Эмилия Обухова Загадка блоковского “Коршуна”    Стихотворение Александра Блока “Коршун”- одно из самых известных, и при этом оно кажется наименее притягательным. Возможно, это потому, что с давних времен было включено в школьную программу, читалось и трактовалось однозначно, и, главное, его крепко привязали к теме “родины” в советско-патриотическом понимании. ”Коршун” считают последним стихотворением А. Блока, хотя после “Коршуна” (1916) еще будут созданы “Двенадцать” и “Скифы”. И все же “Коршун” — последнее - последнее, завершающее тот поэтический текст, который Блок назвал своей “трилогией”. “Двенадцать” и “Скифы” — это уже другие стихи, иной текст, иная стихия. Из всех произведений, которые Александр Блок написал до “Двенадцати” и “Скифов”, поэт отобрал почти три десятка стихотворений, из которых был составлен цикл “Родина”. Почти все свои предыдущие циклы Блок создавал в течение одного временного периода, и тема каждого цикла была единой. И только с циклом “Родина” это было не так. Здесь речь идет даже не о времени, когда создавались все эти стихи цикла, хотя это большой период, половина творческой жизни поэта - с 1907 по 1916 — девять лет, речь идет о том, что в цикле “Родина” собраны стихи на разные темы, это отклики на различные события, но каждое из них является важнейшим событием жизни души поэта. Иначе говоря, цикл “Родина” — это своеобразная система знаков, формула, все составляющие которой — стихотворения-величины. В этом цикле-формуле все значимо, все связано с целым: место каждого стихотворения в цикле, соотношения и соположение величин на разных уровнях восприятия, степень самостоятельности каждого стихотворения и связанности его со всем текстом. В таком цикле текст одного стихотворения расширяется главным образом за счет его расположения в цикле, за счет семантики места. “Коршун”, которому Блок, как бы подтверждая его финальную суть, отвел место в конце цикла “Родина”— стихотворение, конечно, особо значимое. При этом — стройность композиции и малость формы, лаконизм, как сказала бы Ахматова, - “головокружительный”. По общему мнению, “Коршун” принадлежит к числу довольно ясных стихотворений Блока. Чертя за кругом плавный круг, Над сонным лугом коршун кружит И смотрит на пустынный луг.— В избушке мать над сыном тужит: “На хлеба, на, на грудь, соси, Расти, покорствуй, крест неси”. Идут века, шумит война, Встает мятеж, горят деревни, А ты все та ж, моя страна, В красе заплаканной и древней.— Доколе матери тужить? Доколе коршуну кружить? Традиционное его прочтение было примерно таким: “Стихотворение “Коршун” примыкает к тем многим произведениям Блока 1910-х годов, в которых ярко выразилась тема “испепеляющих” лет России. Им поэт завершил цикл “Родина”. Вариант стихотворения вошел в поэму “Возмездие” (стихи 596—615 первой главы — III, 319); здесь птица, которая тужит о птенцах, терзаемых ястребами, как бы символизирует образ родины-матери, ее испытания в настоящем и будущем”. Автор вышеприведенных строк и многие другие пишут о том, что стихотворение “Коршун” выделено из текста поэмы “Возмездие”. Это означает, что “Коршун” синонимичен отрывку из “Возмездия”, что это как бы отклоненный вариант. Действительно, тексты очень близки по словоупотреблению и синтаксису. Вот сравните: Отрывок из поэмы: Встань, выйди поутру на луг: На бледном небе ястреб кружит, Чертя за кругом плавный круг, Высматривая, где похуже Гнездо припрятано в кустах... Вдруг — птичий щебет и движенье... Он слушает... еще мгновенье — Слетает на прямых крылах... Тревожный крик из гнезд соседних, Печальный писк птенцов последних, Пух нежный по ветру летит — Он жертву бедную когтит... И вновь, взмахнув крылом огромным, Взлетел — чертить за кругом круг, Несытым оком и бездомным Осматривать пустынный луг... Когда ни взглянешь,— кружит, кружит... Россия-мать, как птица, тужит О детях; но — ее судьба, Чтоб их терзали ястреба. Тексты очевидно похожи, и у них общая центральная тема-метафора - Россия -мать тужит о