Елена Семёнова 

Бояны Белого Креста: Иван Савин

 
  

Я - Иван, не помнящий родства,

Господом поставленный в дозоре.

У меня на ветреном просторе

Изошла в моленьях голова.

 

Все пою, пою. В немолчном хоре

Мечутся набатные слова:

Ты ли, Русь бессмертная, мертва?

Нам ли сгинуть в чужеземном море!?

 

У меня на посохе - сова

С огневым пророчеством во взоре:

Грозовыми окликами вскоре

Загудит родимая трава.

 

О земле, восставшей в лютом горе,

Грянет колокольная молва.

Стяг державный богатырь-Бова

Развернет на русском косогоре.

 

И пойдет былинная Москва,

В древнем Мономаховом уборе,

Ко святой заутрене, в дозоре

Странников, не помнящих родства.

 

Из всех белых поэтов автору этих строк, Ивану Савину выпал, быть может, самый горький жребий… О его жизни, краткой, как вспышка молнии, и страшной, как само время, в которое выпало ему жить, мы попытаемся рассказать в данном очерке.

Корни Савина по отцовской линии лежат в Финляндии и Греции. Его дед моряк Йохан Саволайнен, женился на гречанке,  которую полюбил с первого взгляда в Елисаветграде. С той поры фамилия Саволайненов стала писаться на русский манер – Саволаины. Их сын стал нотариусом и человеком, вполне восприявшим русскую культуру. Женился он на вдове Анне Михайловне Волик, происходившей из старинного молдавского рода. От первого брака у нее было пятеро детей, ещё троих она родила новому мужу. Семья жила в городке Зенькове обычной старосветской жизнью, дети были дружны между собою. Два брата учились в Михайловском артиллерийском училище, сестры в гимназии. «По ту сторону плетня, в нашем саду, разбегались во все стороны заросшие дорожки. Стояли, нахохлившись, яблони. Под старой черешней, с десятками вороньих гнезд в облысевшей её верхушке, темнела вишнёвая зароль, окруженная, как проволочным заграждением, колючей малиной…» - вспоминал о родном доме Иван Савин. В ту счастливую пору он, гимназист, писал первые стихи, посвящая их дочери соседа, «сероглазой девочке» Марии. Их «игра в любовь» продолжалась и когда девушка уехала учиться в институте. Порхали письма между юными влюблёнными. В губернской газете появились первые опусы начинающего поэта. Казалось, ничего страшного не ожидало впереди ни его, ни его первую музу, что их светлый и радостный мир незыблем…

 

И смеялось когда-то, и сладко   

Было жить, ни о чем не моля,

И шептала мне сказки украдкой

Наша старая няня — земля.

 

И любил я, и верил, и снами

Несказанными жил наяву,

И прозрачными плакал стихами

В золотую от солнца траву . . .

 

Пьяный хам, нескончаемой тризной

Затемнивший души моей синь,

Будь ты проклят и ныне, и присно,

И во веки веков, аминь!

 

Вся эта тихая и спокойная жизнь была в одночасье разрушена грянувшей Мировой войной. «Тогда это показалось жутким, но великим. Не потому, что «шапками закидаем», а духом закипаем, в грудь примем смерть. Тогда это взволновало, как старое вино, мнилось таинственным, жданным, почти священным. Тогда хотелось благословить этот знойный июльский день. Теперь я проклинаю его самым чёрным проклятием. Теперь я знаю, что в радости его был трупный яд. Что вино священное было отравой. Теперь я знаю, все мы знаем, что день этот сгубил Россию…» Три нескончаемых года лилась русская кровь на поле брани, война шла наизмот, испытывая на прочность враждующие стороны – чьи силы иссякнут прежде?.. Уже из последних сил сражалась Германия, и позже станет известно, что до победы нам не хватило нескольких шагов, и Черчилль заметит, что «ни к одной стране не была так жестока судьба, как к России - её корабль пошёл ко дну, когда до гавани было подать рукой»… Русская армия пала жертвой не неприятельской военной мощи, а предательства и расхлябанности в собственном тылу. Февральская революция породила призрачную надежду на оживление и своеобразный ренессанс русского общества, но очень быстро почти всем стало ясно, что это был шаг в пропасть, и крах сделался практически неминуем. И в этот момент прозвучал отчаянный призыв генерала Корнилова: «Русские люди! Великая Родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, - в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли!»  И лучшие силы, среди которых было очень много юных и горячих сердец, откликнулись на него тогда, когда политики, буржуазия, большая часть офицерства предпочли стоять в стороне, наблюдая, чем закончится смертельная схватка и надеясь, что последствия не коснуться их… Среди этих юных сердец, орлят, которые по слову генерала Алексеева, встали на защиту Родины, когда орлы отсиживались в стороне, был и Иван Савин, студент Харьковского университета, добровольцем вступивший в белую армию.

