Борис Ишков 

Бабушка Нина

То, что я запомнил из её рассказов

Часть 1.

Бабушка Нина и дед Степан

Родилась Нина в городе Череповце Вологодской губернии.

Как городишка этот приобрёл такое смешное название, толком никто не знает.

По одной версии его так окрестила царица Екатерина, которая проезжая из Питера в Москву, выйдя размять косточки, увидела у селения возле дороги череп овцы. Испросила, как зовётся сия деревня. Что-то сказанное имя ей не понравилось. Она, пнув черепушку, повелела обозвать поселение Череповесь.

По другой версии это имя произошло из двух составляющих слов черес и весь. Первое слово означает городище с домами с высокими коньками (не часто так строили на манер теремов дома в древности в тех краях), а второе горушка (возвышенность). Еще мы помним про веси и дали. Эта трактовка больше похожа на действительность. Ибо стоит город на возвышенности у слияния двух рек: река Ягорба впадает в реку Шексну.

Городишко был небольшой. Жили в нём купцы, что занимались скупкой у окрестных крестьян даров природы (грибы, ягоды, рыба, дичь, лён, пенька, мёд…), которыми здешние места очень обильны. Ещё валили лес, кустарным способом ткали ткани и шили простецкое бельё изо льна. Были и, как в каждом провинциальном городе, мастеровые: кузнецы, плотники, сапожники, портные…, конечно аптекарь, городовой. Словом обычная российская дыра, но на дороге между столицами, 500 миль до каждой, да до Вологды 200. Поэтому здесь было много люду заезжего. Дороги никогда не пустовали. Река Шексна соединяла каналами Волгу с Балтикой и Беломорьем. По дорогам и воде везли различные грузы и к северным морям и к южным.

Здесь в семье мещанской и воспитывалась Нина. Родитель её был какой-то служащий, а дед занимался пасекой. Мёд качал и продавал. Поставлял на Неву. В столице проживал и брат отца Нины. Жили славненько. Несколько странно, но кроме Нины в семье был ещё только годом старше мальчик Иван. Мало детей по тем временам.

Подросла Нина и её отправили учиться в Питер, в институт благородных девиц. Девушек учили всему нужному для жизни и готовили быть учительницами в городках и деревнях. Хорошо их учили. Образованы они были по тем временам очень. Знали историю, географию, математику, физику, химию, литературу (словесность тогда). Должны были много знать на память и сами уметь сочинять рассказы, сказки и стихотворения, театральные пьесы для всяких празднеств. Кроме того, их учили всяческому мастерству: музицировать, рисовать, шить, вышивать, вязать, плести, готовить. И всё это они осваивали делать прекрасно. Ибо всему этому они должны были учить своих учеников, детей и взрослых.

Когда учёба подошла к концу, в семье брата Нину сосватали. Однажды её оповестили, что придёт жених. Он дворянского рода, выучился на инженера заводчика, поработал в Финляндии и теперь должен ехать на Урал строить завод. Но, прежде собирается жениться. Возраст для брака самый что ни на есть – тридцать с хвостиком. Ему подыскивали невесту, и выбор пал на Нину.

Бабушка, рассказывала, была в панике. Не думала, не гадала, не видела… а уже сватают.

Была весна. И пришёл жених. Звался он Степан Силютин, был старше её на 12 лет, хотя в те годы и большее старшинство было нормой. Когда она вошла в комнату, где за столом сидел будущий муж, то испугалась. Он был абсолютно лысый и с очень с умным и, даже, страшным лицом. Страшным от того, что умный и лысый. Бабушка вспоминала, что про себя всплеснула руками, ужаснувшись. Мол, как же я с ним таким жить-то буду?

Ну, показали Степану невесту. На этом всё и кончилось. Но в семье с того дня неспешно вели подготовку к свадьбе. Причём, этим занимались все, кроме Нины. Что-то делали, с кем-то договаривались. Через несколько месяцев была помолвка, а потом осенью и венчание.

Нина поначалу побаивалась Степана. Но он при всех официальных церемониях был улыбчив и даже пытался её веселить. Обвенчались, а через неделю собрались и поехали на Урал. Только уехали, грянула революция.

От Урала до Забайкалья

Сначала уехали в Пензу. Жизнь закрутилась очень быстро. Поселились они в части дома, который одновременно был и конторой завода. Муж в своём кабинете и трудился над чертежами и книгами, и отдыхал там же часто на диване. На Нину свалились многочисленные семейные заботы. Хоть она и была многому выучена, но было нелегко в первое время. Многое и не получалось. Но Степан был очень добр, непритязателен и с весёлым нравом. Многое неприятное для Нины умел перевести в шутку. На поверку он оказался ещё и очень сильным мужчиной. В некоторых случаях помогал рабочим и удивлял их сноровкой и силой. С ними он себя вел как-то по-простецски и позволял и даже прививал им к себе отношение почти запанибратское. Так с ним и общались, но грань все знали и уважение к нему испытывали огромное. Любовь рабочих к нему выливалась и на Нину. Это чувство ещё и питало то, что пусть и короткое время, но всё же она была учительницей для детей рабочих. Но только недолго она была на этой стезе. Всю себя пришлось отдать очагу и заботам мужа. А работы и хлопот у него было даже с излишком.

Незаметно Нина полюбила Степана. И уже посмеивалась в душе над своими прежними страхами по поводу жениха. И не только полюбила, но и как-то привыкла к тому, что он рядом, что так хорошо, что так должно быть.

В Пемзе их догнала революция. Бабушка плохо понимала, что происходит. А Степан ограждал её от происходящего за пределами дома. Когда было очень тревожно, даже за продуктами для семьи ходили рабочие, которые, кстати, очень оберегали деда от рьяных революционеров, жаждущих «пощипать бывших».

Дед принял сторону революции. В скорости и сам стал коммунистом. Он был патриот и, главное, понимал, что это изменение в России носит объективные причины. Он был заводчик, и его дело было строить заводы для страны, учить рабочих устраивать культурную жизнь.

Кстати, тогда инженера так здорово учили, что он понимал толк абсолютно во всех производствах того времени: будь то металлургия, литейное дело, бумагоделанье, мануфактура, ткачество и все прочие. Знал немецкий, английский, французский, естественно, латынь, финский, так как родился и вырос в Финляндии (тогда она входила в Российскую империю). На всех этих языках он читал литературу. Возил с собой библиотеку по инженерии, экономике, о заводоустройстве. Заводами и занимался Степан. Многие после того, как их оставили хозяева, пришли за лихие годы в упадок. Он стал переезжать от одного к другому и настраивать работу, организовывать поставки сырья, разыскивать толковых инженеров, механиков и строителей. Да, некоторые заводы приходилось отстраивать почти заново. Строил, запускал, отлаживал… Только теперь это по заданию партии.

