 |
|
|
Ян Бруштейн Следы на пыли. Новые стихи
|
|
Яблоки А этот сторож, полный мата. А этот выстрел, солью, вслед... И как же драпал я, ребята, Из тех садов, которых нет, Как будто время их слизнуло – Там, где хрущевки, пьянь и дрянь... И сторож, старый и сутулый, Зачем-то встал в такую рань! ...Пиджак, медаль, протез скрипучий - Он, суетливо семеня, Ругая темь, себя и случай, В тазу отмачивал меня. И пусть я подвывал от боли (Кто это получал, поймет) - Грыз яблоко, назло той соли, Большое, сладкое как мед. Я уходил, горели уши, И все же шел не налегке: Лежали яблоки и груши В моем тяжелом рюкзаке. Лодочки Наденешь ты лодочки лаковые, Пройдёшься у всех на виду, И парни, всегда одинаковые, К точёным ногам упадут. Глаза, до ушей подведённые, Стреляют их по одному... У мамки – работа подённая, У батьки – всё в винном дыму. Откроешь с подчеркнутым вызовом Ненужный, но импортный зонт. Витёк, военкомовский выродок, В «Победе» тебя увезёт... Слепая луна закачается, И я, прилипая к стеклу, Увижу, как ты возвращаешься По серым проплешинам луж. Пройдёшь мимо окон, потухшая, В наш тихо вздыхающий дом. В руках – побежденная туфелька С отломанным каблуком. Ушедшего детства мелодия, Дождя запоздалая дрожь... На красной забрызганной лодочке Из жизни моей уплывёшь. Сестрорецкое Марине Шапиро В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив, Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив. Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал, Я уже почти что плавал, далеко не заплывал. Эта финская водица да балтийский ветерок… Угораздило родиться, где промок я и продрог, Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б - Где ядреным хлебным квасом запивал соленый хлеб, Где меня жидом пархатым обзывала шелупня, Где лупил я их, ребята, а потом они – меня. Только мама знала это и ждала, пока засну… Я на улицу с рассветом шел, как будто на войну. Чайки громкие летали, я бежал, что было сил, Со стены товарищ Сталин подозрительно косил... Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву, Приняла вода тугая, и я понял, что плыву! Непомерная удача, я плыву, а значит – жив… Называлось это – дача, детство, озеро Разлив. Следы на пыли 1. В пустом пространстве этого стиха Вдруг возникает тоненькая нота – Как будто ты стоишь за поворотом И я тебя предчувствую. Греха В том не найти. Предчувствие обманет. Тебя за поворотом просто нет. И без тебя в моей строке настанет Горячий и стремительный рассвет И без тебя мне будет губы жечь Обманчивая ласковая речь, Чужая кожа остановит руки, И смех чужой, и платье, и меха... Всё без тебя. Всё без тебя, в разлуке, В пространстве нерожденного стиха. 2. А женщина чертовски хороша! Богата – за душою ни гроша. И, как стихи, она непоправима, И, как стихия, пронесется мимо, И скажет, усмехнувшись: «Я хандрю... Уйду. А может – вечность подарю. И будет вечность. Или – будет вечер, И сдержанность неторопливой речи, Старинной музыки тоска и ворожба. Почти вражда. Нечаянность. Судьба... Уйдёт. Припомню все, едва дыша. А женщина – чертовски хороша! 3. Наши долгие длинноногие годы промчались, следами на пыли. А что же осталось, не песком на подошвах - в душе, в тайнике заветном? Какие богатства, какие золотые россыпи мы накопили, Или только одному научились – тянуться да вглядываться, вслед за памятью, за бегущей водой, за ветром? Мы всё ещё кажемся сами себе неисправимо молодыми, И, в случае чего, возможно, сумеем начать сначала. Много прошедшие, знающие – поверим ли, что стали остывшими и седыми... Но как же сделать, чтобы ночами душа не кричала? А вдруг однажды, в судный час, когда спросят: «Ну, как прожИли?» - Перелистав наши неимоверно многочисленные годы, месяцы, дни, Мы испугаемся, так ясно увидев: чужие... И Господу в ноги бросимся: «Соедини!» Прощание с Арахной Арахна, слепая сестра, паутину трясущая жадно. Твой голод терзает и жжет, но пусты обветшалые сети. Насмешлив твой сумрачный страх, и его отвратительно жало. И мох сквозь тебя прорастет, ты умрешь, и никто не заметит. Вот так безотказная старость отрежет пути отступленья, Презреньем обдаст, пролетая, никчемная юная муха. Дожив до немыслимых ста, раствориться под ангелов пенье? Прочитаны эти лета. Я увижу величие духа – Как ты, отпустив якоря, в свой последний полет оборвешься. Поймай и вдохни пустоту, в этом небе уже незаметна. Высокий обрыв сентября... Я скажу на прощание вот что: Лети, умирай на лету, стань покоем, закатом и ветром! Волчье В тугом огне и злобе лая, Ломая наст, и кровью метя, Слепую жертву гонит стая, Хрипя и разгрызая ветер. Пушистый снег укроет след ли И лунный свет коснется тени, Там, где прервали мы последний Вздох неподсудного оленя. Его душа слезинкой малой Дрожала здесь, над миром грубым... А стая долго пировала, Рыча и обнажая зубы... Прекресток Я утром вышел из пальто, вошел в седой парик. Старик с повадками Тельца стучал в литую медь. Шел ветер с четырех сторон, вбивал мне в глотку крик, И шрамы поперек лица мне рисовала смерть... В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа – На той проклятой стороне, на страшном берегу, Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа. Смотрите, я улегся в снег, пометив красным путь, И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь... Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь, И позабуду, что хранит во все века февраль. Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо Свои промокшие глаза, небывшую судьбу. От страшного рубца отмыл промерзшее лицо, И в памяти заштриховал: по снегу я бегу.... * * * На пороге октября Обломилось бабье лето. Жадно ветки теребя, Ветер снова ждет балета Листьев, замостивших двор, Веком тронутой Плисецкой… Все же бьется до сих пор Подмороженное сердце. |
 |