 

Корнилову

 

В мареве беженства хилого,

В зареве казней и смут,

Видите — руки Корнилова

Русскую землю несут.

Жгли ее, рвали, кровавили,

Прокляли многие, все.

И отошли, и оставили

Пепел в полночной росе.

Он не ушел и не предал он

Родины. В горестный час

Он на посту заповеданном

Пал за страну и за нас.

Есть умиранье в теперешнем,

В прошлом бессмертие есть.

Глубже храните и бережней

Славы Корниловской весть.

Мы и живые безжизненны,

Он и безжизненный жив,

Слышу его укоризненный,

Смертью венчанный призыв.

Выйти из мрака постылого

К зорям борьбы за народ,

Слышите, сердце Корнилова

В колокол огненный бьет!

1924   

 

Именно эти юноши, ещё едва вкусившие жизнь, мечтатели и романтики, верящие в Россию и своих вождей, готовые в любой момент отдать свою молодую жизнь, вьюжным февральским днём уходили в ледяные степи Дона, в легендарный Кубанский поход, в котором многим из них суждено было сложить  свои горячие головы. «Сотни тысяч российских хамелеонов быстро перекрасились в «защитный цвет» компартии, как красились они в германскую войну в такой же цвет земгусаров, работы на оборону или дезертирства. И только тысячи ушли в холод, в темь, в нищету во имя национальной России. (…) Если бы не было их, этих тысяч, народ проклял бы нас, и мы прокляли б народ за духовную выжженность, за рабье непротивление злу, за самоуничтожение. (…) Они, тысячи, не склонили головы. Оплёванные и осмеянные, преданные и проданные, они исполнили до конца свой горький долг».

 

Он душу мне залил мятелью

Победы, молитв и любви…

В ковыль с пулеметною трелью

Стальные летят соловьи.

У мельницы ртутью кудрявой

Ручей рокотал. За рекой

Мы хлынули сомкнутой лавой

На вражеский сомкнутый строй.

Зевнули орудия, руша

Мосты трехдюймовым дождем.

Я крикнул товарищу: "Слушай,

Давай за Россию умрем".

В седле подымаясь как знамя,

Он просто ответил: "Умру".

Лилось пулеметное пламя,

Посвистывая на ветру.

И чувствуя, нежности сколько

Таили скупые слова,

Я только подумал, я только

Заплакал от мысли: Москва…

 

Красный смерч не щадил никого. Он пронёсся по родному городу Савина, внося ужас в каждый дом. Семья его «сероглазой девочки» была выгнана из дома. Её отец был ещё живым сброшен в общую могилу. Летом, когда город был освобождён белыми, ту братскую могилу стали раскапывать. Цепь студентов сдерживала натиск толпы. Среди выставленного караула был и Савин. По признанию поэта, то был «самый тёмный день его сумрачной молодости». Жара, удушливый трупный запах, толпа, безумная от горя, рвущаяся искать своих родных… Из земли извлекали всё новые и новые останки. Видавшие виды доктора и следователи не могли справиться с ужасом при виде тех пыток, которыми перед смертью подвергались несчастные. Среди этого ада Савин в последний раз увидел свою «сероглазую девочку». Она нашла обезображенное тело своего отца. Оно лежало рядом. Тут же без сознания лежала и её мать. В прежде румяном лице Марии не было ни кровинки… Уже в эмиграции поэт узнает, как сложилась судьба осиротевшей и лишившейся всего девушки дальше, из её писем: «…Где были вы на первый день Пасхи. Я была в гостях у… проституток. Панельных, двухрублёвых. (…) Мне хотелось сравнить себя и их, хотя я и знала, что всё моё настоящее только дебют по сравнению с их прошлым. Скажу прямо: хотелось понять, проститутка ли я сама. Или мне ещё рано заботиться о жёлтом билете, знакомиться с настоящим «гулянием по улице», куда, крещусь издали, я не выходила сама, куда меня выгнали…» Писатель Вл. Лидин вывел Марию в своём рассказе «Марина Веневцева». «…я до истерики думаю: почему же, если я такая, что обо мне пишут в книгах, - почему же никто не поможет?..» - с отчаянием писала она Савину. Но и Иван Иванович был бессилен помочь своей «сероглазой девочке» и мог лишь оплакивать её страшную судьбу.