Нина всегда следовала за ним. В шальные годы того времени она создавала свой, их со Степаном, мир доброго уюта и любви. Бабушка всегда с любовью вспоминала Степана. Он никогда не сказал грубого слова в её адрес, а наоборот, очень часто признавался ей в любви даже уже в браке. А полюбилась она ему сразу, с того мига, когда он впервые увидел её в Питере при знакомстве, которое устроили родственные сводники. Она, по его словам согревала его дело, в котором он был по самую маковку. И он её радовал. Нет, она бывало обижалась на него, но все эти обиды были мелочные и быстро проходили. Он для неё стал и мужем и отцом в одном лице. Как-то и родители, отец с матушкой, в душе отдалились. Она совсем стала Силютиной.

А в 31 году родилась моя мама Дэя, а 4 года спустя Миля. Назвать так дочерей придумал Степан. Из своих кладезей образования он выискал, что Дэя – это богиня солнца, а Эмилия – эфира. Такие у него по задумке дочки были – наполняли мир солнечным эфиром!

Забот ещё прибавилось. Но это были приятные заботы. И жизнь в стране налаживалась. Стало уже не так тревожно за будущее её, да и самих. Работы у мужа было много. Каждые год, два переезжали на новое место. Он быстро справлялся с задачами. Завод начинал успешно жить или до этого оставались какие-то мелочи. А Степан уже отправлялся к новому делу. От Урала до Забайкалья он передвигался, восстанавливая разрушенное и начиная строительство нового. За ним следом и Нина с детьми. Своего дома она не знала, да и не мечтала. Такая работа у мужа. Всегда жили там, где и работал глава семьи. Иногда это была просто отгороженная перегородкой часть комнаты в заводском здании.

Нина уже привыкла быстренько собираться для переезда и налаживать быт на новом месте. И обставляла его всегда уютно, хоть и простенько. Многие навыки, что она приобрела в учёбе, ей пригодились. Да еще, она была мастерица украсить. Её рисунки, вышивки, аппликации всегда радовали глаза домочадцев. Приятно улыбался им и Степан. Он сам умел рисовать, но тратил своё мастерство только в чертёжных работах, да часто приходилось ему эскизы рисовать для строителей и технарей. Хороши получались рисунки. С ними мысли его легко доходили до тех, кто руководствовался его идеями.

Но хвалил он супругу своеобразно. Иногда встанет перед её работой, вышивкой какой или рисунком, и стоит долго, разглядывает. Млеет вся душа у Нины, понимает, что нравится, и уже думает она, что нового сделать.

Одна появилась в семье проблема - Степан стал иногда запивать. После тяжёлых трудов, да борьбы с коммунистами, которые продолжали свои варварские методы управления, он впадал в депрессию. И пил неделю. Молчал и пил. К нему и подходить было бессмысленно. Он просто молчал. И упрёки и ласка летели, как бы в пустоту. Становилось страшно. Видно было глубинное неудовлетворение в нём, и он им наливался, как ртутью. Спасала работа, она вызывала из уныния и забирала его всего целиком. Но, на какое-то время.

Возвращение на родину

И всё равно, жизнь, казалось, шла к радостям. Сороковой год. В стране были большие позитивные перемены. Строилась страна. А тут и Степан получил очень интересное предложение. Предстояло строить новый металлургический комбинат на берегу Шексны. Это место было удобно для проектируемого гигантского комбината. Реки и каналы соединяли этот уголок с Балтикой, Беломорьем, и через Волгу и Беломорканал с южными морями.

С Кольского полуострова планировалась близкая доставка железной руды, из Воркутинских шахт – угля. Вода, которая нужна в огромном количестве для задуманного гиганта, здесь была более чем в достаточном количестве – сооружёно было Рыбинское водохранилище.  Для доставки необходимого для строительства комбината и для будущей его продукции были удобны железнодорожные, автодорожные и речные артерии. Очень интересное дело предстояло.

Это была родина. Нина с радостью приехала в Череповец. Увидела матушку с батюшкой, показала им внучек. То-то было отрады у стариков. Девчонки были прелестные и лицом и воспитанием, жизнерадостные и умели общаться со взрослыми всякого сословия. Тоже уже много повидали. Город резко изменился, стал более людный, строились дома для будущих строителей. На железнодорожной станции было полно составов с грузами. Паровозы всё время шумели, наполняли город ранее редкими звуками движения и сигналов.

Но на окраине городишка, где жили её родители, было по-прежнему уютно. Деревянные улочки, дощаные мостовые возле них, пахло землёй огородов возле домов. Деревца набухали почками. Ведь была весна. Тепло. Нина в солнечные дни водила дочерей по городу, на Соборную Горку, где стояла красивая церковь, на вокзал. Был в центре города красивый район, где ещё некогда купцами строены двух этажные дома из белого и красного кирпича, а дороги были мощёные камнем. А за зданиями возвышались из дворов высоченные тополя и дубы. Гам весеннего птичьего оживления наполнял их кроны.

Скоро в только отстроенном здании будущего заводоуправления семье выделили целых четыре комнаты. Одну оборудовали под кабинет Степану, а в одной организовали кухню. Целых две комнаты были для отдыха и провождения семейного досуга. Нина радостно хлопотала, устраивая гнёздышко. Девочки были уже большие и во всём помогали. Папка их днями пропадал то на железной дороге, то ещё где, но вечером, приходя, всегда их радовал весёлым общением, да и гостинцы приносил не редко. Очень девчонки любили сидеть у него на коленях. И ворковали они вечерами подолгу, награждая теплом сердце Нины. Любовалась она тогда ими и Степаном. Да, тайком. Так и не научилась она открыто выражать ему свою любовь. Стеснялась, зардеется даже иной раз, вызывая у Степана улыбку. Видел и понимал. Любил.

Мама с малых лет учила Дэю и Милю дома сама. Читать, писать, рисовать, вышивать… Словом всему, чему когда-то была выучена, и что девочки в этом возрасте уже могли постичь. Дочери были умненькие, прилежные в занятиях. Сами радовались учёбе и радовали родителей. Особенно удивляла младшая Миля. Когда Дэя училась читать, то Миля устраивалась за столом напротив старшей сестры. Навалившись на стол, следила, как та, ведя пальчиком по строчкам, читает. Однажды Дэя чуть прихворнула, а Миля объявила, что она сегодня будет вместо неё заниматься чтением. Нина поддержала игру дочери. Та радостно водрузила книгу на стол и принялась громко и довольно бегло читать. Дэя была неподалёку и говорит, смеясь, сестре:

- Книжку переверни.