детях”, и в поэме “Возмездие” в связи с этой темой появляется образ отца: Но скоро пробил час туманный — И в нашу дружную семью Явился незнакомец странный. И уже после этого в поэме помещен отрывок, похожий на “Коршуна”: “Встань, выйди поутру на луг...” и т. д. Так что прочтение “Коршуна” как произведения о трагической судьбе России и ее детей по аналогии с отрывком из “Возмездия” на первый взгляд не вызывает сомнения. Однако кроме сходных элементов, в текстах есть и существенные отличия, и основное из них - это их разные центры: коршун и ястреб. Они воспринимаются синонимично, и разница может показаться чисто внешней. Между тем ястреб и коршун и обозначают разное, и могут даже быть символами противоположного. О том, что “коршун” для Блока - символ с особым значением, говорит прежде всего то, что слово это вынесено в название. И действительно, финальное стихотворение цикла с названием “Родина” странно было бы назвать словом, символизирующим враждебные России силы, и вовсе не логично было бы их выводить на передний план. Вообще, проблема названия у Блока возникала в связи со многими произведениями. Стихи, публикуемые сейчас без названия, прежде могли их иметь. Тут заметна тенденция Блока к уходу от конкретности, к отказу от названия вообще. Тем значительней, что “Коршун” все же получил свое название сразу и Блок его до конца сохранил. В стихотворении “Коршун” два в одинаковой степени важных образа: мать и коршун. Если даже исходить из того, что они антагонистичны и, по аналогии с отрывком из “Возмездия”, прочитываются традиционной парой — жертвой и хищником, то кажется, что пара эта довольно странная — очевидно их равенство в стихотворении. Оно подчеркнуто повтором в двух последних стихах — “Доколе?” Оказывается, коршуну тяжело так же, как матери,— это равно страдающие фигуры, ложный антагонизм которых воспринимается лишь как одна из привычных “истин”, по штампу: коршун — значит хищник. Но тогда почему же это вынесено в название? Да еще в цикле “Родина”? Да еще в последнем его стихотворении? Все вопросы подводят лишь к одному: надо разгадать, что значит “коршун” здесь у Блока? Поиски другого значения, стоящего за словом “коршун” в стихотворении Блока, могут привести к двум произведениям, опубликованным в России в начале века. Одно из них, появившееся раньше,— роман Дм. Мережковского “Леонардо да Винчи”. В нем есть глава, где автор, описывая состояние художника в момент выбора пути, отмечает: “Было у него и еще одно воспоминание самого первого детства, из тех, которые кажутся другим нелепыми, а тому, кто хранит их в душе, полными тайною, как вещие сны. “Должно быть, подробно писать о Коршуне — судьба моя,— говорил Леонардо да Винчи об этом воспоминании в одном из дневников,— ибо, помню однажды, в раннем детстве, снилось мне, что я лежу в колыбели, и некий Коршун прилетел ко мне, и открыл мне уста, и много раз провел по ним перьями, как бы в знак того, что всю жизнь я буду говорить о Крыльях”...”. Можно только предполагать, насколько впечатлило Блока это “воспоминание”. Известно, что все, что касалось личности Леонардо да Винчи, интересовало и притягивало Блока. Свидетельством тому — фраза из письма к матери: “Леонардо и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности — далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в “родимый хаос”. Вторая работа, на которую, вероятно, обратил внимание Блок,— книга З. Фрейда “Леонардо да Винчи”. В ней Фрейд несколько раз ссылается на роман Мережковского, сопоставляя его со своей работой. Из многих авторов, писавших о Леонардо, Фрейд выделяет из русских одного Мережковского, потому что тот описал жизнь Леонардо с “психологической точки зрения” и тем “приблизился к разрешению загадки”. Однако более глубокое и, если можно так сказать, более психологическое исследование личности Леонардо да Винчи Блок мог найти только у Фрейда. Фрейд, в соответствии со своим методом, особое внимание уделяет детству художника, тому периоду, когда он жил