Текущий выпуск

…Православный народ стал все более нищать,
сделался презираемым и… обратился в
крепостных и слуг… евреев.

Николаю снился дом, и он проснулся от петушиного крика, что было бы совершенно понятно и логично в его сне, но неправдоподобно наяву. Здесь его обычно будили вопли муэдзинов, а если в соседней арабской деревне и держали петухов, то их страстное кукареканье сюда не доносилось. В субботу, когда Коля не вскакивал затемно, после муэдзина он слышал птичье пение, многоголосое зимой и с преобладанием вороньего карканья летом. Шуршали машины, именно шуршали, а не лязгали и дребезжали разболтанными кузовами, как дóма. Затем просыпались соседи, и тут уж спутать с домом не было никакой возможности – вместо мягкого суржика звучал резкий, малопонятный иврит: «Мошико, Мошико! Азов эт-ха-хатуль, метумтам, бо леэхоль!..»[*] Николай подумал, что так же вторгался в его сон чужой гортанный язык в Грузии, где он служил в армии, и тоска по дому наваливалась на него с самого утра.

Дома, в маленьком украинском городке, Коля евреев почти не знал, то есть вокруг, во дворе, в школе их всегда хватало, но он, как и многие русские ребята, его сверстники, с ними не сближался. В бывшем городском имении, в одноэтажном особняке, окруженном дичающими садами, где они с матерью и отцом жили до начала восемидесятых в нелепой комнатушке с кривыми углами, было еще три комнаты, которые занимали учительница Брановская с красивой дочкой Леной, немая Галя с мужем Иваном, откармливавшие в подвале свинью, и семья Фишманов: Жорик, его сестра Эся, девица на выданье, их отец Симон и мать Роза.

С Жориком Коля не то чтобы дружил, но иногда играл, потому что Жорин отец, краснодеревщик на местной музфабрике, мастерил сыну замечательные игрушки вроде настоящего действующего телефона на батарейках, самоката, педальной машины, целиком из дерева, и других завлекательных вещей, которых и в магазине не купишь. Жора, хоть и был евреем, не жидился и позволял всем ребятам играть отцовскими изделиями, а второй телефон установил у Коли, протянув провод в окно. Они с Жорой часто разговаривали, как в рассказе у Носова, пока не надоело и пока совсем не сели батарейки.

Однако сближению Жоры и Коли мешало то, что Жора хорошо учился, много читал, а главное – мешали взаимоотношения их семей, вернее, отцов. Леня, отец Коли, рабочий на железной дороге, любил выпить, и когда деньги в доме кончались, Колина мать Тамара шла к Розе просить взаймы. Иногда мать брала Колю с собой, и он слышал, как Роза, уходя за занавеску, где стояла их с мужем кровать, шептала: «Симон, она опять… я больше не могу, сколько можно…» Они переходили на идиш, и через пару минут Роза, поджав губы, выносила деньги. Коля смотрел на Жору, краснел и отводил глаза; краснел и Жора. В этот момент им было неприятно видеть друг друга.

Тамара постоянно брала у Розы не только деньги, но и продукты: то масло, то яичко, то сахар, то соль или луковицу. Деньги они всегда отдавали, а продукты редко, что вызывало ворчанье Розы: «Скажи, Симон, почему у нас всегда все есть? А ведь он больше тебя получает…»

Но и это не было самым главным. Когда в воскресенье Леня перебирал, он сначала пел песни, в основном военные, затем распалялся и начинал ругать евреев. Тамара, а потом и подросший Коля старались его урезонить. Леня зверел, носился за сыном по двору с ремнем, а Тамаре доставался синяк под глазом. Жорина семья сидела в своей комнате, и Роза пыталась придвинуть к двери тяжелый сундук. Жора и Эся возмущались громким шепотом и отрывали ее руки от сундука. Симон только посмеивался. На следующий день проспавшийся Леня приходил просить у соседа прощения и бубнил, теребя громадной черной рукой усы: «Симон Пинхусович, это все она, проклятая… Вы же знаете, как мы вас уважаем. Вы ж для нас – как родные…» И все повторялось через неделю или две.