Тут уже Нина обратила внимание, что Миля читает перевёрнутую «вверх ногами» книгу, а читает пальчиком по строчкам и всё верно. Или память такая у дочки хорошая, или действительно читает так? Оказалось, что читает так. Тут же её стали учить читать нормально. Быстро освоила и такое чтение. Но способность читать книги хоть как сохранила на всю жизнь. Особенно это забавляло отца. Он иногда просил её специально почитать перевёрнуто и даже писал для неё на листах тексты, где строчки и отдельные слова были то нормальные, то перевёрнутые, такие же и картинки, а то и отдельные буквы в словах переворачивал. Миля всё читала быстро и с выражением. Ничто не могло её сбить.

В таком радужном настроении они прожили всю весну и до середины лета. Но, что-то перестало ладиться на работе у Степана. Он мрачнел день ото дня. Потом вовсе работы остановились, а он почти поселился жить в кабинете. Читал, что-то писал, выхаживал, спал, когда придётся. Тяжелел обликом и в общении. Опять стал временами пить. Категорически отказывался о своём недовольстве говорить Нине. Но в глазах его она увидела то, от чего, не понимая абсолютно ничегошеньки, холодела внутри.

На исходе лета Степан поздно вечером, когда дочери уже спали, позвал Нину в кабинет. Он ей дал несколько листов бумаги и попросил прочитать. Она читала и цепенела от страха. Это было его заявление в обком партии, в котором он показывал своё негативное видение дел в делах управления страной и в отношении к её народу. Буквально ужас льдом опускался в душу Нины. Так было жёстко и беспощадно умно высказано его неприятие современного состояния дел в партийном руководстве… Дочитывала письмо уже почти ничего не понимая от страха. Она всё-таки была осведомлена из газет о жизни страны и слухи всякие её не миновали, потому с ужасом принимала смысл заявления Степана.

- Я это письмо сегодня передал партийному руководству. Я этого долго не мог сделать, осознавая, что рискую погубить и вас вместе с собой. Но и не сделать этого я тоже не смог. Прости.

И он жестоко напился. Силён и слаб одновременно был её Степан.

Затаив под сердцем страх, Нина ждала. Ждала того, о чём в таких случаях знал каждый в стране. Время потянулось мучительно долго. Но день сменял день, и от того, что ничего не происходило, страх только усиливался. По несколько ночей подряд практически не смыкала глаз. Потом усталость брала своё, и забытьё овладевало ей на две, три ночи. Но скоро они бессонные вновь властвовали.

Степан перестал пить, вернулся к работе. Но, каждый раз, когда он уходил по делам, она смотрела ему в спину, как в последний раз. Тихая паника гнала её к дочерям. Она и кружила в мелких делах с ними, стараясь отвлечься, до его возвращения. Но, всё время оглядывалась на окно, прислушивалась к происходящему за пределами комнаты.

С ноябрьских праздников Степан неделю пил. За это время не проронил ни слова. Нина только приносила ему в кабинет горячий чай и бутерброды с маслом. Это единственное кроме водки, что он брал в рот в те дни. Ещё в те дни он что-то выискивал в книгах. Весь рабочий стол был ими раскрытыми завален. Нина, как обычно, боялась заходить лишний раз в кабинет. Хоть ни разу он её и не обидел даже грубым словом, но боялась она его такого. И любила. Жалела. Как рассказать эти чувства она не знала ни тогда, ни потом, вспоминая. Не могла к ним слов подобрать.

По окончании недели, утром она проснулась от того, что Степан стоит возле её постели, улыбается и протягивает ей листки бумаги.

- Нина, я тут тебе для вышивки рисунок сделал. Думаю, у тебя получится красиво.

Никогда ничего подобного он не делал. А рисунок был хорош. На одном листочке был эскиз Соборной Горки их города, немножко стилизованный для вышивки, а на другом - во всех деталях для неё подготовленная схема вышивки. Оказывается, и эти нюансы мастерства он знал великолепно.

Нина с трудом приходила в себя от позднего сна, что одолел ею только с зарёй, и от неожиданного сюрприза. В его кабинете был полный порядок. Степан делал под окнами зарядку. Когда она вышла на утреннее солнышко, он, подпрыгнув, на одних руках поднялся по пожарной лестнице к крыше их двух этажного дома и так же спустился. Силушкой бог его не обидел. Спрыгнул, улыбчивый. Обнял Нину за плечико.

- Жизнь продолжается, - молвил.

Светило такое яркое и не по-осеннему ласковое солнце! Грело приятно. В уже облетевших от листвы кронах галдели птицы. А синева небес была мягкая, бархатистая, успокаивающая.

К полудню муж засел за свой стол работать. То писал что-то, то читал, откинувшись на высокую спинку кресла. В такой позе его Нина и застала, когда принесла ему на подносе горячий чай с его любимыми бутербродами с маслом. Степан был мёртв. Инфаркт, потом сказал его друг врач.

Просто дикая пустота разверзлась в душе Нины.

Девчонки, доченьки… Она смотрела на них, а видела за их спинами Степана…

Изо всех сил напрягалась, чтобы не рухнул и для них мир. Пошла учительствовать в школу. А ночами вышивала эту картину. Исколола себе пальцы, испсиховалась, чего никогда прежне с ней не было. Переделывала множество раз, а всё не получалось, как надо.

Приехал из Архангельска, вернувшись из армии, брат Иван. Он оказался важным революционером и уважаемым в партийном руководстве города. Забрал её с дочерьми к себе в дом, что был как раз недалеко от Соборной Горки. Детей у них с женой не было. В большом деревянном доме брата было легче и спокойней. От заботы его и супруги чуть стала притихать боль в груди. Девчонки стали забывать их детское горе и, порой, играя во дворе, громко смеялись.

Но, грянула война.

Часть 2.

Война.

Эвакуация

В первую же ночь, после объявления войны, прилетели самолёты бомбить железнодорожные мосты через Шексну и Ягорбу. Несколько часов звучала канонада зенитных орудий и разрывов бомб под истошные вопли почти не прерывающейся сирены. Все жители городка не спали, в ожидании, что вот-вот бомбы посыплются и на дома. Бомбоубежище было только для работников вокзала. Все остальные люди бдели у окон, выглядывая в негаснущем небе опасность.

