Украинская фамилия Стеценко ничего не значила,
потому что и вид, и манеры у него были самые что ни на есть
еврейские: чёрные-чёрные блестящие жирные кучерявые волосы,
немного выпуклые глаза, полное лицо и сам – весь такой мягкий,
округлый, квёлый. (Лет до одиннадцати-двенадцати мог легко
расплакаться, если во дворе обидели, и даже не просто
расплакаться, но и зареветь в голос.) Впрочем, по фамилии-то его
никто и не называл, по имени – тоже, разве что, когда бабушка
Рая начинала звать его домой, то подходила к воротам соседского
двора, где он в основном и околачивался, и требовательно
выкликала: «Юрка! Домой!» А мальчишки всех ближайших домов со
Старой и Новой улицы звали его Стоцик, и им в то время было ещё
наплевать – кто там еврей, кто украинец, а кто русский. Лишь бы
человек был не подлым, не ябедничал и умел что-нибудь делать
хорошо, например, играть «в ножичка». А Стоцик умел рассказывать
всякие байки.
Самая главная его байка была про отца, которого ни он, ни
остальные мальчишки никогда не видели. Отец его – действительно
еврей, из хорошей парикмахерской семьи, женился на русской
девушке – улыбчивой студентке медучилища Ларисе, родом из
пригородного села. Привёл её жить на Старую улицу к своим
родителям, но вскоре после свадьбы сел в тюрьму – не много, не
мало – на 15 лет: за пьяный грабёж и что-то там очень плохое
ещё, подробности никто и не знал. И осталась Лариса жить с
новорождённым Юркой у пожилого Якова-парикмахера и его жены в
двух маленьких комнатах одноэтажного дореволюционного дома. А
куда денешься? Так бы и прожила с ними все эти годы, если бы на
деньги парикмахера не пристроили во дворе к глухой стене
соседнего дома маленькую, но отдельную «хатынку» – кирпичный
сарайчик с сенями и одной крошечной комнатёнкой, два с половиной
на три метра, и не зарегистрировали этот домишко в райисполкоме,
как настоящее жильё, чтобы газ туда можно было подвести для
отопления. Так Стоцик и жил – целый день у дедушки с бабушкой, а
вечером, когда мамка из больницы с дежурства придёт, – в этот
домишко, спать. Удобства… они, в любом случае, были во дворе,
разницы никакой.
В Стоцикиных же историях отец был кем-то вроде честного и
благородного народного мстителя, ну как из «Неуловимых» или из
«Парижских тайн» с Жаном Марэ, не хуже. И посадили отца не по
делу, а подставили нехорошие друзья, и помнил Стоцик, якобы,
отца именно таким вот прекрасным и благородным, и мама отца
любила и ждала самозабвенно. А то, что Стоцик родился тогда,
когда отец уже сидел под следствием на 1-ой Канатной улице,
мальчишки подсчитать не могли, да и не хотели.
Короче, быть бы Стоцику вечным героем летних вечерних посиделок
на длинной полуразломанной деревянной лавочке, врытой в землю
перед двором дома номер 25, если бы не появился прямо в этом
самом доме новый сосед – тонкокостный, длинноносый сутулый
очкарик Женька.
Он был ровесником Стоцика, играл на фортепиано, писал какие-то
стихи и обладал ещё большим талантом к рассказыванию всяких
историй. Что, в общем-то, и не удивительно вовсе, потому что
семья у него была «интеллигентская», а книжек, питающих
воображение – полные шкафы. Мало того, Женькин отец,
искусствовед, имел доступ к специальной литературе, той,
например, что поступала в кинотеатры для рекламы, а такая
информация была редкой, совсем скудной по тем временам. Бывал он
на кинофестивалях и выставках в Москве и оттуда также привозил
горы интересных красочных буклетов, не только для своих лекций,
но и для Женьки. Получая же контрамарки в театры и в кино на
премьеры, часто брал с собой сына. Так что человеку тринадцати
лет, имеющему к тому же и хорошее воображение, придумывать для
дворовых мальчишек ежедневную «просто потрясающую историю с
продолжением», иногда прямо на ходу, не представляло особого
труда.