  

А проклянешь судьбу свою,

Ударит стыд железной лапою,—

Вернись ко мне. Я боль твою

Последней нежностью закапаю.

 

Она плывет, как лунный дым,

Над нашей молодостью скошенной

К вишневым хуторам моим,

К тебе, грехами запорошенной.

 

Ни правых, ни виновных нет

В любви, замученной нечаянно.

Ты знаешь... я на твой портрет

Крещусь с молитвой неприкаянной…

 

Я отгорел, погаснешь ты.

Мы оба скоро будем правыми

В чаду житейской суеты

С ее голгофными забавами.

 

Прости... размыты строки вновь...

Есть у меня смешная заповедь:

Стихи к тебе, как и любовь,

Слезами длинными закапывать.

 

Революция и Гражданская война породили подлинную истерию зла. Благомысленные народолюбцы, столь долго стремившиеся к свержению самодержавия, не могли помыслить, что они отверзли ящик Пандоры, открыли пути погибели. К одному из таких благомыслов обращается герой рассказа Ивана Савина, и в его полных обжигающей муки словах слышится голос самого автора:

- Вы исковеркали много жизней, но пусть другие призовут вас к ответу. Я говорю о себе, о сём, что нестерпимо болит. Вы запытали до смерти мою жизнь, а она так нужна мне. Она одна у меня, последняя. Чистая ли, грязная – это не ваше дело, но она моя, только моя, и никого другого. А вы бросили её в кровь, которой я не хотел, заставили её метаться по стране, разрушенной вами, слышите, вами! Моя жизнь, Господи!

- Кто же мог подумать, что всё так выйдет.

- О, конечно, в парижских и женевских кабаках вам снился рай! Но даже – рай. Пусть даже вы переселили бы небо на землю. Но и в таком случае кто вам дал право, кто я вас спрашиваю, дал вам право готовить для меня этот рай? А если я не хочу его, что тогда? Если мне дороже земля, которую не вы мне дали, не вам и отнимать её. Ведь не о себе же вы заботились в подпольных притонах, а о потомстве, благодарном потомстве. Я – потомство. Я один из тех, ради кого вы убивали царей, министров, старших и младших дворников – кого вы только не убивали! Ради кого вы всех проституток и сутенёров обучали революции, а потом выпустили эту вшивую дрянь на Россию, как бешеных собак. И вот я, благодарный, чёрт возьми потомок, я хочу, наконец, знать – разрешал ли я вам гадить моё будущее или не разрешал? Моё, слышите, моё будущее, мою молодость, мою жизнь, мою семью, мою родину? Давал я вам право, пророк вы базарный, на моих нервах, на моей крови играть вашу вонючую революцию? Нет, не давал! Не давал я, не давал!

То был крик души многих белых воинов, ставших, по выражению одного из респондентов И.С. Шмелёва, офицера, который, как и Савин, потерял в страшном лихолетье всех близких, кровавой подливой для заваренной каши, в которую обратили Россию.   

 

Ты кровь их соберешь по капле, мама,

И, зарыдав у Богоматери в ногах,

Расскажешь, как зияла эта яма,

Сынами вырытая в проклятых песках.

Как пулемет на камне ждал угрюмо,

И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем?»

Как голый мальчик, чтоб уже не думать,

Над ямой стал и горло проколол гвоздем.