Брат ещё днём прибежал в дом, сообщил о начале войны с Германией, сказался, что тут же отправляется в военкомат, и не появлялся домой. Его жена, Вера, относила вечером ему еду, рассказывала, что там столпотворение, и она еле до Ивана добралась. В ночь она его ждала, но когда началась бомбёжка, Вера, убедившись, что супруг домой не придёт, собрала в котомку ужин и, преодолевая страх, пошла вновь в военкомат. Нина, осталась в большом доме одна с дочерьми. Они все забрались на кровать возле окна, девочки прижались к матери, и смотрели в такое теперь страшное небо. Нина изо всех сил старалась не показать детям свой страх, но, глядя в закатно-рассветную высь за кронами деревьев, безмолвно голосила:

- Стё-ёпа-а-а. Стё-ёпа-а-а.

Она как-то сразу почувствовала, что идут большие беды и надолго, и свою полную перед ними незащищённость. И Нина с отчаянием ребёнка взывала к мужу криком души:

- Стё-ёпа-а-а. Стё-ёпа-а-а.

Когда совсем рассвело и, стихла сирена, по улицам пробежали мальчишки, криками оповещая, что мосты целы. Пришла и Вера и возбуждённо рассказывала, о чём узнала в военкомате. Зенитчики не дали немецким самолётам приблизиться к мостам, те вынуждены были сбрасывать бомбы с большой высоты, и все они хоть и падали неподалёку от цели, но не причинили вреда ни мостам, ни зенитным батареям. Но другие известия были ужасны. Немцы атаковали по всем границам, бомбят непрерывно приграничные города. Очень сильно страдает Ленинград. Военкоматы принимают в армию добровольцев, но не знают, куда их отправлять. Только в Череповце в военкомате и на железнодорожном вокзале их скопилось несколько сотен. Телефонное сообщение всё время прерывается, у военкомовцев раздражение и незнание, чего делать. Пока всё очень плохо, но надеются со временем на организацию и улучшение дел.

Каждую ночь прилетали самолёты бомбить мосты, и каждые следующие налёты становились всё яростней и продолжительней. В пасмурную погоду бомбёжки были особенно страшными. Мглу под вой сирены рассекали лучи прожекторов, а в их перекрестьях с запада надвигались сразу десятки вражеских самолётов. Наших самолётов никто даже и не видел. Зенитчики зажигали целые фейерверки на пути несущих бомбы, и те, не смея снизиться, сбрасывали свой груз. Целые очереди мощных взрывов сотрясали землю вблизи мостов, но те каким-то чудом оставались невредимы. И каждое утро по городу с лёгкой радостью разносили об этом весть. Но она всё более блекла на фоне сообщений с фронтов. Там всё было просто ужасно. Катастрофа, казалось бы, поглощала страну.

К исходу августа уже стала слышна канонада орудий фронта и всё громче день ото дня. Фронт приближался. Война неотвратимо накатывалась угрозой, не смотря на то, что город ещё ни разу не бомбили. Но её уже слышали круглые сутки и понимали, что смерть явится во всём своём ужасе.

Иван практически жил в военкомате. За два месяца он лишь несколько раз появлялся в доме. Перед самой войной престарелые родитель выехали в деревню проведать совсем уже старого деда и помочь ему с пасекой, которой он всё никак не мог себе отказать заниматься, хоть сил уже и не доставало. Да там и остались, на родине рождения их застигла военная пора, обрезав им все дороги. Оно и к лучшему, думали Нина с Иваном, в глубинке болотистого края да на пасеке лучше в лихолетье.

Дети уже попривыкли к ночным бомбёжкам и громыханию фронта, спали под шум авианалётов и днём выглядели беззаботными и играли с уличной детворой. Но Нина всё чаще холодела от ожидания неминуемого. И с листопадом всё в мире закружилось.

Вдруг в город стали привозить огромное количество раненых. В несколько дней ими заполнили больницу, школы и ещё много зданий, приспособленных под лазареты. По городу обсуждали страшные ранения солдат и их рассказы об удручающих делах на фронтах. И даже по известным обстоятельствам сдержанные повествования раненых всё равно были ужасны даже на фоне безрадостных сводок радио. Скоро домой наведался и Иван с извещением об эвакуации Нины и её детей. На её безмолвный одним взглядом вопрос он коротко ответил:

- Семьи коммунистов эвакуируются в первую очередь, так как при оккупации им в первую очередь грозит гибель. Вера с завтрашнего дня поступает в госпиталь и тоже скоро будет эвакуирована вместе с ним. Собирайтесь, завтра вас отправляют.

- Куда, Ваня?

- Нина, я наверняка не знаю, на восток. Я Вере уже рассказал, что нужно собрать в дорогу.

Женщины, взглянув друг на друга, залились слезами. Девчонок в доме не было, и они рыдали, обняв друг друга. Потом и Иван подошёл к ним растроганный, они прильнули к его широкой груди, а он гладил их волосы, молчал.

- Ваня, а ты как?

- Я, девчонки, жду приказа.

Тихонечко так отстранил зарёванных женщин от себя и поспешно ушёл. Вера с Ниной суетливо засобирались. Они выискивали в доме и складывали отдельно, что необходимо и посильно было взять. Потом вечером примеряли зимнюю одёжку, не мала ли уже, а в ночь принялись шить заплечные мешки для всех троих по размеру. Уже утром уложили в них пожитки, а Вера принесла завернутые в тряпочки загустевшие плитки мёда и нарезанные полосками куски вяленной и даже практически иссушенной рыбы и мясо лося, что добыл по весне Иван, большой любитель и искусник в охоте и рыбалке. Запрятали их в глубине самодельных рюкзачков… И вновь разрыдались.

Поплакали, умыли лица, оделись, разбудили девочек, покормили, собрали их, и отправились на вокзал.

Был по-летнему тёплый октябрьский день. Полудённое солнце ласкало, ярко красило разноцветные листья, ещё украшающие деревья и кустарники, но и уже охапками лежащие по обочинам дорог и в палисадниках. Почему-то с раннего утра фронт не было слышно. Стояла удивительная тишина, от которой уже отвыкли. Над головой мирно плыло в редких белоснежных облаках небо и разливалось нежнейшей голубизной во всю ширь. Марево нагретого воздуха кривило горизонты и делало их истаивающими в бесконечность. Ароматы увядающих трав, поздних цветов, речной воды наполняли воздух. Блаженством одаривала природа…

Но по улицам шли тепло одетые, как в холода люди, и очень высоко-высоко стаи птиц летели на восток. И облака летели на восток и люди шли на восток, к вокзалу. Казалось, весь мир в безмолвии тянулся на восток.