только с матерью. Леонардо да Винчи — внебрачный сын нотариуса Пьеро да Винчи — попал в дом отца примерно в пятилетнем возрасте. Фрейд приводит ту же, что и Мережковский, запись в дневнике Леонардо о коршуне и относит эту “фантазию детства” ко времени до жизни в доме отца. Вот дословно размышления из книги Фрейда, которые, возможно, читал Блок: “Мы основываем свое толкование фантазии на том, что его вскармливала мать, и видим, что мать в фантазии замещается коршуном. Откуда явился здесь этот коршун?.. В священных иероглифах древних египтян мать обозначается изображением коршуна. Египтяне почитали также женское божество, которое изображалось с головой коршуна или с несколькими головами, из которых одна по крайней мере была головой коршуна. Имя этой богини выговаривается “Мут”; является ли сходство звуков со словом “Mutter” (мать) только простым совпадением?.. Займемся теперь вопросом, каким путем древние египтяне дошли до того, что сделали коршуна символом материнства?” Далее ученый пишет, что источников, из которых Леонардо мог знать о божестве древних египтян, есть множество, в частности, он приводит перечень древних книг, среди которых Плутарх и книга мудрости восточных жрецов Гермеса Трисмегиста. “Из этих источников,— пишет дальше Фрейд,— мы узнали, что коршун потому считался символом материнства, что полагали, что существуют только самки-коршуны, а самцов у этой породы птиц нет. Как же происходит оплодотворение коршунов, если все они самки?.. В известный период эти птицы во время полета зачинают от ветра”. Фрейд пишет, что именно легенда об однополости коршунов и их зачатии была использована отцами церкви против сомневавшихся в священной истории: “Если по убедительным сведениям древних коршуны оплодотворяются ветром, то почему бы не случиться тому же самому когда-нибудь с женщиной?” По объяснению Фрейда, эта легенда произвела на Леонардо сильное впечатление по двум причинам. Во-первых, “самые решающие, первые годы детства [он] провел не у своего отца и мачехи, а у бедной, покинутой настоящей матери” и у него могла возникнуть фантазия, “что он такое же дитя коршуна, у которого была мать, но не было отца”. Во-вторых, как он пишет, “авторы, передавая эту сказку, намекали при этом на дорогой всякому художнику образ св. Девы с Младенцем... Таким образом он пришел к отождествлению себя с младенцем Христом, Утешителем и Спасителем не только одной женщины”. Блок, как и Леонардо, в детстве жил в доме матери и не знал отца. На протяжении всей жизни мать оставалась близким ему человеком. К отцу же,— Блок не скрывает этого в поэме “Возмездие”,— чувства иные: по внешнему долгу он едет в Варшаву к умирающему отцу и признается, почти как Онегин у Пушкина, что боится застать его живым: И злую мысль не отогнать. “Он жив еще!.. В чужой Варшаве С ним разговаривать о праве, Юристов с ним критиковать!..” Любовь к отцу неожиданно возникает уже над гробом: Да, сын любил тогда отца Впервой — и, может быть, в последний, Сквозь скуку панихид, обедней, Сквозь пошлость жизни без конца... Но связь с отцом всегда существовала. Блок осознавал ее как неизбежный отпечаток рода — “сыны отражены в отцах”. В нем жило ощущение предопределенности “возвращения” к отцу, вернее, к отцовскому: Отца он никогда не знал. Они встречались лишь случайно, Живя в различных городах, Столь чуждые во всех путях (Быть может, кроме самых тайных). Эти скобки раскрываются в том месте поэмы, где Блок пишет о понятном и близком для него в личности Александра Львовича, об отце-поэте: И, может быть, в преданьях темных Его слепой души, впотьмах — Хранилась память глаз огромных И крыл, изломанных в горах... В ком смутно брезжит память эта, Тот странен и с людьми не схож. Всю жизнь его — уже поэта Священная объемлет дрожь, Бывает глух, и слеп, и нем он, В нем почивает некий бог, Его опустошает Демон, Над коим Врубель изнемог... Отцовское — роковое, демоническое, тягостное, темное. Материнское — светлое, женственный исток — источник света. В черновике первой главы “Возмездия”, где говорилось о появлении отца,— в уже цитированном отрывке, назовем его условно “Ястреб”,— в первоначальном варианте первой строки вместо “ястреба” был “коршун”. Затем Блок зачеркивает слова “коршун кружит”, и в тексте поэмы появляется слово “ястреб”, но рядом с черновиком текста поэмы, на той же странице (в Записной книжке ? 