В Колином классе было несколько евреев (Жора учился в параллельном). Они не скрывали своего происхождения, да и внешность их не позволила бы этого. Иногда над ними смеялись, иногда могли и жидами обозвать, могли и поколотить, но за конкретные неблаговидные поступки, а не за национальную принадлежность. В общем, они особого интереса не вызывали. Но одна девочка… Звали ее Таня Коваль. Высокая, она на фотографии седьмого «Б», которая сохранилась у Коли, стояла в последней шеренге рядом с уродиной Раковой, и это соседство еще больше подчеркивало Танину красоту. Она с полуулыбкой смотрела в объектив серыми глазами. Ее волосы были заплетены в две толстенные косы – единственная девочка в классе, не сделавшая к тому времени короткую стрижку. У нее была очень белая кожа, и ее нежное лицо, чуть тронутое румянцем, прямо светилось на фотографии.

Коля, который не только не был королем и заводилой, но в школьной иерархии стоял на одной из самых низких ступеней, – из-за бедности, пьяницы-отца, невыразительной внешности и какой-то общей невзрачности, как говорили в их городке, затрушенности, даже и не пытался приблизиться к Тане. Он любовался ею издали. Но и это не прошло незамеченным. Его тезка и сосед по парте Чугункин, по прозвищу, ясное дело, Чугун, как-то сказал:

– Да мне какое дело, – стараясь придать голосу безразличие, протянул Коля и, конечно, покраснел.

С тех пор Коля пытался улучить момент, когда в классе не будет никого или, по крайней мере, Чугункина, чтобы заглянуть в журнал. До этого Коле, в отличие от многих его соучеников, даже не приходило в голову, что в журнале содержатся такие ценные сведения. Когда Коля убедился, что Чугун не соврал, странное чувство овладело им. Как будто его обделили, надули, обидели, посмеялись над его мечтой. Будь Коля бойче, решительней, он бы, наверно, придравшись к чему-нибудь, побил или оскорбил Таню. Но, кроме отсутствия этих качеств, Николаю мешало то самое, необъяснимое, что заставляло его краснеть, когда мать водила его к соседям брать в долг.

После восьмого класса Коля, несмотря на то, что учился не так уж плохо, оставил школу и перешел в ПТУ. Надо было помогать матери, отец спился окончательно, а в восемьдесят втором погиб под колесами поезда, переходя пьяным железнодорожные пути. Коля не раз пытался встретить, как бы ненароком, Таню, но все не выходило, а уже когда он стал работать на химкомбинате, до него дошли слухи, что Таня вместе с родителями уехала в Израиль. Жора с семьей отправился в Америку, в Канаду отвалили Нолик с мамашей, которые жили в одном из флигелей в отдельной квартире, туда же, к каким-то родственникам, улетела и Ленка Брановская. Новых жильцов не вселили, разнесся слух, что усадьба и все дворовые постройки пойдут на слом. Двор заметно опустел. А в конце этого несчастного года всех оставшихся жителей переселили в новый район на окраине. Бульдозеры срыли зеленую траву и выкорчевали яблони, груши и вишни.

Грянула перестройка. Коля потерял работу, найти новую было трудно, толпы безработных осаждали городские учреждения, так как с развалом Союза закрылся химкомбинат, где трудилась большая часть населения. Кто-то из приятелей сказал Коле, что в городе появились какие-то типы, вербующие людей для работы за границей.