На вокзале же поток шума и суеты подхватывали людей и толкали в русла движения. Дочери, вцепившись в рукава матери, сквозь толпы людей следовали за ней. После предъявления извещения об эвакуации, дежурные пропустили их на перрон. Тут они и расстались спешно с Верой. Подталкиваемая в спину, Нина только успела посмотреть ей в глаза и взглядом же попрощаться, голос уже бы не был услышан. Веру почти тут же оттеснили, а Нина с дочерьми, влекомая людским потоком, оказалась вскоре перед вагоном. Тут царила истеричная обстановка. Но они уже с богатым опытом поездок легко оказались в вагоне.

Толчея и волнения людей на посадке были напрасными. Когда все уже оказались в вагонах, ещё долго состав стоял. Военные обходили все вагоны, проверяли документы и сверяли их со списками эвакуируемых. Наконец, поезд тронулся. Люди начали потихоньку знакомиться и гадать о маршруте. Когда миновали железнодорожные мосты, все прильнули к окнам, чтобы разглядеть место ожесточённых атак немцев. И действительно, пассажиры увидели многочисленные большие воронки от разорвавшихся бомб вблизи и на удалении от дороги. Особенно изранена была земля вокруг большого моста через реку Шексну, даже на дне реки были видны углубления от взрывов. Удивлялись, как же целы до сей поры мосты? Старались разглядеть, защищающие их орудия, но те были скрыты от глаз, словно их не было. Только часовые на окраинах мостов напоминали, что переправы охраняются.

Так начался долгий путь от войны. Но больше он был из многочасовых стоянок на полустанках, перегонах, тупиках и даже просто среди леса. Все дороги были подчинены армейскому движению. И часто подолгу мимо них гремели длинные составы с укрытыми на платформах орудиями, или товарные составы с часовыми в тамбурах. До столицы эвакуируемых везли в пассажирских вагонах. Ещё не было холодов на улице, и потому тепло и в вагонах, согреваемых дыханием пассажиров. Мужчин среди них не было, даже стариков. Женщины же все были по-доброму друг к другу настроены и помогали, чем могли, вместе присматривали за детьми. Детей очень маленьких не было, а те, что были, вели себя послушно и даже играли не громко, находясь под общим впечатлением неизвестности и настороженности. Раз в сутки проводники, тоже женщины, разносили в военных термосах кашу и сухари. В первую очередь кормили детей, взрослые не наедались, но терпели. Свет в тёмное время не включали, и с наступлением сумерек почти все спали или дремали, прислушиваясь к далёким шумам фронта.

Дочки вели себя очень хорошо, были терпеливы к неудобствам, и чтобы не затевали, всегда предупредительно заглядывали матери в глаза или ища её одобрения. Десятилетняя Дэя собирала вокруг себя детвору поменьше и подолгу в сумерках рассказывала им прочитанные ей сказки и рассказы. И Нина раньше не замечала, что дочка читает с интонациями Степана, с теми, когда он очень редко общался с девочками. Но именно так это делала и Миля. И Нина опять мысленно взывала к мужу:

- Стё-ёпа-а-а.

Настоящие следы войны они увидели, когда ранним утром проезжали Ярославль. Город горел, из окон были видны несколько зданий разрушенных бомбами. Вокзал миновали на очень медленной скорости без остановки. Все стёкла были выбиты и, самое поразительное, что они не увидели ни одного человека, ни на вокзале, ни в городе. Вообще, уже несколько дней они ехали сквозь мир, не видя людей, не зная новостей, только в окна стараясь разглядеть что-то, что им рассказало бы о том, что происходит за пределами их ”ноевого ковчега”. Они так, обитателями спасительного корабля, себя и чувствовали, верили, что их путь к спасению и облегчению.

Долго, со стремительными рывками и многочасовыми простоями объезжали Москву. Ночное небо над столицей освещалось рыскающими прожекторами, часто завывали сирены и иногда слышались разрывы бомб. Здесь они уже повсюду встречали отряды военных с машинами, с пушками, кругом были или сооружались заградительные сооружения. Взрослые и дети делились впечатлением от увиденного, радовались, что видят много солдат, что вот, есть она, красная армия, организована.

Когда миновали Москву, состав остановился на какой-то платформе. Рано утром всех разбудили и сообщили, что пересадят в другой поезд, а их уже почти родной будут готовить как санитарный. И только людей покормили обычной кашей, как приехали на машинах во множестве военные, и с их помощью началась высадка. Через полчаса все уже сидели со своими пожитками на дощатой платформе. Дул пронизывающий ветер, небо нависало серыми тучами, некоторые из них снизу имели растрёпанные края и, видимо, проливались водой. И земля была серо-бурая, мокрая от недавних дождей с неопрятными пятнами увядшей травы и потерявших цвет листьев. Продрогли все очень быстро. Но Нина и не подозревала, что мёрзнуть ей предстоит очень долго. Она, как и другие, ждала обещанного состава для продолжения пути. Прижав к себе девчонок, терпела озноб, надеясь на скорое тепло вагона.

Состав подали через два часа. Он состоял из товарных вагонов-теплушек. Единственным приспособлением для людей были железные печки, но без единого полешка для топки. Когда пассажиры разместились в вагонах, то поняли, что в них не теплее, чем на улице. Многие женщины, что побойчей, передоверив соседкам свой скарб или детей, высыпали опять на платформу. На отчаянные вопросы к нескольким оставшимся у поезда военным ”… как? …”, они получали один ответ:

- В пути.

И просили их вернуться в вагоны. Самые отчаянные бросились собирать щепки и палки возле платформы и поодаль дороги, благо насыпь под рельсами была совсем низенькая и пространство вокруг ровное. Так, в страхе отстать, но всё же собирали женщины топливо. Даже веток с близ лежащих деревцев и кустов наломали. Через час паровоз гудком и клубами пара предупредил о скорой отправке. Все стремглав бросились к вагонам, в которых уже дымились и давали первое тепло печки. Поезд быстро набрал ход, и в щели стало выдувать согреваемый печкой и дыханием людей воздух. Скоро в печках прогорело всё собранное и люди стали мёрзнуть. Они какое-то время копошились, перемещаясь в места, где меньше дуло, сбивались плотнее, надевали на себя всё самое тёплое, укрывались, чем могли, и через несколько часов затихли, вжимаясь друг в друга. Потом заплакал ребёнок, другой, женщины ругались в адрес отправивших их военных на платформе. Но холод и безысходность заставили утихнуть всех и, спрятав лица в тряпки, греться дыханием.

