Надежда Далецкая На грани   Улетают рыбы, уплывают птицы луковым Покровом, лаковым Апрелем. На плотах Венеции, на галерах Ниццы кто меня осудит, кто тебя пригреет? В карнавальном скопе маска Коломбины: с локоток интриги, с черепок услуги. Пёстрая массовка профилем совиным: сонно и елейно, руки в брюки – слуги. Но на этой сцене, на щитах победы нет трофеев, флагов, пленников и пленниц. Всё на грани фола – победивших нету… Всё на грани бури: камни, пепел, тени. И сорвётся ветер! Понесёт гондолы. По воде запляшут праздные витрины, предлагая вдовам плащ для Казановы и служанкам бывшим – руку Арлекина. Птицы онемеют, рыбы хором грянут: поздно примиряться и виниться рано. Ах ты, совесть, шлюха! Ах, душа, подранок! Прячешь, взгляд? Отводишь? Глянцевым болваном, пылью золотою, стеклами Мурано. МОЁ ЯЗЫЧЕСТВО Что масло коту, что клеймо на яд: истица – не я и судья – не я. Душа моя хладнокровная. Судьба моя нелояльная. Вдали лесок. Голова в песок – избушка на ножках страуса. Реки поясок, бурьян, осот: тщета и величие хаоса. Саше с приворотной травкою. В сенях – туесок с баклушами. Пескарь на печи, под лавкою премудростей сноп засушенный. Не жди суда, не вернусь сюда. Побойся! Моё язычество: беда кумирам, божкам лебеда, ослиное Ваше Величество. Что ходишь кругами? На сене – пёс, в хоромах – сыч, на тропе – шакал. Моих несчётных смертей обоз – кто это вёз? Это кто таскал? В краю озёр через алчный лёд, всмотревшись в дно, разглядишь лишь дно. Колодец высох. Не первый год, давно. Там эхо живёт давно. Одно-единственное. Одно. В ОЧЕРЕДЯХ Всю жизнь в очередях, всю жизнь: за молоком, за рыбьим жиром, себя на очередь транжиря. Твоя? Да подавись – держи! За пластилином, за горшком, за оплеухой, за зелёнкой, за падежом, жужжащим, звонким: с утра – о чём, к ночи – о ком. Всю жизнь очередей запой. В убыток лоск, в доход обноски: в очередях с мечтой неброской о ласке мамкиной скупой. Фантазий рой очередных: о дне папашкином тверёзом. И в январе бывают грозы. Бывают где-то. Где-то их не замечают. Пусть себе гремят, поют. Поочерёдно. Всем угодить – Богоугодно – и каждого призвать к себе без очереди. Говорят, что так бывает. Отбывает твой скорый вовремя. Кривая куда-то выведет. Заря пока еще встаёт. И ты вставай. За мной. За ним. За нами. «Который крайний? Я – за вами» Придёт тебе черёд. И память. И край увидишь. С высоты. В КОРОБОЧКЕ ГОРОДА В коробочке спичечном майский жук печалится, поскребёт по донышку: мягкий плен у дна. В этом и отличие, я ему начальница: он надеждой тешится, я – тоской больна. Он узорным усиком, он прозрачным крылышком, он с названьем солнечным, майским обручён. Я ему спасением или смертной милостью – ангелом-хранителем или палачом. Ну, лети, лети уже, прожужжал все уши мне: жалобой по жёлобу, в раковину слов. Вот тебя послушаюсь, доберусь до Тушино, и поеду загород – городу назло. В коробочке города, в закуточке случая не найти начальников, не связать концов. То тоска падучая, то доска скрипучая, то дома высотные – склепы мертвецов. Влезем в околоточек и себя замучаем. Гробики панельные, жизни медный грош. Городские пленники, жертвы невезучести – дети мегаполисов, что с таких возьмёшь? А не то вот выпорхнем! Полетим к излучине речки, что за полюшком, к лесу, что вдали. К золотому солнышку, клеверу пахучему. Пожужжим! Да вволюшку! Ай, люли, люли! За стеклом от скорости лишь деревьев колышки, Саранча слетается в пляс под фонарём. На свободе трепетно, мы прочистим горлышко: Нажужжимся вволюшку! И опять…умрём. ОСЛИК Я уехала в лето, а приехала в осень: в край дождей и туманов, и старых обид. За околицей памяти серенький ослик в парке возит детишек и молча грустит. Взгляд застыл. Скорбно ноздри тянут запахи парка. Кислый – сломанных веток, и горький – травы изувеченной, жёлтой, от прения жаркой, что гниющей соломой полнит мокрые рвы. Не грусти, мой хороший, на законы природы не имеет влияния грусть и тоска. Пруд чернеет без брода. И берег без лодок. Вечереет. И в воду ныряет закат. Мы с тобой разойдёмся по домам и по стойлам. Будем фыркать на снежный покров по утру. Мы дождёмся весны и дождёмся весёлых почек, листьев, детишек, бегущих из школы. Пожелай мне удачи! Я скоро умру. КОГДА Когда Адмиралтейская игла, как бабочку, пришпилит жизнь твою в альбоме чьей-то памяти недолгой. Когда на ухо тихо: «Отжила ты, матушка. Слышь, упокой поют, слышь?» – раззевают пасти кривотолков хабалки у подъездов и столов, открытых настежь и накрытых наспех. И памятью палят из всех стволов друзья, осоловевшие несчастьем. Когда вскользь, удивлением в глазу, ответит тот, кого ты так любила: «Уже.. ушла?» И куцую слезу попробует пролить. Ан нет! Не в силах. Когда бабахнет пушечный салют: от Петропавловки до Подмосковья… Вот тут тебя навеки отпоют: нальют и выпьют, и опять нальют… И кто традиционно, кто с любовью – враз захмелеют! Ты их всех прости. Особенно вот тех, что не простили Не искушай души, мол, Бог простит… Вдруг не простит?... Ты душу отпусти. Жалей, любя. Так (помнишь?) из горсти разжатой слов и строф птенцы кормились. Их жизнь накормит. Если смерть постиг – тебе теперь с Любовью по пути.