Так Николай оказался в Израиле. Мелькнули аэропорт (Коля впервые летел на самолете), забитые машинами шоссе. Вид большого, прокаленного солнцем, нарядного города поразил Николая. Его улицы, сбегающие к сверкающему загадочному морю, пугали и манили. О прогулках, пляжах, кафе под тентами, холодном пиве пришлось, однако, забыть. Коля так выматывался на стройке, что вечером с трудом добирался до койки и, не раздеваясь, только скинув пропотевшие ботинки, валился на грязные простыни. Румынские рабочие, которые жили с ним в комнате, брезгливо обходили его. Они пили разведенный спирт, заедая его огурцами и огромными кусками хлеба, и неспешно играли в карты.

Коля с трудом привыкал к жаре и влажности, к каторжной работе, сильно отощал, а когда немного освоился и даже стал мечтать о том, чтобы разыскать, чем черт не шутит, Таню, случилась беда. Однажды он стоял на лесах и подавал работающему двумя этажами ниже румыну какой-то кабель.

К сожалению, дело не ограничилось нагоняем и крупным штрафом. Через неделю Коля заболел, провалялся дней десять в постели с высокой температурой, и его уволили. Бригадир (или другой какой начальник, Коля не разбирался) поговорил с ним по-русски и объяснил, что Николай не подходит для такой тяжелой работы, увы, слабоват. Он даже пообещал подобрать Коле работенку полегче. Надо отдать этому мужику должное, он не обманул, и через некоторое время Николай стал ухаживать за стариками, инвалидами и всякими другими людьми, нуждающимися в постоянной помощи. Денег за это, правда, платили меньше, чем на стройке, зато работа вначале показалась Коле намного легче.

Только он стал привыкать к одному деду, который страдал болезнью Альцхаймера и за которым просто нужно было присматривать, чтобы он не убегал из дому, как старик приказал долго жить. Затем был частично парализованный инвалид войны, умный и непривередливый человек, говоривший на шести языках. Потом тучный дядька, которого приходилось стаскивать с четвертого этажа, чтобы везти на сеансы физиотерапии. А после Коля попал к Шмуэлю.

К этому времени Коля уже немного освоил иврит, но Шмуэль вполне сносно объяснялся по-русски, хотя и с ужасным еврейским акцентом, что живо напомнило Николаю родной город, их двор и его еврейских обитателей. Родители Шмуэля жили в Польше и в тридцать девятом бежали от немцев в СССР. Они и их маленький сын выжили, а все многочисленные родственники, оставшиеся на захваченной нацистами территории, погибли. Семью Шмулика отправили в Караганду, где они, понятное дело, хлебнули горя. Их ненавидели все – и местные антисемиты, и эвакуированные советские евреи, которых Шмуэль презрительно называл «ост-юде». «Поляки», как их, в свою очередь, звали местные, несмотря на все, что им пришлось вытерпеть, еще имели барственный вид и припасли кое-какие заграничные вещи для обмена на продукты. Шмулик пошел в русскую школу, где был регулярно бит и обираем. После войны родителям Шмуэля, как и многим бывшим польским гражданам, удалось вернуться в Польшу, а оттуда уехать в Израиль.

Все это Коля постепенно узнал от Шмуэля, когда ежедневно возил его в удобной коляске в парк, разбитый на берегу речушки Яркон. Старик любил поговорить. Сначала их беседы, вернее, монологи Шмуэля, носили спокойный характер, но постепенно, видимо, вспоминая свое детство, прошедшее в ужасной России, убитых родных, старик все больше ожесточался. Теперь он в разговоре с женой называл Колю не иначе, как «ха-антишеми ха-катан шелану»*, и всячески насмехался над ним.

– Смотри, как все повернулось, – говорил он Коле. – В Польше, до войны, у нас была прислуга, ну, домработница, украинка Олеся. А в России моя мама мыла полы в этом вашем обл… шмобл… Моя мама! Пианистка! Мы удрали от большевиков в Эрец, так вы нас здесь настигли…

– Я не большевик, да и большевиков больше нету.