Как вырвал пьяный конвоир лопату

Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,

Как сын твой старший гладил руки брату,

Как стыла под ногами глинистая слизь.

И плыл рассвет ноябрьский над туманом,

И тополь чуть желтел в невидимом луче,

И старый прапорщик во френче рваном,

С чернильной звездочкой на сломанном плече

Вдруг начал петь — и эти бредовые

Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:

Всех убиенных помяни, Россия,

Егда приидеши во царствие Твое...

 

Так писал поэт, переживший отступление, трагедию Новороссийска, в один год лишившийся почти всей семьи. Год этот был – 1920-й. Оборона Крыма унесла жизни двух братьев Савина, мальчиков, коим было в ту пору пятнадцать и четырнадцать лет. Оба они сложили головы в боях с разницей в несколько месяцев. Сам Иван Иванович узнал об этом много позже. Тогда будут написаны пронзительные строки памяти убитых братьев.

 

Брату Борису

 

Не бойся, милый. Это я.

Я ничего тебе не сделаю.

Я только обовью тебя,

Как саваном, печалью белою.

Я только выну злую сталь

Из ран запекшихся. Не странно ли:

Еще свежа клинка эмаль.

А ведь с тех пор три года канули.

Поет ковыль. Струится тишь.

Какой ты бледный стал и маленький!

Все о семье своей грустишь

И рвешься к ней из вечной спаленки?

Не надо. В ночь ушла семья.

Ты в дом войдешь, никем не встреченный.

Не бойся, милый, это я

Целую лоб твой искалеченный.

1923

 

Брату Николаю

 

Мальчик кудрявый смеется лукаво.

Смуглому мальчику весело.

Что наконец-то на грудь ему слава

Беленький крестик повесила.

Бой отгремел. На груди донесенье

Штабу дивизии. Гордыми лирами

Строки звенят: бронепоезд в сражении

Синими взят кирасирами.

Липы да клевер. Упала с кургана

Капля горячего олова.

Мальчик вздохнул, покачнулся и странно

Тронул ладонями голову.

Словно искал эту пулю шальную.

Вздрогнул весь. Стремя зазвякало.

В клевер упал. И на грудь неживую

Липа росою заплакала…

Схоронили ль тебя — разве знаю?

Разве знаю, где память твоя?

Где годов твоих краткую стаю

Задушила чужая земля?

Все могилы родимые стерты.

Никого, никого не найти…

Белый витязь мой, братик мой мертвый,

Ты в моей похоронен груди.

Спи спокойно! В тоске без предела,

В полыхающей болью любви,

Я несу твое детское тело,

Как евангелие из крови.

1925

 

Когда пал последний рубеж обороны, Перекоп, Савин находился в Джанкое, в госпитале. Его, больного тифом, эвакуировать не могли. Так поэт оказался в плену. Всё пережитое опишет он в очерке «Плен», который многие считают предшествием прозы В. Шаламова. Прозаические произведения Ивана Ивановича потрясают душу. Иные авторы, писавшие о Белой борьбе, рисовали картины подвигов, героической гибели. Но то была сторона парадная. Сторона романтическая. Если и ад, то высший круг его. Савин показал последние круги ада. Муки и унижения нечеловеческие, которые сам он вынес, но через это – высоту ещё большую. «Микитка звезданул ещё. Удар пришёлся по голове. Я сполз с дрожащего калмыка в грязь, судорожно стиснул зубы. Нельзя было крикнуть. Крик унизил бы мою боль и ту сокровенную правду, которой билось тогда сердце, которой бьётся оно теперь. (…) Микитка снял с моей шеи цепочку. Когда её мелкие холодные кольца коснулись висков, густая, почти чёрная капля крови, скатившись по губам, упала на крест.