Приходили из ближайших домов даже слушатели постарше: небольшого
роста, но очень крепкий, с короткими набриолиненными волосами,
двадцатилетний Степан, вернувшийся после армии, и, помоложе, но
сильно блатной, Аркашка, также недавно вернувшийся, правда,
после совсем другой двухлетней отлучки. Предлагали всем
сигареты, молчали и слушали, только иногда вставляя какие-то
вопросы и замечания (типа: «А что эта чувиха была сильно
красивая?»), хотя остальным пацанам перебивать рассказчика не
дозволялось. И это было правильно, потому что остановись Женька
– мог бы и сбиться с рассказа.
А истории Женькины были хотя и разные по содержанию, но, в
основном, представляли собой довольно удивительный сплав
собственной фантазии, книг Александра Беляева, Жюля Верна, Конан
Дойла, фантастических рассказов из дефицитного ежемесячника
«Искатель», древнегреческих мифов и сюжетов приключенческих
фильмов из журналов отца, ещё не вышедших на киноэкран в их
провинциальном городе (к слову сказать, и в дальнейшем не все из
этих фильмов вышли в местный кинопрокат, так что источник
Женькиного вдохновения во многих случаях так и остался
нераскрытым).
Стоцика всё это внимание к Женьке расстраивало ужасно, а
мальчишки быстро смекнули, кто чего стоит, и так как других
достойных по дворовым меркам качеств, кроме устного творчества,
у Стоцика было немного, отношение к нему изменилось: бить не
били, но презрительное «Стоцик-Поцик» уже стало звучать довольно
часто. К тому же вернувшийся из тюрьмы долгожданный отец его
выглядел совсем не так, как Стоцик раньше рассказывал:
приземистый, почти лысый и совсем-совсем незаметный. Мать
Стоцика с ним жить не захотела, и отец поселился у какой-то
своей подружки в другом конце города, почти не появляясь в
старом доме своих родителей. В общем, никакой радости от его
возвращения Стоцик не почувствовал, а почти позор.
Поэтому для сохранения авторитета оставалось только очень близко
подружиться с Женькой и, таким образом, если не восстановить
свою былую популярность, то хотя бы быть всегда рядом с главным
героем, как доктор Ватсон, Санчо Панса или помощники беляевского
профессора Вагнера. И вот это у него отлично получилось.
А когда и Стоцику прописали носить очки, да ещё с большими
диоптриями; выглядеть он стал даже солиднее, чем Женька. На всех
вечерних посиделках он всегда присутствовал вместе с ним,
умудряясь сбегать из дому даже с «катаром верхних дыхательных
путей», если таковой и отрывал его от дворовой жизни. Он помнил
имена всех героев Женькиных историй и замысловатую канву
рассказа, поэтому всегда был готов напомнить, чем закончилось
вчерашнее приключение, ненавязчиво подсказать что-то
рассказчику, если тот вдруг забыл или напутал. Всё это делалось
крайне деликатно, никак не умаляя Женькиных достоинств, и, хотя
уличное уважение к Стоцику не вернулось, но презрение утихло.
Лет в пятнадцать Стоцик первым научился играть на шестиструнной
гитаре дворовые песни, что также возвысило его и в глазах
Женьки, и в глазах остальных приятелей, особенно Аркашки.
Несмотря на толстые, вроде бы неуклюжие пальцы и не самый
приятный голос, у Стоцика очень хорошо получалось что-то
надсадно проникновенное, вроде того как:
И вот открываются двери
И виден кладбищенский двор.
Три тёмных сырые могилы:
Мать, сын и отец-прокурор...
(«Ну, протащил ты меня, чувак, протащил», – приговаривал после
задушевного исполнения подобных песен Аркашка и втихаря
поощрительно предлагал Стоцику «курнуть плана»... Стоцик
пробовал, а потом хотелось смеяться совершенно без удержу, и
сильно-сильно болела башка.)
Еще из Стоцикиного репертуара всем нравилась другая незатейливая
лирическая мелодия со словами:
Ушла, ушла любовь,
ушла, как дивный сон,
и некому её вернуть назад...
И вот она нагрянула, эта самая любовь, просто как повальная
осенняя эпидемия гриппа, и Женьку заставила забыть свои
россказни на лавочке, и Стоцика заморочила своим тяжким
мучительным зудом. И это была беда. Потому, что и у Женьки, и у
Стоцика – она была одна и та же. Звали её Лида.