– Не перебивай старших! У нас, правда, и своих большевиков хватало, но это… Что я хотел сказать? Поляки нас грабили, немцы нас убивали, украинцы нас убивали, русские нас тоже грабили, но мы выжили вам назло, мы живы, будут жить мои внуки, мои правнуки. Моя фамилия… Бабушка, дедушка, дядя Ицхак, тетя Соня, мои маленькие двоюродные братья и сестры – вы, ваш Гитлер и ваш Сталин их убили! – голос Шмуэля дрожал.

– Не возражай! Это он с Гитлером начали войну, они оба ненавидели евреев. Но мы живы и будем жить. И вы, вы, – он ткнул пальцем в Николая, – снова будете нам прислуживать!

Коля скрипел зубами. Старался молчать. Но в один замечательный солнечный зимний день не выдержал. На прогулке старик, который с утра был не в настроении, его мучили боли, завел свою шарманку про русских пьяниц, бездельников и антисемитов. Коля крепился, пробовал что-то возражать, но Шмуэль распалялся все больше и больше. Когда он сказал, что попросит у компании, где служил Николай, сменить его на еврея или хотя бы филиппинца, Коле кровь в голову ударила:

Он резко остановился и одним движением выбросил старика из коляски.

Шмуэль остался жив, он только сломал правую ногу. На суде он не присутствовал. Коле дали переводчика и адвоката, но он почти ничего не сказал, скупо отвечал на вопросы и отказался от последнего слова. Наверное, в связи с участившимися случаями насилия над беспомощными людьми со стороны тех, кто должен был о них заботиться, Николаю дали три года тюрьмы и оштрафовали на фантастическую для него сумму.

И тут в жизни Коли появился человек, изменивший его судьбу. Он не сразу познакомился с Николаем, хотя, несомненно, давно наблюдал за интересовавшей его личностью. Сначала в тюрьму пришел новый адвокат, который от имени Коли подал апелляцию. Суд высшей инстанции рассмотрел дело под другим углом, и оказалось, что Шмуэль, как говорится, сам напросился, спровоцировав Колю на противоправные действия. Ловкими вопросами адвокат довел Шмуэля, которого на сей раз привезли в зал суда, до высшей степени раздражения, и судья даже пригрозил оштрафовать его за оскорбления участников процесса. Короче, приговор пересмотрели, Коля получил год, который уже почти отбыл в предварительном заключении. Штраф и компенсацию пострадавшему заплатил за Николая неизвестный доброхот. Он же, понятно, нанял адвоката.

Когда Коля вышел из тюрьмы, отъевшийся, постриженный, в новом костюме, его встретил адвокат и отвез на своей машине в небольшую гостиницу где-то в центре страны. На следующий день адвокат привел к обалдевшему от непривычного комфорта Коле невысокого, широкоплечего человека лет пятидесяти-пятидесяти пяти, который представился Мустафой. Он отлично говорил по-русски с легким, почти незаметным, украинским акцентом.

– Мы с тобой земляки, Коля, – сказал Мустафа, – я пять лет учился в Киеве, это, если не ошибаюсь, километров сто пятьдесят от вашего города?

Однако как-то так получилось, что недоверчивый Николай постепенно не то чтобы стал Мустафе доверять, но привык к тому, что тот постоянно находится рядом. Коля вскоре переехал в скромную квартиру где-то в пригороде, которая показалась ему, почти всю жизнь прожившему в коммуналках и общежитиях, роскошной. Мустафа приходил очень часто, и они вели неспешные разговоры. Колин ментор рассказывал об Израиле, об арабской истории, религии и обычаях, о войнах, древних и современных. Говорил он хорошо, складно.

Речь не обязательно шла о евреях, но почти любой разговор сворачивал на них. Евреи в изображении Мустафы не были карикатурными злобными кровопийцами, но выходило, что все беды, выпавшие на долю Николая, исходят именно от них. Они принесли несчастье не только страдающей Палестине, но и родине Коли, совершив в России революцию, а затем, предчувствуя потерю власти, развалив Советский Союз.