«Твой крест, мама…»

Без громких возгласов, без «истерик», Иван Иванович ведёт своего читателя по большевистскому аду, о вещах кошмарных повествует спокойно, иногда находя в себе силы шутить, и от этого спокойствия ещё глубже постигается ужас, свершавшийся на Русской земле. Савину ничего не нужно было сочинять, каждая строчка его была написана кровью, кровью, отданной до последней капли – России. Картины, встающие перед взором читателя, не смягчённые, не смазанные щадяще ради чьих-то хрупких нервов, обжигают горючим пламенем, будят набатом, переворачивают душу. «Какая «художественная» поэзия не примолкнет в смущении и испуге, заслышав рядом раздирающее душу стихотворные вопли Ивана Савина – надмогильные вопли брата над зверски расстрелянными братьями, над оскорблёнными и униженными сёстрами. Да во всей русской поэзии нет более страшных, острее впивающихся в сердце стихов», - писал А. Амфитеатров. Эти слова можно полностью отнести и к прозе Савина.  

Выступая 6 декабря 1920 года на совещании московского партийного актива, Ленин заявил: «Сейчас в Крыму 300 000 буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмем их, распределим, подчиним, переварим». Сразу же после победы большевики развернули активное истребление тех, кто, по их мнению, являлся «врагами власти трудящихся» и уже лишь поэтому не заслуживал жизни. Десятками и сотнями красноармейцы 2-й Конной армии командарма Миронова рубили больных и раненных шашками в захваченных лазаретах. В ночь с 16 на 17 ноября на феодосийском железнодорожном вокзале города по приказу комиссара 9-й дивизии Моисея Лисовского было расстреляно около сотни раненых офицеров Виленского полка, не успевших эвакуироваться. Для ликвидации потенциального очага сопротивления большевизму была создана «особая тройка», наделенная практически ничем неограниченной властью, в которую вошли председатель ЧК Михельсон, член РВС Южного фронта Красной Армии, председатель Крымского военно-революционного комитета Бела Кун, его любовница, секретарь обкома партии, прославившаяся своими зверствами Розалия Самойловна Залкинд («Роза Землячка»), которую А.И. Солженицын назвал «фурией красного террора».

После заявления Троцкого, что он приедет в Крым лишь тогда, «когда на его территории не останется ни одного белогвардейца», и Склянского – что «война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер», в «благословенной Тавриде» прошли невиданные по масштабу чистки. Жертвами её, по подсчётам историков и уцелевших очевидцев (М.Волошина, И.Шмелёва, С.Мельгунова)  стали более ста тысяч русских людей… Крым захлебнулся в крови.  

 

Любите врагов своих... Боже,

Но если любовь не жива?

Но если на вражеском ложе

Невесты моей голова?

 

Но если, тишайшие были

Расплавив в хмельное питье,

Они Твою землю растлили,

Грехом опоили ее?

 

Господь, успокой меня смертью,

Убей. Или благослови

Над этой запекшейся твердью

Ударить в набаты крови.

 

И гнев Твой, клокочуще-знойный,

На трупные души пролей!

Такие враги - недостойны

Ни нашей любви, ни Твоей.

 

Тем не менее, в повести «Плен» Иван Савин описал не только полчище изуверов, жестоко расправлявшихся с оставшимися белыми, но вывел и тех, в ком ещё не умерло сострадание к ближнему.

В госпиталь Джанкоя, захваченный красными, неожиданно пришёл офицер, принёсший папиросы, сахар и сухофрукты. Он попросил доктора: «Раздайте поровну вашим больным. Всем без исключения – и белым и красным и зеленым, если у вас таковые имеются. Я сам бывал в разных переделках, так что знаю. Все мы люди…прощайте!». Вспоминая среди прочих и этого человека, Савин писал: «Когда и чем отплачу я за помощь, мне и многим оказанную? Отсюда, из далекой северной земли, земной поклон шлю всем, жалости человеческой в себе не заглушившим в те звериные дни».