Поезд стремительно летел весь оставшийся день и, уже в щелях меж досками стен сумерки сменила темь. Люди, не двигаясь, ждали остановки и с нею тепла и еды. Они даже не пытались достать свои съестные припасы, боясь совсем окоченеть. Верили, что скоро поезд остановят и их согреют. Надеялась на это и Нина. Прижимала к себе детей и чутко слушала, как они иногда копошатся. И хоть была на них вся зимняя одёжка, мерзли. В начале холодов всегда так, и не ели уже с самого утра.

В какой-то момент Миля приподняла своё лицо и в щёку мамы прошептала:

- Мам, это потому, что папа наш умер?

И от этого вопроса слёзы покатились по лицу Нины. Темнота скрывала их, а сама опять в душе ревом кричала:

- Стё-ёпа-а-а.

- Война для всех беда, доченька, - ответила вслух.

А самой, словно поверилось, что ушёл Степан, и мир опрокинулся.

Среди ночи поезд остановился и долго стоял в полной темноте. Когда только-только забрезжил рассвет, двери отворили, и военные загрузили в вагоны охапки дров, затопили печки, оставили керосиновые лампы. От хороших дровишек печурки быстро стали малиновые боками, согреваться стали люди, зашептались, а затем и заговорили. Вскоре принесли в вагоны большие термоса с гороховой кашей и каждому в руки раздали по четвертушке хлеба! Один мальчишка лет пяти держал в руках такой кусок хлеба, и слёзы радости текли по его глазам. Мама его кормила из алюминиевой миски кашей, а он, глотая её вместе со слезами, всё сжимал хлеб в ручонках и приоткрывал рот в сторону подносимой ложки. Уже и намёрзся и наголодался малец, а тут согрелся и хлебушко в руках!

Нина потом всю жизнь вспоминала этот эпизод, когда видела четвертушку хлеба. Много потом она сама и дочери голодали, повидала и радость еды, но тот мальчишка почему-то навсегда запал в память.

Казахстан

Примерно после десяти дней таких мытарств в холоде и голоде (дрова всё время кончались, а еду даже не каждые сутки давали) эвакуированные оказались в степном Казахстане. Состав стоял на тупиковой ветке, вдали виднелось какое-то подобие станции, а вокруг простиралась чуть припорошенная степь. Морозный ветер перегонял перемешанный с песком грязный снег с места на место, и негде ему было зацепиться и лечь – плоские пространства и очень покатые холмы без единого деревца или кустика простирались до всех горизонтов, где и исчезали в пелене позёмки и белесого неба. И из зыбких пространств горизонтов время от времени появлялись грузовые машины, на них взбирались со своими пожитками уже совсем промёрзшие пассажиры, и увозили их плохо говорящие по-русски шофёры в различных направлениях по только им ведомым дорожкам в степную даль, словно в никуда.

Дошла очередь и до Нины с дочерьми. Забираясь в кузов полуторки, она впервые почувствовала невероятную слабость. Руки и ноги её плохо слушались, а голова шла кругом. Ей было неловко, что она никак не может влезть на машину, даже слёзы навернулись. С помощью женщин, она всё же оказалась на верху, села на корточки к борту, Миля и Дэя к ней приткнулись и, машина понесла их в новую жизнь.

Мороз и ветер студили со всех сторон, машину всё время подкидывало и трясло, и никак не удавалось удержать хоть крупицу тепла между прижимаемыми телами. После долгой езды уже в сумерках машина встала. Водитель громко ругался на мотор, а потом заторопил женщин выгружать скарб и идти. За ним гурьбой, боясь отстать и потеряться, и пошли, пронизываемые ветром. Благо идти оставалось не много, и через час они оказались среди низеньких домов с неосвещёнными окнами. Проводник их исчез, но через какое-то время из домов стали выходить люди и по одному или нескольку человек уводить в темноту своих дворов.

Так Нина с дочерьми оказалась в доме, обитателями которого были престарелая женщина и её невестка. Мужа и сына всего несколько дней назад забрали в армию.

- Увели на погибель, - буркнула старшая.

- Ма, да что же вы их уже хороните, - взревела невестка, и бросилась со слезами вон из дома.

И тут у Нины перед глазами всё закружилось, и она потеряла сознание.

Приют беженцев

Сознание пришло к Нине с беспокойством, почему она не слышит Дэю. Она слышала голоса приютивших их женщин и Мили, но старшей дочери словно не было. Вернее, Нина ощущала, что она здесь же, но почему Дэя молчит?

Почему Дэя молчит?

Нина долго не могла собрать силы, чтобы открыть глаза и хотя бы шевельнуться. В это время она слышала все звуки дома, понимала их, но не могла никак принять участие в этой маленькой жизни. А вопрос, почему Дэя молчит? её все сильней тревожил. Она слышала её шаги, обращение к ней, но та и отвечала, видимо, жестами.

- Не пустит её отец, к вам вернет, - как-то услышала она голос старшей в доме женщины.

- Стё-ёпа, то ли всхлипнула, то ли вздохнула душа Нины.

После фразы хозяйки она услышала, как из дома все вышли. Она осталась одна.

И после этого глаза открылись и наполнились слезами. Она уронила чуть на бок голову и смотрела. Слезы ручьём стекали по её лицу. Ни малейшей детали обстановки Нина не запомнила в тот вечер, когда переступила порог этого дома. Теперь её взору открылась низенькая хата с мазанными желтоватой глиной стенами и потолком и бурым глиняным полом. Свет проникал внутрь в два маленьких окошка с сероватыми стеклами в некрашеных серого цвета деревянных рамах. Возле стен стояли лавки, набранные из жёрдочек каких-то деревцев толщиной в руку, под одним окном стоял непокрытый дощатый стол, над ним весела керосиновая лампа. Возле двери вдоль стены стоял большой сундук, весь сверху закрытый какими-то тряпками. Похоже, что он служил чьим-то ложем. Дверь была широкая и низкая, с высоким порогом, закрыта занавесью из лоскутов грубой ткани. Сама Нина лежала на лавке у противоположной от двери стены. Под собой она ощущала соломенный матрас и, наверно, овчину. Рядом была печка, представляющая своеобразную комбинацию русской печи и ещё каких-то вариантов. Но этот очаг тепла занимал около четверти комнаты. Были у печи и полати, на которых виднелись овечьи шкуры. Там, видимо, спали дочери, так как Нина помнила, что часто слышала голос Мили именно сверху этой стороны. Больше в хате, кроме низенькой лавочки, не было ничего. Другие пожитки в таких хатах обычно хранят в сенцах и в сараях.

