Надежда Далецкая И нарекут Эммануил   Итог подобия – природа: Как краток в это время года свет! Сумеречным сводом нависла бесконечность неба уже к пяти, что пополудни. Беззвёздно. Рано для звезды… Шум улиц монотонно скудный вползает в комнату и трудно не думать: неминуем судный и день, и час. На смену будням – Рождественское воскресенье. В церквах молитвенное пенье. Мороз. И воска всхлип. И дым… И языки огня в испуге: поспешно Иродовы слуги готовят сёдла и подпруги. Но это не сейчас… В округе и в Доме Хлеба* спят спокойно, мир не сменив ещё на войны в душе, и в сердце, и в веках. Ещё Звезда перед волхвами. Ещё беззвучно, тихо в Раме. Ещё беременна словами душа. И в Вифлееме: «Амен» - любовно произносят. Камень не занесён над головами: ни в отреченье, ни за страх. Рассматривает лунный инок подолье, горы и равнины. И в мире тихо и пустынно. Но время волоком, в стремнину – невозвратимо и жестоко! Ещё над мёртвой плотью сына не обезумела Рахиль… Всему свой срок. И Божьим сроком над Вифлеемом одиноко Звезда взошла! Взошла высоко, венчая верность слов пророка: «И нарекут Эммануил…» БЫВАЕТ ТАКОЕ… Бывает такое: (за что мне, за что?) Под вечер…смятенье, тревога. Под локоть толкнёт! Головнёй на шесток – как гостем нечаянным. Cлогом, восторгом подкатит, раздует огонь, слова разметав по бумаге. Настойчиво, нервно толкнётся в ладонь в сухой карандашной отваге. И всё, что хранил от рожденья зрачок вовне и внутри отражений, прольётся, как музыка, и обретёт и небо, и землю – паденье, полёт! Сгорит и воскреснет. И переживёт всех нас. И заполнит единственный, тот сосуд, где хранится поэзии мёд, рождённый из света и тени. В НОЯБРЬ Мрачней не отыщется месяц…ноябрь. Скупой и чумазый, дождливый варяг. Будь воля во власти моя, то и я на выселки злыдня из календаря изгнала бы (я ли сама не ребро?) безжалостно, жалобы без бесовской. Вот золото осени – вот серебро зимы. День и вечер. Полёт и покой. Кружение листьев, а утром – снега. Так чисто, так ясно, так колко в виске! Так нет же! Стоит на пути, ренегат, за всеми в пригляде в холодной тоске. Фальшив, фамильярен: колючим дождём, небрежно толкая, касается плеч. Пред ним не сгибаясь, на ощупь бредём в надежде хоть что-то в остатке сберечь. Мрачней не отыщется месяц. Но я слыхала, там пели (клянусь!) соловьи. Шагну через шпалы путей и…в ноябрь! В ноябрь – в акваторию первой любви. Там смотришь ты так на меня, что звенят мажором на лужицах корочки льда на Звенигородской, где ты (для меня!) трамвай, как карету, подашь без труда. И мы поплывём через тюзовский сквер, где взгляд Грибоедова хмурый нам вслед. – Старик, извини, здесь не то, что в Москве: на всех в ноябре не хватает карет. Ах, с рельсов сошли, сбились с ног и с пути на просеках юности? Нет в том беды. С годами пешком нам придётся идти, по горло твоей нахлебаться воды. С годами другие пришли ноябри. Других я сильнее любила. О, да! Пытаясь навязанных правил игры ничем не нарушивши, не соблюдать. Сильней и страстней. Напоказ, не таясь. Но не обреченней, не радостней, нет! На фото, где тюзовский скверик, скамья: в обнимку две тени сидят – ты и я. Взгляни! Видишь, к окнам подъехал ноябрь, звеня в колокольчики синих карет. НИ СНЕЖИНКИ Ни снежинки. От этой земли в декабре – вечной девы-весталки – так слезятся глаза, что болит огорчённый зрачок! Из-под палки не заставить рожать небеса: у людей нет божественных лычек. На Филипповский пост палисад так неистово сер, аскетичен, что не верит ни зверь, ни дитя в полночь ту, где