Старшие братья Ивана Савина, Михаил и Павел, были расстреляны в Симферополе в ноябре 1920-го года. Тот расстрел описал поэт в очерке «Правда о 7000 расстрелянных»:

«- Вот вы и убиты, господин капитан… вот и убиты… А вы такой хороший, гордый… Я вам отдаю своего Георгия, господин полковник. Мне теперь совсем не страшно, совсем… Посмотрите, я смеюсь, ваше превосходительство!.. Конвойные отошли в сторону, сейчас нас убьют. А вы, мёртвый главнокомандующий, получите высший чин у Бога…

Так с закрытыми глазами и странно просветлённым лицом говорил умирающему капитану Коченовскому, награждая его чинами за доблесть, конный разведчик второй батареи Евгений Стерн до тех пор, пока огненный дождь пулемётов не смыл его – всю цепь полуголых людей – в лениво пенящееся море…»

Не пощадила судьба и сестёр. Молодые, цветущие барышни, жизнь которых могла быть долгой и счастливой, которые мечтали выйти замуж и иметь семью, подобную той, в которой выросли они, окружённые заботой любящих родителей, умерли от лишений во время Гражданской войны…

 

Сестрам моим, Нине и Надежде

 

Одна догорела в Каире.

Другая на русских полях.

Как много пылающих плах

В бездомном воздвигнуто мире!

Ни спеть, ни сказать о кострах,

О муке на огненном пире.

Слова на запекшейся лире

В немой рассыпаются прах.

Но знаю, но верю, что острый

Терновый венец в темноте

Ведет к осиянной черте

Распятых на русском кресте,

Что ангелы встретят вас, сестры,

Во родине и во Христе.

1924

 

Может быть, и Ивану Савину не удалось бы выбраться из большевистского ада, как не удалось это сыну замечательного русского писателя И.С. Шмелёва, который, несмотря на все хлопоты и прошения отца, был расстрелян в Крыму. Савину помогло финское происхождение. Прокочевав долгое время из ЧеКи в ЧеКу, познав и советскую тюрьму, и концентрационный лагерь, он какое-то время жил в голодном Петрограде, работал в каком-то учреждении, а затем бежал и вместе с отцом перебрался в Хельсинки. Первые восемь месяцев поэт провёл в санатории, восстанавливая подорванное здоровье. «Опять сижу один на большой веранде. Смотрю на седую, почему-то такую неприятную голову Ллойда Джорджа в прошлогоднем журнале и думаю: как много неожиданной правды в простых словах простой девушки! Сухие ромашки мы… Россия – вся высохла… Жалкие, никому не нужные цветы… Мы для гербария, для странной и страшной коллекции: цветы с высохших полей… Люди без Родины… А солёный ветер ходит между колоннами, треплет занавески, шепчет в уши нежно: «Уже недолго… недолго… Может быть, год, может быть, месяц… На безгранной поляне России гуще, сильнее и ярче прежнего зацветут ромашки… Белые-белые… С золотыми, гневными, прозревшими сердцами…»

Поправиться полностью поэту было не суждено. Потеря родных и издевательства ЧК сильно расшатали его нервную систему. Агент финской полиции, встретившийся с Савиным, так характеризовал его: «Литератор Саволайнен (Савин) не выглядит человеком с высоким самомнением. Иван очень работоспособный и впечатления глупого не производит… Его нервы не совсем в порядке, на что указывает его продолжительное заикание в течение всего вечера, хотя я старался ничем его не тревожить». После всех неизмеримых утрат и мук не ропот рождался в душе Ивана Ивановича, но молитва: «Никого нет. Но именно поэтому Он – теперь ещё ближе мне, роднее». Вся поэзия Ивана Савина пронизана глубочайшей верой, и все стихи его, в конечно счёте, обращены – к Богу.

Работоспособность Савина была выдающейся. Он служил чернорабочим на сахарном заводе и одновременно начал печататься в местной газете «Русские вести» под редакцией Г.И. Новицкого, а также в газетах «Сегодня» (Рига), «Руль» (Берлин), «Новое время» (Белград), «Возрождение», «Иллюстрированная Россия» (Париж)… Кроме того, вел кружок русской молодежи в Хельсинки и стал, по праву, одним из известнейших поэтов Белого дела, которому продолжал самозабвенно служить, воспевая его героев. «Когда я слышу неодобрительный отзыв о Белом движении, - я знаю, что лицо, этот взгляд высказывающее, никогда в руки свои винтовки не возьмёт, никогда не отдаст просто и прекрасно своей жизни за Россию, так, как это сделали десятки тысяч незаметных героев на всех противобольшевистских фронтах. Ибо и трус может критиковать героя и высказывать мудрые – и то не всегда – мысли, но любовь к своей стране и народу запечатлеть смертью может только герой. Ибо болтовня есть болтовня, а жертва есть жертва. Поэтому оскорбляют слух и сердце факты, когда самовольная болтовня моральных и политических дезертиров ставится выше безмолвной жертвы».