Женька, конечно, сразу же не преминул щегольнуть стихами:
«Хорошая девочка Лида… A чем же она хороша?..». Он говорил, что
это из Смелякова, но Стоцик-то знал, что это из фильма «Операция
“Ы”», только он первый постеснялся Лидке это сказать.
Лида появилась в их школе ещё в шестом классе, но тогда на неё
никто и внимания не обратил, а вот теперь, в десятом, –
началось. И поёт, и танцует, и стихи щебечет. Вроде не очень
красивая, но задорная такая. Поклонники одолевают. A Женька и
Стоцик, главные среди них, – вдвоём всё время возле неё. Женька,
конечно, пользовался её явным предпочтением, но Стоцик опять
пустил в ход свою старую навязчивую тактику: то он один
провожает её из школы, когда Женька после занятий уходит в свою
музыкалку, то он в гостях у неё подолгу остаётся, даже когда
одноклассники уже ушли. Плохо только, что Лидкина мать явно на
него косится – сомнительный кавалер…
Осенью сосед Стёпка устроился работать на масложировом
комбинате, недалеко от их дома. Как-то поздно вечером в квартире
парикмахера Якова раздался перепугавший всех звонок: оказалось,
неожиданно пришёл Степан.
– Теть Рая, – сказал он Стоцикиной бабке, – со смены я. Вам тут
свежевыжатого подсолнечного масла принёс, надо? Я недорого
возьму, там все берут, кто помногу, а я чуток… – Он хитро
улыбнулся, распахнул рабочую телогрейку и показал несколько
пластмассовых фляжек засунутых под ремень брюк. – Горячее ещё,
жжётся... Давайте быстрее ёмкость какую-то, перелить...
И пока Рая доставала какую-то кастрюлю, Степан, расстёгивая пояс
штанов, поведал Стоцику, который, как обычно, допоздна смотрел
телевизор в квартире деда и бабы:
– Я, брат, деньги на свадьбу собираю, женюсь в октябре. Танька
ко мне моя приехала, я, когда в армии был, познакомился. Всех
соседей приглашаю, и вас, конечно, тоже...
Свадьбу Степан действительно закатил прямо во дворе, накрыли
небогатые столы, гости собрались со всей улицы. Было довольно
прохладно – пока не хватили по первой стопке самогона. Женька,
Стоцик и ещё несколько пацанов из их компании тоже немного
выпили под шумок, но угощение им не сильно понравилось, и они
быстро сбежали на улицу, на знакомую скамейку – курить, пока
никто не видит. Здесь зашёл немного хмельной, довольно обычный
разговор про девчонок вообще, а потом – конкретно – про Лиду,
какая она «клёвая», и Стоцик, ни с того, ни с сего (ну так ему
захотелось хоть на миг ощутить перед Женькой своё
превосходство!) соврал:
– А мы с ней уже целовались. Два раза...– и осекся.
Он увидел, что Женька, ещё секунду назад такой расслабленный и
розовощёкий от выпитого, вдруг сильно-сильно побелел, резко
встал и с мёртвым лицом ушёл к себе домой...
Потом Стоцик много раз пытался зайти к Женьке домой и в школе с
ним заговаривал: всё хотел признаться, что соврал тогда
по-дурацки, что-то объяснить, но всё было напрасно. Женька
упрямо его не видел и не слышал.
А Лидка стала прогонять Стоцика домой, если он долго у неё
засиживался. И как-то, во время зимних каникул, на катке, резко
затормозив возле него, не умеющего кататься и стоящего на краю
ледяной площадки в длинноватом чёрном пальто с отложным
цигейковым воротником, прямо сказала:
– Ты, пожалуйста, Стоцик, ко мне больше не ходи... Мама
недовольна, что много гостей ко мне ходит, говорит, что я плохо
учиться стала, а надо серьёзно в институт готовиться... –
белесые клубки её дыхания растаяли перед его лицом, хрустнули
коньки ледяными брызгами – и она помчалась дальше.