грозят счастьем новым. Всё мерещится вечный октябрь, сиро чавкает после Покрова. Ни фаты белоснежной, ни лент: отбесились в бессилии вьюги. И сбежавшему снегу взамен не найти ни дружка, ни подруги. Остаётся за сценой без сцен спеть тоскливо: «Ну, где тебя носит?...» Нескончаемый абонемент нам на вечную позднюю осень. ДОЖДИ…ДОЖДИ… Шарахнуть с досады – за дверь – Да пошли вы все! До пят дождевик, каблуки сантиметров семь. Испуг: не смешной ли кажусь? – за подкладку, юрк. Шрапнель по асфальту – под дождь – не галоп, аллюр! Ну что ты боишься, мой друг? Я тебя не съем. Ну, может быть, только…надумаю и…убью! Какой там огонь? Только сажа да копоть – дым! Кричи угорело мне вслед: Караул! Горим! – с душой заключая пари на счёт раз-два-три. Дождём расцарапаны стёкла кривых витрин. Прямым попаданьем каблук. В люк. В решётки луз стекает прохладная ночь в три аккорда: блюююз! С разбега по лужам горящие взгляды фар и с фырканьем: «К берегу!» – мчатся вперёд. Азарт – врождённое качество движущихся светил. Крик в ночь, в пустоту: Расступитесь, дайте пройти! Ответом: Не бей каблуком! – шипит тротуар, и брызгами мысли: Простить мне его?... простил? Навстречу спешащий домой, седеющий фавн. Мечтателен, прелюбодей, так сказать…story…love. Портфельчик, добротный костюм, на шее – засос заклеен телесным пластырем: чёрт бы пронёс да бог бы не выдал. Глядишь, и жена не съест. А если и съест, то не в раз, не в один присест. Насест на мокрой скамейке: ворона и я. Ну, чем не компания, можно сказать: семья! Семь тощих коров пасутся – семь тучных обид… Вороне не видно, косит на меня: «На вид все люди опасны, хотя и медлительны. Злы. Но эта – не страшная… горстка серой золы. Похожа на пугало.» А ворона…права. Пытаюсь как воду в пустыне, качать права. Пойду утоплюсь. До утра всего полчаса… А может, обиду загнать хворостиной назад? На бойню! В стойбище! К лешему, к серым волкам! Привыкла… (…и да прилепится…) к этим рукам, глазам и губам, и к коротким взглядам. В упор… Одна-одинёшенька! И косой светофор, второй из живых… Перекрёсток знакомый, дом. Под аркой на стенке плюс-минус: любовь-фантом. «Валера плюс Вера», а веры… а веры нет. Нет веры, что ждёт, что прощу, что простил. На свет шершавы ступени в подъезде…и гладок лифт. Я только погреюсь чуть-чуть… Как душа болит! Как чавкает, хлюпает в туфлях эхо водой… Открытая дверь таращится… ой! Не бедой? И голос…и голос: Иди же ко мне, иди… Ты знаешь? Конечно. Прощаешь? И ты прости. Ворона уткнула мне клюв под крыло. В груди дымится, шипит головешка… Дожди… дожди… ПО ПРИВЫЧКЕ Загнут уголок странички расписаний поездов. Утренняя электричка – вдоль канала, вдоль прудов. Вдоль калиток, вдоль заборов, брода вдоль и гати вдоль. Вдоль погоста…вдоль собора… На дорожку, на юдоль: то вблизи, то вдалеке там, вдоль судьбы и поперёк. топчется за турникетом жизнь, прожитая не впрок. Ищет выход возле входа: то шлагбаум, то стоп-кран, беспородная порода: то намордник, то капкан. Откровение в довесок: чувство к ближнему – к судье. Жажду утолить на рельсах в близлежащей полынье. А не так, так чужестранкой близ границ и сердца близ в синий лайнер спозаранку, изловчившись в князи из оглоушенного детства, заполошных встреч-невстреч. Деться…ну, куда ей деться, всё отдав? Любовь сберечь? Ах, любовь моя, синичка, детка в клетке, певчий птах. Грёзы счастья по привычке – малохольная мечта. Загнут уголок странички. Даты, числа. Годы, дни. Едет птичка в электричке по привычке, по привычке – на сигнальные огни!