 

Огневыми цветами осыпали

Этот памятник горестный Вы

Не склонившие в пыль головы

На Кубани, в Крыму и в Галлиполи.

 

Чашу горьких лишений до дна

Вы, живые, вы, гордые, выпили

И не бросили чаши... В Галлиполи

Засияла бессмертьем она.

 

Что для вечности временность гибели?

Пусть разбит Ваш последний очаг -

Крестоносного ордена стяг

Реет в сердце, как реял в Галлиполи.

 

Вспыхнет солнечно-черная даль

И вернетесь вы, где бы вы ни были,

Под знамена... И камни Галлиполи

Отнесете в Москву, как скрижаль.

 

Иван Иванович работал в бешеном ритме. Он хотел успеть высказать всё, что переполняло его душу, чтобы это не пропало, не ушло вместе с ним. Он привлек внимание к запискам Мальсагова, побывавшего в Соловецком лагере, на Валааме встречался и беседовал с Анной Вырубовой, издал сборник стихов «Ладанка», названный Ф. Касаткиным-Ростовцевым «кредом добровольца». рассказал о жизни в Крыму, дошедшей до «раскаленного ужаса», словно перекликаясь с И.С. Шмелевым, также пережившим этот кошмар и описавшим его в «Солнце мертвых». И. Елагин писал о стихах Савина: «Эти стихи – торопливый рассказ, полный жутких подробностей, от которых можно захлебнуться слезами и почувствовать приближение обморока. Ритм этих стихов – ритм походки выведенных на расстрел, шатавшихся от слабости и от непривычного, после тюрьмы, свежего воздуха».

 

Войти тихонько в Божий терем

И, на минуту став нездешним,

Позвать светло и просто: Боже!

Но мы ведь, мудрые, не верим

Святому чуду. К тайнам вешним

Прильнуть, осенние, не можем.

 

Дурман заученного смеха

И отрицанья бред багровый

Над нами властвовали строго

В нас никогда не пело эхо

Господних труб. Слепые совы

В нас рано выклевали Бога.

 

И вот он, час возмездья черный,

За жизнь без подвига, без дрожи,

За верность гиблому безверью

Перед иконой чудотворной,

За то, что долго терем Божий

Стоял с оплеванною дверью!

 

Последние годы жизни рядом с Иваном Ивановичем была любящая и преданная спутница, жена, Л.В. Соловьёва. Она пережила его на 70 лет и сделала многое для сохранения его архива, издания его. «Самое важное, что Иван Савин был поэтом Божьей Милостью, попавшим в русскую смуту, которую он сумел так ярко и глубоко описать… Я молю Бога, чтобы он, умерший 60 лет тому назад, дотронулся, как живой, до Вашего сердца… Поймут ли сегодня люди, как искалеченный юноша-поэт на пороге смерти бил в один и тот же дорогой нам колокол?» - писала Людмила Владимировна в предисловии к книге мужа «Только одна жизнь».

 

Птичка кроткая и нежная,

Приголубь меня!

Слышишь—скачет жизнь мятежная

Захлестав коня.

Брызжут ветры под копытами,

Грива—в злых дождях...

Мне ли пальцами разбитыми

Сбросить цепкий страх?

Слышишь—жизнь разбойным хохотом

Режет тишь в ночи.

Я к земле придавлен грохотом,

А в земле—мечи.

Все безумней жизнь мятежная,

Ближе храп коня...

Птичка кроткая и нежная

Приголубь меня!

