот всегда заткнётся булкой...
А те, одной свободою горя,
Теряли всё в метелях декабря!

8

..Меняет время узников и стражу,
И что с того, что этот наорал... -
Служенье муз - не почестям и стажу;
И что с того, что был не за Урал,
А только в камер-юнкеры посажен
Поэзии кудрявый генерал...
И что ему с того, что звёзды - близко...
Февральский холмик. Холод Обелиска.



Послесловие

Но в дань его ликующему слогу
И в знак того, что ямб не охладел,
И раз уж мы покинули берлогу
Своей судьбы, удрав от срочных дел,
Прийти бы мне к другому эпилогу -
Как выйти вдруг за Северный Придел,
Где запыхавшись у подножья храма,
Спросил малыш: „А Пушкин выше, мама?“...

Или хотя бы вспомнить, как тогда,
Ладонь в чернилах величая дланью,
Мой первый бог привёз меня сюда -
К своей Любви... И бабушку Меланью,
Что всё боялась: „Высохнеть вода“...
И диктовала „строгую посланью“
К самой Москве, с цитатой невпопад,
При тёплом свете - всё ещё лампад...

Святые горы... Грешные... Святые...
И три сосны... И поодаль - жена...
Течёт вода... В озёрах поостыли
И наши отраженья... Тишина.
И только залпы сердца холостые...
Но здесь была лампада возжена!
Меланьи нет. И пламень строф не сбылся.
А бог давно ссутулился и спился.
И, видно, мало детской правоты...
Не тешит плоть монашеская ряса.
Вегетерьянец вытоптал цветы,
А гуманист - большой любитель мяса.
И что сказать на это можешь ты,
Единогласно праведная масса?
А я молчу, поскольку нет уже
Единодушья в собственной душе...

( 1975 г.)