Он ещё подходил к ней после школы несколько раз, но она всё
время была в компании девчонок или Женьки, так что и поговорить
не получалось, не то, что провожать домой…
После окончания школы Стоцика забрали в армию, но через полтора
года комиссовали из-за сильно ухудшившийся близорукости; врачи к
тому же предупредили, что ему категорически нельзя бегать и
прыгать. Он и так был не сильно спортивный, а тут стал просто
катастрофически полнеть. В старый двор он уже не вернулся – дед
Яков и баба Рая к тому времени уже померли, в один год, один за
другим, а Лариса наконец-то получила на себя и на Стоцика
двухкомнатную квартиру в новом далёком районе. Стоцик этому
переезду был рад, в первую очередь, потому, что ему не надо было
больше ходить по знакомой улице, мимо дома с той же старой
скамейкой, где Женька жил теперь со своей женой Лидой…
Экзамены в строительный техникум он провалил, а в автодорожный
не взяли из-за зрения. На завод идти не хотелось, устроился в
артель, где среди пластмассовой вони штамповали какой-то
ширпотреб: расчёски, ручки к сумкам. В цеху работали одни
сильнопьющие пожилые люди, приятельствовать с ними было
неинтересно и незачем. Шёл домой и каждый вечер смотрел подряд
всё то, что показывали по телевизору. А потом начали показывать
мексиканские сериалы…
Жизнь его катилась холодным металлическим шариком, пущенным
когда-то тугой пружиной детского настольного бильярда: он громко
бьётся о препятствия – всяческие железные прутики и заслонки,
тут и там натыканные на игровом поле; постепенно слабеет его
скорость; он бесполезно выскакивает из луз с большим количеством
очков и в конце просто выкатывается на пустой желобок внизу
игры, так ничего и не выиграв...
– Ну, Женя, перестань кочевряжиться, – сказал официант, – просят
подойти к их столу, подойди. И сыграйте, чего они там просят –
парни крутые, зачем нам неприятности?..
Женька нехотя слез с невысокой эстрады. Он, как и его
товарищи-музыканты, к концу вечера уже порядком набрался, и идти
куда-то ему было тошно. Со своим самодеятельным «бэндом» они
довольно часто по субботам и воскресениям подрабатывали на
банкетах в этом небольшом кафе, но сегодня публика попалась
особенно противная. То ли блатные, то ли богатые коммерсанты –
не поймёшь, а, впрочем, какая разница, когда заказывают один,
так называемый, «шансон»? Что им на этот раз надо и зачем было
звать его к столику?
– Я вас слушаю, – сказал он, подходя.
– Это я вас слушаю, Женечка, – сказал, улыбаясь и немного
протягивая слова, один из сидящих за столом, видимо, самый
важный гость: Женя вспомнил, что гости весь вечер обращались к
нему с тостами и речами, видимо, он и есть сегодняшний юбиляр. –
Целый вечер, как ты поёшь, слушаю, как когда-то слушал твои
истории на лавочке...
Это был бывший сосед Аркашка, растолстевший, сильно потёртый (а
на себя-то ты сегодня в зеркало смотрел?), но, несомненно, – он.
Костюм – с блеском, рубашка – без галстука и очень толстая
цепочка – на красноватой шее в расстёгнутом вороте. Пришлось
сесть за стол, выпить теперь ещё и с ним... Вяло поговорили о
каких-то общих знакомых со Старой улицы, о Женьке («Тянешь,
значит, лямку инженером на трубном и иногда здесь лабаешь? С
женой развелся – три года назад?»), но о себе Аркашка ничего не
рассказывал, сказал только, что сегодня, мол, его день – и всё.
– А помнишь ещё Стоцика? Смешной такой был пацан. Недавно помер.
К концу был совсем слепой... – Аркашка опять налил и себе, и
Женьке, – и песню такую всё пел, про любовь там что-то... Ты,
может, её споёшь?
Воспоминание о Стоцике было неприятным, Женька поотнекивался,
но, в конце концов, совсем уже неуверенно ступая, вернулся к
своим ребятам и взял микрофон:
Ушла, ушла любовь,
ушла, как дивный сон,
и некому её вернуть назад...
Он так и не вспомнил всех слов, второй куплет вообще получился в
виде сплошного мычания, но музыканты подхватили простой мотив и
проиграли его несколько раз. Аркашка встал, захлопал, за ним
немедленно встали и захлопали все остальные гости. Затем по
Аркашкиному кивку один из тех, кто сидел рядом с ним за
столиком, подошёл к эстраде и, не глядя на Женьку, положил на
пюпитр с текстами солидную зелёную купюру...
Чикаго, 2006
|