 

В письме в будущее, адресованном своему внуку, Савин говорил: «Еще в школе ты читал в учебнике истории, что вторую Русскую революцию - некоторые называют ее "великой" - подготовили социальные противоречия и распустившиеся в тылу солдаты петербургского гарнизона. Не верь! Революцию сделали мы... Революцию сделали те, кто хныкал с пеленок до гроба, кто никогда ничем не был доволен, кому всего было мало... Теперь ничего нет, мы сами себя ограбили. Тебе, пронизанному жизнью, солнцем, уютом семьи и Родины, тебе трудно представить, что значит бродить по чужим дворам, никогда не смеяться, душу свою, живую человеческую душу, вколачивать в тиски медленной смерти». Несмотря на страдание, а, может быть, и благодаря ему, поэт продолжал любить Россию, веровать, надеяться на ее возрождение: «Только тогда, в те голгофские годы, я почувствовал в себе, осязал и благословил камень твердости и веры, брошенный мне в душу белой борьбой». Иван Савин был любим русской колонией, после смерти его память чтили в эмигрантских кругах. Художник Захаров в 1926 году представил Савина и его жену И.Е. Репину. Илья Ефимович сокрушался, что не успел написать портрет поэта…

 

Оттого высоки наши плечи,

А в котомках акриды и мед,

Что мы, грозной дружины предтечи,

Славословим крестовый поход.

 

Оттого мы в служенье суровом

К Иордану святому зовем,

Что за нами, крестящими словом,

Будет воин, крестящий мечом.

 

Да взлетят белокрылые латы!

Да сверкнет золотое копье!

Я, немеркнущей славы глашатай,

Отдал Господу сердце свое...

 

Да приидет!... Высокие плечи

Преклоняя на белом лугу,

Я походные песни, как свечи,

Перед ликом России зажгу.

 

Иван Савин скончался летом 1927 года в день Св. Апостолов Петра и Павла.  Во время незначительной операции в больнице у Савина, измождённого физически и духовно всем пережитым, началось заражение крови… Он ушёл в возрасте М.Ю. Лермонтова, отдав любимой Родине все свои силы, жар души и талант, исполнив своё высшее предназначение, ради которого Господь сберёг его в большевистских застенках… Перед самой смертью поэт начертал дрожащей рукой: «Произведённый смертью в подпоручики Лейб-гвардии Господнего полка…» Иван Бунин писал: "То, что он оставил после себя, навсегда обеспечило ему незабвенную страницу в русской литературе: во-первых, по причине полной своеобразности стихов и их пафоса, во-вторых, по той красоте и силе, которыми звучит их общий тон, некоторые же вещи и строфы - особенно". На могильной плите поэта выбиты слова его стихотворения: «Всех убиенных помяни, Россия». Так называется и сборник Ивана Савина, изданный усилиями Российского фонда культуры и издательства "Грифон" в 2007-м году.

 

НОВЫЙ ГОД

 

Никакие метели не в силах

Опрокинуть трехцветных лампад,

Что зажег я на дальних могилах,

Совершая прощальный обряд.

Не заставят бичи никакие,

Никакая бездонная мгла

Ни сказать, ни шепнуть, что Россия

В пытках вражьих сгорела дотла.

Исходив по ненастным дорогам

Всю бескрайнюю землю мою,

Я не верю смертельным тревогам,

Похоронных псалмов не пою.

В городах, ураганами смятых,

В пепелищах разрушенных сел

Столько сил, столько всходов богатых,

Столько тайной я жизни нашел.

И такой неустанною верой

Обожгла меня пленная Русь,

Что я к Вашей унылости серой

Никогда, никогда не склонюсь!

Никогда примирения плесень

Не заржавит призыва во мне,

Не забуду победных я песен,

Потому что в любимой стране,

Задыхаясь в темничных оградах,

Я прочел, я не мог не прочесть

Даже в детских прощающих взглядах

Грозовую, недетскую месть.

Вот зачем в эту полную тайны

Новогоднюю ночь, я чужой

И далекий для вас, и случайный,

Говорю Вам: крепитесь! Домой

Мы пойдем! Мы придем и увидим

Белый день. Мы полюбим, простим

Все, что горестно мы ненавидим,

Все, что в мертвой улыбке храним.

Вот зачем, задыхаясь в оградах

Непушистых, нерусских снегов,

Я сегодня в трехцветных лампадах

Зажигаю грядущую новь.

Вот зачем я не верю, а знаю,

Что не надо ни слез, ни забот.

Что нас к нежно любимому Краю

Новый год по цветам поведет!