Мустафу не смущали противоречия. Евреи были одновременно и толстосумами-эксплуататорами и фанатиками-коммунистами, недоумками и коварными хитрецами, неспособными к труду слабаками и мировыми воротилами. Еврейский мозговой трест, замаскировавшийся где-то в Америке, бросил вызов всему миру. Скоро все народы станут лакеями евреев, говорил Мустафа, будут прислуживать им, как служил Николай. Никто этого не понимает, никто не понимает, что только арабский народ Палестины противостоит этому страшному натиску. Если арабы проиграют свою битву, мир падет под ноги евреев! Но есть еще один народ, так же жестоко потерпевший от евреев, – русские. Они вместе с арабами должны принять последний решительный бой и выиграть его.

– Мне нравятся русские, – говорил Мустафа. – Я долго жил среди них, это такой же благородный, великодушный народ, как и мы, арабы. Вместе мы обязательно сорвем планы евреев разрушить все, что нам дорого.

У Николая теперь появились деньги не только на еду, посылки и переводы матери на Украину, но и на скромные развлечения. Он мог свободно гулять по городу, никто, вроде, за ним не следил. Порой ему очень хотелось присесть за один из выставленных на тротуар бесчисленных столиков, превративших улицы в бесконечное кафе, или зайти в бар, привлекающий разноцветными бутылками. Но он не решался. Стеснялся своего корявого иврита, боялся, что не хватит взятых с собой денег, не знал, что и как заказать.

Коля не мог не видеть вокруг красивых женщин, самых разных, молодых и не очень, блондинок и брюнеток, восточного типа и совершенно европейских. Желание мучило его, тем более что на многих девушках не было ничего, кроме коротких штанишек и узкой полоски ткани на груди. Но не только заговорить с ними, приблизиться к ним не представлялось возможным. Коля краснел и бледнел, представив себе уничтожающий взгляд такой красотки. Он подумывал о проститутках, которых достаточно навидался, когда жил в южной части города. Но как снять бабу, как это здесь принято делать, он не знал. Останавливал и страх перед «благодетелями», которые, возможно, все же следили за ним. Мустафа хоть и был довольно пожилым и казался вялым, как сонный кот, мог убить одним ударом. Коля это нутром чуял.

С тоски Николай подобрал возле помойки собачонку, но Мустафа глянул на нее брезгливо и сказал, что воин не может себе позволить такие привязанности – кто знает, куда закинет его судьба.

После примерно месяца задушевных разговоров с Мустафой Колю переправили то ли в Египет, то ли в Ливан, то ли еще куда, он не понял, потому что слабо ориентировался. Но даже если бы он отлично знал местность, то не смог бы сообразить, где находится, так как везли его ночью и к тому же завязали глаза. Коля догадался, что теперь начнется то главное, ради чего с ним так возились.

Мустафа сказал, что его ни в коем случае не собираются превращать в живую бомбу.

– Но ты, Коля, должен пронести заряд туда, куда араб не сможет его доставить даже ценой своей жизни. А ты, со своим славянским лицом, не возбудишь особых подозрений. Наши ученые разработали такую взрывчатку, которую не определит ни магнометр, ни просвечивающее устройство. Материал будет в рюкзаке, но чтобы привести мину в действие, нужен детонатор, – Мустафа смотрел Коле прямо в глаза. – Он будет у тебя в кармане.

– Если эта штука зазвенит, то есть из-за нее зазвенит, тогда…

– Не перебивай командира, мой мальчик, ты ведь солдат. Чтобы тебя не проверяли, скажешь, что у тебя больное сердце и тебе вшили сердечный стимулятор, – Мустафа назвал этот прибор по-английски и на иврите, – потом объясню подробнее. Ты предъявишь удостоверение личности – достать его для нас не проблема – и пройдешь внутрь помещения…

– Объект еще не выбран окончательно. Имей терпение, Коля. Так вот: там ты вложишь взрыватель в бомбу, это одна секунда, и спокойно уйдешь. Все.