Дверь отворилась, и, отстраняя занавесь, вместе с облаком морозного воздуха в хату вошла Дэя. Она взглянула на мать и вздрогнула, встретив её взгляд. Подбежала к маме и, улыбаясь, шумно плюхнулась на лавку возле головы Нины. Сдвинула на затылок шапку, сняла рукавички и торопливо расстёгивала пуговички на шубке.

- Почему ты молчишь, Дэюшка, - одними губами, даже не шепотом выговорила Нина.

- Не хочется, ма.

И они улыбались друг другу!

Долго жизненные силы возвращались Нине. Вначале она даже с трудом садилась на своём ложе, потом практически заново училась ходить. Эта немощность её очень сильно огорчала и сильно она стыдилась, что ничего не может делать и живёт иждивенкой у приютивших её женщин, которые работают в колхозе, хлопочут по хозяйству да ещё и о Нине с детьми заботятся.

Дочки же помогали хозяйкам дома, как могли, готовы были взяться за всякое дело по дому и во дворе. Управлялись с овцами, кроме которых были ещё только несколько кур, кобель во дворе да кошка в сенцах. Девочки научились даже доить овец и, когда им доверяли это делать, были очень горды собой. Их бойкие голоса только и украшали жизнь дома в то время.

Только невестка страдала. Не получилось ей родить до войны, а теперь и муж не известно вернётся ли. Когда девчушки бывали радостны и шумливы, Маша, так звали молодую женщину, опустит глаза, придержит непроизвольный вздох, и пойдет из дому, искать себе занятие, хотя и так почти без продыху работали обе хозяйки. Заботу же о девочках и Нине всегда проявляла украдкой, чтобы не заметили. И даже, когда они потом уже и не жили у них в доме, всегда доглядывала за Дэей и Милей, опекала.

Жизнь в этом доме подчинялась Антонине. Пожилая женщина всем руководила и сама работала непрестанно. Спала не больше пяти, шести часов, а все остальное время робыла. Её мать родом из Воронежской области, а отец из тутошних, как она говорила, кóзаков. Её язык и нёс прелести южнорусского и казахского говора. Голос её всегда звучал сухо и сурово, но в глубине его всегда теплилась такая тёплая интонация, что все понимали истинную доброту её сердца. И Маша и дочери Нины даже на её, казалось бы, порой, грозные окрики всегда тихонечко улыбались. Но слово Антонины было в доме не пререкаемо, да никто и не возражал. Наоборот, все ждали её указаний.

- Ба Тонь, можно я … - далее следовала просьба что-то сделать по хозяйству. Девчонки буквально стерегли каждый случай, ввязаться в хозяйственный круговорот.

Потихоньку Нина стала принимать участие в жизни. Вначале она научилась управляться с печкой, которая топилась кизяком и хворостом, готовить простую еду. В рационе питания были лишь перловая да овсяная крупы, низкосортная мука, немного картошки, брюква, лук да овечье молоко. Овечьи молоко и жир и составляли основную ценность рациона. Оно и насыщало и давало силёнки жить.

Как-то Маша принесла, возвращаясь с колхозной фермы, кринку молока. Поставила на стол и молвила:

- Беженцам выделили. А девоньки скоро в школу пойдут.

- Что ты говоришь, ведь, учúтеля же с нашими на фронт увезли, - неожиданно мягко буркнула Антонина.

- Да их мамка учительница, - кивнула в сторону Нины невестка.

Нина вдруг зарделась краской.

- Председатель сегодня на ферме говорил, что получил приказ обустроить школу и на праздники начать учёбу (имелись в виду ноябрьские праздники).

Уже скоро школу протопили, прибрались в ней. Навезли полный двор хвороста и кизяка. Обустроили для Нины и её дочерей комнату, где им предстояло теперь жить. Антонина всё тщательно проверяла, приносила, что-то приносили после её требования, и успокоилась только тогда, когда по её разумению было всё правильно устроено. Когда уже пожитки Нины и девочек были перенесены в новое их обиталище, Антонина тронула её за плечо и сказала:

- Давай, Нина, в долгий путь. Теперь лошадушкой.

- Спасибо за всё.

- Спаси Бог.

Нина стояла и рыдала среди школы, а Антонина нахмурила брови, поспешно укутала лицо платком, застегнула телогрейку и шагнула за порог в темень. Пошла лить слёзы. Несла их до порога своей хаты, а у калитки родной вытерла лицо краем платка и вошла в дом всё такая же, как всегда, хлопотливая и суровая.

Вечером, когда дочери заснули на полатях протопленной печки, Нина походила по всей школе, вернувшись, присела на покрытую овчиной лавку и тихонечко шёпотом произнесла:

- Стёпушка, помогай.

Жизнь в тылу.

На следующий день в школу пришли тридцать учеников. Они были от девяти до шестнадцати лет возраста. Нина учила их в соответствии с их возрастом и знаниями, полученными от уроков прежнего учителя. Дэя и Миля были её помощниками и занимались с младшими, когда Нине приходилось уделять особое внимание более взрослым. А вечером младшие дети приходили вновь в школу, и учительница их обучала рисованию, а за этим занятием рассказывала им сказки, пересказывала по памяти фрагменты из литературных произведений и часто им ведала про города, заводы, дороги, которые она видела. Открывала детям мир родины.

Школа была большой рубленной пятистенком избой. В большой комнате, где были лавки и несколько столов, учились, а в маленькой было жилище для Нины и девочек. Со школой и своим бытом она справлялась, тем более, что дочери во всём ей помогали. Колхоз им выделил продукты, к которым она уже привыкла, живя у Антонины. Не было сытно, но и голодными совсем не были. Народ очень благодушно к ним относился, помогал по возможности. Взрослые ученики после уроков всегда нарубят веток для печи, сложат их возле крыльца и только потом бегут к своим домашним хлопотам. У каждого из них, как и у взрослых, много было работы.

Так закрутилась жизнь её с дочерьми на долгие шесть лет.

Все женщины, несколько стариков и подростки с возраста четырнадцати лет работали в колхозе. Колхоз в основном занимался разведением овец, была на двадцать коров молочная ферма, да на неплодородных степных почвах выращивали немного картофеля и овощей. Всё, что производили колхозники, увозилось на грузовиках к железной дороге и … всё для фронта.

Война была тяжёлая, но знали о ней в этой глубинке лишь по сводкам, которые на отпечатанных листках привозили в колхоз водители. Радио не было. Председатель, когда ему попадали сводки, приходил на фермы и зачитывал колхозникам информацию с фронтов. Те потом устно доносили сведения до остальных жителей.