48), написан черновик стихотворения “Коршун”. Можно предположить, что поэт, написав вначале слово “коршун” как опорное в развернутой метафоре “хищник — демон — отец”, вспомнил миф о коршуне и его роль в жизни Леонардо да Винчи. Тогда Блок заменил в поэме “коршуна” “ястребом” и тут же, в том же черновике, стал работать над другой темой, другой метафорой: “светлый исток — коршун — мать”, где “коршун” — обобщенное понятие материнства, символ женственного, неизменно пребывающего в сердце, Богородицы — родины души. И на самом деле верно, что “Коршун” выделен Блоком из черновиков “Возмездия”, только связь между отрывком “Ястреб” и стихотворением “Коршун” не тематическая, а лишь косвенно ассоциативная. “Коршун” даже не “выделен”, он отделен и противопоставлен. Написав слово “коршун” в черновике своей поэмы, Блок, возможно, ощутил несовместимость всей поэмы с этим символом, он вывел “коршуна” в центр другой метафоры, опираясь на известный ему восточный миф о коршуне. В стихотворении “Коршун”, таким образом, заложена древняя мифологема, неразгаданная и, может быть, поэтому — не использованная в последующей литературе. Вернемся к стихотворению “Коршун”. Его структура основана на параллелизме. В нем две четко разграниченные части по пять стихов каждая. Параллелизм общей структуры воплощен прежде всего во временной сути обеих частей. В первой части зримо воспринимаемая картина: “коршун кружит” и “мать над сыном тужит” — одновременно, параллельно происходят два действия. Во второй части в ряд одновременно происходящих событий входит множество: “Идут века, шумит война, встает мятеж, горят деревни...” И в первой части и во второй части все описано в настоящем времени, но в первой - это простое настоящее, а второй говорит о вечном настоящем времени. Это то настоящее постоянное, которое включает и прошлое и будущее. “Коршун” — одно из тех стихотворений Блока, время которых определяется словами “вечно”, “всегда”. Таковы “Ночь, улица, фонарь, аптека...” или “На островах”. Параллелизм структуры “Коршуна” подчеркивают и два финальных стиха — идентично построенные безличные и безвременные предложения: Доколе матери тужить? Доколе коршуну кружить? Здесь не только синтаксическое тождество, но и повтор одного и того же вопросительного слова, а главное — синонимичны центральные фигуры: матери и коршуна. Они предельно близки. Может показаться, что они параллельны в ином смысле: невозможно пересечение, слияние. Коршун кружит — в небе, мать тужит над сыном — на земле. Похоже, что следует воспринимать их как реалии двух разъединенных миров — небесного и земного. Мать предсказывает сыну его жизнь: “Расти, покорствуй, крест неси”. В сборнике Александра Блока “Десять поэтических книг” (составитель В. Енишерлов), в который входит и книга “Седое утро”, “Коршун” помещен с опечаткой: “Расти, покорствуй, крест носи” . Ошибка легко объяснима: “носи” подсказывается как более точная рифма. Но логический ряд “расти, покорствуй, крест неси” представляет нарастание мотива обреченности. “Крест носи” завершало бы иной смысловой ряд, несущий информацию лишь о безрадостности любого существования. В тексте Блока видится не только земная мать с извечной материнской скорбью, но и Мать с Младенцем, рожденным, чтобы погибнуть и спасти. Коршун и Мать — образы, в основе отношений которых тождество: в мифологическом плане это символы одного уровня, близкой семантики, потенциальной к слиянию, к пересечению. Текст “Коршуна” поражает математической точностью и строгой, чуть ли не геометрически задуманной соотнесенностью единиц в композиции, системе образов, синтаксисе