– Коля! Ты мало настрадался от евреев? Не хочешь отомстить?

– Твоя мама еще перед акцией получит сто тысяч долларов, а после дела тебе заплатят еще сто тысяч.

Коля и верил и не верил Мустафе. Душой он хотел поверить, но мозг не соглашался. И правильно делал, так как «командир» обманывал своего русского друга. Никакой «невидимой» взрывчатки не существовало, поэтому рюкзак набили разным тряпьем, а бомба находилась в теплой Колиной куртке. Историю с сердечным стимулятором выдумали для того, чтобы избежать проверки магнометром.

Начались бесчисленные тренировки. Куртка, которую выдали Коле, показалась ему слишком тяжелой, но Мустафа заверил его, что в нее вшиты керамические пластины, предохраняющие от осколков. Вдруг заряд взорвется раньше? Вероятность этого очень мала, но жизнь любого бойца дорога нам, сказал Мустафа. Вместе с тем, в рукаве куртки спрятаны два проводка, при соединении которых… Мустафа сказал, что Коля должен быть готов ко всему: если его раскроют, лучше мгновенная смерть, чем муки в застенках сионистов.

– В живых тебя все равно не оставят, так зачем же терпеть пытки? Конечно же, если случится непредвиденное, твои родственники получат еще сто тысяч, – ласково добавил Мустафа.

Коля как-то плохо запомнил оставшиеся до зимних месяцев недели. Тренировки отнимали почти все время, но и разговоры с Мустафой продолжались. Николай все же решился задать своему комиссару давно заготовленный им вопрос о гибели шести миллионов евреев. Мустафа не смутился. Он принес несколько книг на английском и русском, открыл соответствующий сайт в интернете и как дважды два доказал Коле, что евреи все выдумали, ловко обманув мировое сообщество: лагерей смерти не было, существовали рабочие лагеря, где эксплуататоров заставляли трудиться, чтобы хоть частично искупить их вину перед немецким и другими народами. Да, некоторые болели и даже умирали. Ведь шла война! Однако говорить о шести миллионах просто смешно. Но что поделаешь, если вся мировая пресса, мощные средства пропаганды в руках у евреев. И Мустафа стал называть имена…

– Ну, помните, как в «Семнадцати мгновениях весны»: Алекс – Юстасу… Или как у Джеймса Бонда: агент ноль-ноль-семь.

– Хорошо, солдат, пусть будет как у Штирлица.

В начале февраля Колю, снова тайно, перевезли в Израиль. Начался завершающий этап операции.

Коля думал, что совсем не будет спать в последнюю ночь, но ему сделали укол, и он спокойно уснул. Ему снился дом, пробудился он от петушиного крика. Через час они с Мустафой сидели на мокрой от ночного дождя скамейке в том самом парке на берегу Яркона, где Коля гулял со Шмуэлем. Было пять двадцать утра. Мустафа что-то говорил, но слова до Николая не доходили. Он думал о Шмуэле, о том, каково ему было в карагандинской школе, о его убитых сестренках и братишках. Потом представил себе золотоволосую Таню, разорванную на куски его бомбой. В голову почему-то пришел Штирлиц, которого, как не крути, Коля тоже предал, ведь Исаев-Штирлиц сражался против немцев, а значит, на стороне евреев.

Коля осторожно огляделся по сторонам; кроме них двоих в парке никого не было, по невидимой за деревьями улице шуршали редкие машины. Коля сделал над собой усилие и глянул в мгновенно расширившиеся зрачки Мустафы. И сжал контакты.

[*] Мошико, Мошико! Оставь кота, болван, иди кушать!..

* Хватит, довольно (иврит).

* Наш маленький антисемит (иврит).