Но для Нины, да наверное, и для других здешних жителей война была далеко и не была главным. Приходила она вдруг бедой в семьи с похоронками, и взвывали бабоньки. Но все же, главным было трудиться изо всех  сил и выживать при этом. Работать и всё отдавать, собирать по щепочке, травинке и катышке топливо и преодолевать недоедание. А с каждым годом отдавать приходилось всё больше, а еды оставалось всё меньше и меньше. К окончанию войны даже количество овец заметно поубавилось, а люди исхудали и выглядели изможденными. Стали чаще болеть и умирать. Казалось, ещё год, два, и человеки истают, оставив деревни пустыми. Даже победные фронтовые сводки всё меньше и меньше радовали. Люди так устали, что даже почти перестали говорить о том, что будет после победы красной армии.

В первые два года войны крестьяне Нине помогали, потом уже не было сил и чем. Она каждый день, даже зимой, по многу часов занималась сбором топлива  и страдала, что не может накормить дочек. Продуктов, что выделял им колхоз, было всё меньше, а потом просто совсем крохи. Про хлеб к середине военных лет народ и забыл. Летом Нина работала в колхозе, но это почти не приносило желанной еды. Лишь немного овощей, самых маленьких и плохоньких корнеплодов. В сорок третьем году пошла работать и старшая дочь, Дэя. Она научилась управляться со старенькой клячей, и возила на телеге воду на фермы и молоко с них. И была счастлива хотя бы кружку коровьего или овечьего молока от каждой дойки получить. Но и ту делила с Милей. Девочки были худенькие, Нина же дошла так, что её шатало. Отчаяние росло в душе, и она всё чаще стала взывать в душе:

- Стё-ёпа-а-а. Стёпушка, я боюсь не справиться-а.

Бабушка рассказывала, что меньше всего она помнит сорок четвертый год. Холодная степная зима и голод так придавили, что и в лето люди не могли поправиться здоровьем. Все мысли были, чем топить печи, что поесть, а ещё хоть какой-то припас сделать на зиму. Этим заботам и отдавали остатки сил.

А к весне победного года в школу уже ходило чуть более десятка детей. Умирали дети или уже не имели силёнок ходить на учёбу. А те, кто приходили, могли только слушать, сжавши свои тельца в ворохе одежонки. И Нина слабым голосом рассказывала им, что знала. Рассказывала, рассказывала…

А уходила детвора по домам, и такая безысходность одолевала, что текли слёзы и плетьми обвисали руки. Пугало, что дочки да и ученики перестали смеяться и улыбались совсем редко и то мимолётной улыбкой. Потухали глазёнки.

Зажглись они радостью и надеждой с извещением о победе. И весна была на дворе. Значит можно жить. Женщины заговорили о возвращении мужиков. Мол, даже та горстка мужчин, на которых не пришли похоронки, значительно облегчат их труды в колхозе. Даже израненный фронтовик, что шоферил у них, и то был опорой во многих делах.

Но жизнь после непродолжительной радости майской не спешила награждать послаблением в трудах и сытости не добавила и на йоту. И в сорок шестом зима была так же трудна, как и перед победой. И на исходе её у Нины уже не было сил. Сильно заболела Миля, а тепла и, главное, еды, чтобы её поправить не хватало. В какой-то момент она перестала говорить, только шевелила чуть губами, силясь что-то вымолвить.

Нина испугалась, и когда дочка забылась в горячечном сне, выскочила за околицу в степь и кричала из последних сил:

- Стёпа-а, Стёпушка-а, помоги-и. Стё-ёпа-а.

Когда и последние силы иссякли, она почти ползком повернула домой. В темноте с трудом добралась до школы. А чуть согревшись, села писать письмо брату. На старый адрес решилась написать, хоть и не знала ни его, ни его супруги судьбу. Как утопающий хватается за соломинку, так и она в отчаянье ухватилась за надежду, что брат жив, получит весточку и вызволит её из беды.

Письмо Дэя на следующий день передала шоферу, а тот вскоре, будучи на железной дороге, передал его на почту. С неделю они ещё каждый вечер вспоминали про него. И гадали, живы ли Иван и Варя? Потом стали забывать, и надежда на помощь слабла, усталость и голод только заполняли сознание.

Миля очень медленно, но стала поправляться, не хотела угасать в ней искорка. И, хоть и поддержать её было не чем, девочка, видимо, впитывая воздух весны, тянулась жить. В июне она уже выходила на крылечко, подставить своё изможденное личико и почти голубые ручонки солнышку. Нина была не намного сильней её. Одна только Дэя крепилась и, сознавая теперь своё старшинство в семье, почти всю работу взвалила на себя. Каждодневно работала в колхозе, но и топливо непрестанно собирала и по крупице запасы еды добывала. И утешать мать стала, как взрослая, и ухаживать за ней. У Нины силы и воля истончились.

Возвращение

Вдруг, на исходе августа в школу вечером пришёл председатель. Тоже уже был измождён и придавлен не посильной работой мужик. Задыхался при ходьбе. Поэтому, войдя, сел прямо на пороге дома и долго молчал, не мог отдышаться. Из-за пазухи вытащил конверт и передал его Нине.

Это был настоящий почтовый конверт и в нём письмо от Ивана!

Иван писал, что с этим письмом он отправляет председателю приказ, собрать вас и отправить поездом до Москвы, и далее в Череповец. И все документы, соответствующие для этого. Далее коротко, что они с Верой живы, здоровы и ждут нас у себя дома.

- У меня приказ отправить тебя с девками в Москву. В письме не об этом?

- Об этом Петрович. Ваня, брат… - и осеклась.

Петрович закашлялся, прижав ладонь к сердцу, сквозь гримасу боли улыбнулся и сдавленным голосом произнёс:

- Хорошо. Мне меньше хоронить. Живите бабоньки.

Поднялся.

- Как к отправке всё будет готово, зайду, скажу когда и что. Сбирайся пока.

Вышел за порог, ссутулился, побрёл, глядя в землю. Вот таким и запомнила его навсегда Бабушка.

Но уже она целовала конверт и шептала:

- Ва-анечка. Стё-ёпушка. Ва-анечка. Стё-ёпушка…

Рассказала Миле, что они едут в Череповец, а скоро пришла с работы Дэя, и ей поведали радостное известие. Они все вместе улыбались и уже хлопотали о том, что в дорогу взять. Да пожиток-то почти не было.

Ночью Нина плакала. Слёзы текли, давая облегчение, которого она не испытывала все минувшие годы эвакуации. И тепло стало под сердцем.

- Будем живы, - говорило его биение. – Будем живы, будем живы…

Через несколько дней их машиной отвезли на железнодорожную станцию, посадили в поезд. Было тепло в степи, было тепло на душе. Было тепло!