предложений. Невольно вспоминается известное положение Б. Спинозы о том, что весь мир есть особого рода математическая система и может быть до конца познан геометрическим способом. Этот геометрически отраженный мир в “Коршуне” воспринимается неподвижным, неизменным, несмотря на обилие в тексте глаголов движения. Много веков, вечно кружит коршун над “пустынной”, “сонной” землей — на земле никого нет, только мать и сын. Круги коршуна — геометрическая фигура — символ неизменности и повторяемости. Мотив кружения подчеркнут повтором: в первом предложении кружение — и основное действие (“коршун кружит”), и второстепенное (“Чертя за кругом плавный круг”). Повторяемость и пустота, неизменность и замкнутость — это круг, один из самых частых символов Блока. Медленный, плавный ритм первой части стихотворения усиливает впечатление цикличности и бессобытийности, кружение — это невозможность нового. И хотя вторая часть с ее пульсирующим ритмом вводит в текст глобальные события (“Идут века, шумит война,..”), но и они не разрывают общего круга предопределенности. Яркий, казалось бы, событийный ряд передан однообразно построенными предложениями. Все это исключает возможность уникальности, новизны. Действие, повторяясь, становится бездействием и втягивается в вечный поток кружения, события теряют значение событийности. Последние строки стихотворения лишены новых глаголов и продолжены безглагольной структурой, конкретизирующей неизменяемость: “...А ты все та ж, моя страна, В красе заплаканной и древней”. В конце стихотворения теряют силу и самостоятельность главные действователи - “коршун” и “мать”. Они поставлены в зависимую позицию в предложении и сделались подвластными влиянию неназванной и непреодолимой силы. Процесс изменения строения предложения связан с тем же мотивом обреченности, предопределенности. Это опять круг, неизменный и замкнутый. Последние вопросительные предложения — это и констатация подвластности, и протест против нее, личный бунт поэта против извечно повторяющегося в небе и на земле сюжета. Доколе матери растить сына для мук скитаний и распятия? Она не может ничего изменить в сценарии предначертанной трагедии. Эта тема, глубинно связанная с текстом Евангелия и личными переживаниями Блока,— самая важная, самая болевая в цикле “Родина”. Она задана в первом же стихотворении цикла, в эпиграфе “Ты отошла, и я в пустыне...”, и, как видно, ей посвящено последнее стихотворение — “Коршун”. Состояние души поэта, переживающего эту мысль, эту жесткую данность, в каждом из стихотворений цикла находит новое русло, стихи сплетены общей темой, но каждое — самостоятельное ответвление. “Коршун” — не только итог, это и стихотворение-исток. Лирический герой проходит как бы обратный путь — к родине: к изначальному в себе, к матери, России, первой любви, состраданию. Это то, с чего начиналась личность устремленного к распятию Сына. Для Блока это все то, что в его душе сохранилось нетленным — в детстве, юности и позднее: и облик Прекрасной Дамы (поэт верен ей до конца), и тот Христос, о котором так много думалось и говорилось с “милым Женичкой”, и прапамять о воине Куликовской битвы, и мысль об иной обреченности — женской, переживаемая как впечатление от сцены из романа “Воскресение”, и постоянная тревожная мечта о новой России. Родина для Блока связана с материнским началом, и Коршун — знак материнства в широком смысле: как исток (и праисток), как верность избранному пути (Леонардо) и как вечно существующий закон неизбежности страдания и гибели. “Коршун” — открытие, которое Блок сделал в 1916 году. Если все стихи цикла — вехи пути, величины, составляющие жизнь его души, то “Коршун” — четкий, лаконичный, жесткий — своеобразная формула души, результат осмысления пути и фиксация именно этого события - осознания себя. В этом, прежде всего, было открытие. В “Коршуне” отразились и удивительно совпали два момента — когда Блоку открылась суть мира его личности, его “родины”, и момент окончания его пути как поэта.